Идем, я тоже что-то жрать восхотел...
Еще сутки их никто не трогал, все официальные лица ждали ответственных
распоряжений из Бабилона. Но и там не больно-то горели желанием отдавать
самостоятельные приказы, чреватые жертвами среди детей (так этих сучьих
выкидышей величают поганые писаки из правительственных газетенок, поработали
бы они с ними, глядишь -- иначе запели бы).
Наутро, в шестом часу, спец команда легко и без особого шума
восстановила власть официальных структур над всей территорией зоны No58,
дополнительного режима содержания. Повстанцы сдались легко: казалось, они
сделали важное для себя дело -- побуйствовали, разрядились и остальное
теперь мало их интересовало. Ущерб от бунта получился очень большим, по
крайней мере втрое большим истинного. Администрация зоны пользовалась
удобным моментом и списывала свои прошлые и будущие грехи. Якобы в пыль и
золу уничтоженное зонно-производственное имущество вывозилось грузовиками...
Карзубый раскрутился на четыре с половиной реальных года: за
организацию массовых беспорядков,... предварительный сговор..., угроза жизни
и здоровью..., угроза общественной безопасности..., принудительное
вовлечение в противоправную... -- чего только не было в прокурорской речи
(Прокурор -- шурин брата хозяина зоны)! Алтын (из нетаков) ничего не
получил, поскольку в это время был этапирован в Иневию на переследствие. Все
остальные нетаки и почти четверть пацанов и бывших активистов подняли
"добавку" в этом диапазоне, от нуля до девяти (четырех с половиной). Гек
получил добавочный год и шесть месяцев. К моменту выхода на свободу ему
должно было исполниться почти шестнадцать лет, из которых треть, и даже
больше, приходилась на отбывание в местах лишения свободы. Нельзя сказать,
что он равнодушно отнесся к новому сроку, но внешне никак не проявил
огорчения. Слишком долго для ребенка он уже отсидел, а потому и воспринимал
тюремные реалии обыденно, они ведь для него и стали обыденностью.
Но усилия "лучших умов" зоны не пропали зря. Около четырех десятков
доверенных лиц (из полутора тысяч осужденных) дружно, аргументировано и
согласованно дудели на следствии о своем зонном начальстве, как об истинных
провокаторах мятежа. Карзубым были посланы "язычки" на взросляк, там люди
опытные через своих адвокатов сумели запустить компроматы и доносы в газеты
и столичные коридоры власти. И если в одних кабинетах сигналы тихо ложились
под сукно, то обитатели других, получив аналогичные материалы, поднимали
заинтересованный шум -- там, как и везде, существовали конфликты
разнонаправленных интересов, шла битва за место под административным
солнцем.
Господин Председатель нечасто вникал в горы докладного мусора на своем
рабочем столе, но газеты читал. То, что он там прочел, напомнило ему о
далекой южно-центральной детской зоне, где он побывал недавно, и где
нечистоплотные начальники были видны ему насквозь с первого взгляда. Теперь
они опозорили ведомство, страну и президента на весь мир... И на него
бросили тень. Да-да, это его личная вина, что он слишком доверяет людям,
слишком снисходителен к их проступкам, которые от безнаказанности
перерождаются в преступления...
Началось другое следствие, направленное против администрации зоны и
курируемое лично господином Председателем. Ну тут уж трудность ретивым
следователям была одна: объем обрабатываемого дела, который стремительно
разбухал во многие десятки томов уголовного дела, а завершить его и
представить на суд и услышать приговор -- господин Председатель выделил на
все-про-все два жалких месяца. Но все, включая старательных судей и
дисциплинированных присяжных, четко уложились в определенные рамки.
Хозяин получил 9 лет, растлитель 8, режик 6 (а наворовал больше всех).
Кум получил три года -- все-таки сигнализировал о проступках, да и ведомство
более крутое, заступилось за своего...
С другой стороны "четвертый спец" -- "жесткая" взрослая зона стала
свидетельницей небывалого триумфа Энди Моола -- Карзубого: за ум, смелость и
иные многочисленные заслуги Карзубый был вознесен в "золотую" пробу. Отныне
он, восемнадцатилетний паренек, в пределах мест заключения обретал
"столбовое дворянство", имел право и власть пользоваться всеми привилегиями,
которые только могут быть предоставлены аристократу-сидельцу. Но и
ответственность на него ложилась немалая и жизнь становилась намного короче
и опаснее, чем у большинства окружающих сидельцев. Когда шпаненок из
подворотни мечтает о золотых зубах и "атомных" наколках, он видит за всем
этим романтику и крутизну, а как же: все тебя боятся и хвостами пол метут, а
ты можешь любую телку взять и никто не пикнет... И песни у них такие
классные... При этом шпанята уличные пока еще не задумываются над тем
простым фактом, что никто их, урок этих, не любит -- ни на воле, ни в
тюрьме. Да и за что их любить, если они живут брюхом, как и другие животные,
за счет тех, кто не может им дать отпор, тех, кто слабее. Да, урки многим
внушают страх, но и сами живут в вечном страхе перед законом, самосудом,
правокачкой, слабосильной старостью, туберкулезом, чужой пробой, трамбовкой
и миллионом других вещей, сокращающих жизнь и здоровье романтиков карманной
и иной урочьей тяги...
Тут бы и забыть господину Председателю о недоразумении, но оговорился
он на одном из совещаний и дали ему справку не о сроках для "служащих", а о
сроках для "бунтарей". Прочитав и разобравшись в чем дело, господин
Председатель взъярился не на шутку -- здравый смысл и логика, несмотря на
заоблачное служебное положение, в нем все еще присутствовали. Он дал приказ
дать делу обратный ход и убрать сроки с ни в чем не повинных деток, признать
их невиновными. Но даже ему не дано было прав восстанавливать справедливость
в полном объеме: это была привилегия только одного человека в великом
государстве Бабилон -- великого племянника господина Председателя.
Господин Президент спокойно выслушал от руководителей ведомств
замаскированный под панегирик донос на своего дядю и принял простое и
конструктивное решение: срок никому зря и по ошибке не дается. Поэтому
признать малолетних преступников невиновными нельзя, но принимая во внимание
все обстоятельства, амнистировать можно. Об исполнении доложить.
Так, при восстановлении справедливости родная юстиция сделала еще один
занятный кундстштюк: те, кто были признаны виновными в беспорядках, получили
амнистию и по прошлым делам, а смирные и верноподданные сидельцы остались
досиживать дальше.
Гека повезли на формальное переследствие с последующей амнистией чуть
позже остальных : сильно, до столбняка, загноилась царапина на руке,
пришлось две недели проваляться в больничке. В других обстоятельствах он, да
и любой другой парнишка на его месте, был бы счастлив тормознуться в
больничке и косить как можно дольше, но впереди лежала свобода -- Воля!
Воля, запах и вид которой Гек забыл за четыре года отсидки, но смутно и
сладко мечтал о ней, как... как... о чем-то вкусном.
В 250 километрах от Иневии на протяжении многих столетий незаметно
дремлет тихий и грязный городишко с пышным именем Сюзерен. По ошибке или по
пьяной прихоти одного из завоевателей португальской еще волны, наречен был
этот городок, а тогда всего лишь воинская стоянка, столицей всего
континента. И ничем, кроме этого, не был прославлен город Сюзерен в истории
Бабилонского государства, в его официальной истории. Но в другой, теневой ее
части, хранящейся на скрижалях зонного и тюремного фольклора, не записанной
нигде, пронизанной противоречиями, гиперболами и мистикой, "Крытая Мама" --
тюрьма города Сюзерена -- занимает особое место. И если простой сиделец
слушает легенды о "Крытой Маме" как страшную сказку, только гипотетически
примеряя на себя роль ее жертвы, то для любого авторитетного обитателя
бабилонской пенитенциарной системы, принадлежащего к любой пробе, даже к
скуржавой, перспектива попасть в Сюзерен обволакивает сердце холодом и
унизительным страхом. И причины тому есть. "Крытая Мама", если не считать
пересылку и следственный изолятор, где случается всякий сброд, специально
предназначена для "перевоспитания" отъявленных врагов государства и
президента.
Случалось, что и политические попадали сюда, но не часто: политическое
фрондерство -- удел богатых и влиятельных людей, их ссылали, сажали под
домашний арест, отмазывали на поруки... И мода на свободомыслие, вспыхнувшая
было после успеха кубинской революции, поугасла. Террористы же политиками не
считались, да и живыми их не встречали на зонах . (Волна терроризма,
захлестнувшая позднее, в семидесятые годы, весь мир, так и не коснулась
Бабилона, и в этом была несомненная заслуга господина Президента. Он в свое
время отдал приказ: никто и не под каким предлогом не имеет права вступать в
переговоры с террористами, что бы и кого бы они не захватили в заложники,
включая семью господина Президента и его самого. Немедленный штурм и
поголовное уничтожение на месте всех виновных. В виде исключения, по
обстоятельствам, можно одного-двух на время брать в плен для допросов... И
как отрезало... Было все же несколько попыток, с пяток, не более, но все их,
невзирая на петиции религиозных милосердцев, подробно показали по
телевизору, что крепко повлияло на экстремистские умы. Да и раньше в
Бабилоне террористов не шибко-то жаловали. Сам Че Гевара, кстати, передумал
в свое время и предпочел освобождать Южную Америку, -- там, ему казалось,
полегче будет и со нравами, и с языком...). "Перевоспитание" проводилось
целым комплексом разнообразных методик, в основе каждой из них для
перевоспитуемого стоял выбор: покориться или умереть (или потерять лицо и
честь). Пытки голодом и жаждой, регулярные побои, долгие издевательства
надзирателей -- все это считалось официальной частью перевоспитания, которая
приносила свои плоды в двух случаях из трех. Но для особо упорных
применялась и "неофициальная" часть, та, что возлагалась на сидельцев из
самой малочисленной и преданной администрации пробы, имя которой было:
"Сучья шерсть".
Скорее, это была даже не проба, а категория лиц, из числа осужденных,
поскольку сидельцы, составляющие "Сучью шерсть", разбросаны по всей стране,
друг друга не знают, идеологии не имеют и без администрации существовать не
могут. Если сиделец по незнанию или умышленно совершал серьезный (по
тюремным понятиям) проступок, то в "теневом суде" его "дело" авторитетно
разбирали и назначали адекватное наказание. Крайнее наказание -- смерть или
перевод в "обиженку"( с насилием или без него). И вернуться в более высокую
пробу "кожанам" так же невозможно, как и воскреснуть убитому. Попытка скрыть
свою принадлежность к низшей касте влечет за собой неминуемую мучительную
смерть обманщика. Таковы тюремные законы. Но встречаются сидельцы, как
правило из числа "опущенных", которые презрели все тюремные и блатные
правила и понятия, сохранили в себе силы и ненависть, чтобы мстить всему
окружающему миру за собственные унижения и страдания. Они готовы убивать и
насиловать вчерашних своих господ и мучителей, подвергнуть их тому, что те
применяли к ним. Нет для них теперь никаких пределов и нет у них совести, и
нет сострадания. Им теперь все равно, кого и за что истязать и калечить,
лишь бы тюремные власти были довольны ими, лишь бы не направляли из тюрем на
зоны, на верную смерть . Так они становятся "Сучьей шерстью". Они перешли
последний рубеж, отделяющий их от тюремного общества и отныне прокляты
навсегда.
Все пробы, все сидельцы, бывшие и настоящие, на воле или в тюрьме не
имеют права оставить в живых "сушера", если он вдруг попадает в пределы
досягаемости. Под страхом смерти запрещено общаться с ними по доброй воле
всем, включая пассивных педерастов. И "сушеры" хорошо знают об этом. Их
жизнь в руках капризной тюремной администрации, потому что жить они могут
лишь какое-то время и только в тюремной камере, своей стаей ( На воле за
ними ходит нож и всеобщий приговор, редко кто протянет-проживет месяц:
находят...).
А жить им хочется. И они старательно, с палаческим удовольствием служат
суровым жрецам решетки и кандального звона.. Если нужно срочно повысить
процент раскрываемости преступлений, или сломить непримиримого нетака, или
навсегда проучить врага системы, несчастного сидельца бросают в "трамбовку",
-- камеру, где его ждут шакалы из "сучьей шерсти". Администрация и
следственные службы расплачиваются с ними жратвой и куревом, закрывают глаза
на чифир и бухалово, подбрасывают иногда "колеса" и "дурь" (наркотики).
Сумел извернуться и не попасть к сушерам в трамбовку -- молодец. Попал, но
не сдался, "выломился" вовремя -- все равно, что заново родился. А не
сумел...
"Трамбовка" -- кочевое дело: сегодня здесь, завтра там. С этажа на
этаж, с крытки на крытку, идут сидеть туда, где Родина прикажет. И только на
"Крытой маме" трамбовка -- стационар.
Бывало, в "шизо", или в каптерке за чаем (Гек так и не полюбил
чифирить), когда нетаки начинали "травить" истории, кто-нибудь обязательно
вспоминал о "Крытой Маме", рассказывая очередную леденящую историю.
Некоторые даже побывали в ее стенах -- транзитом, естественно, на этапе или
на доследствии. Вот теперь и Геку довелось сюда попасть. Из-за
перегруженности иневийских органов следствия и надзора его, как
несовершеннолетнего, подлежащего амнистии, сбросили сюда, в следственный
изолятор Сюзерена. Дело его, как и других амнистированных по делу о
беспорядках в 58 "дополнительной", стояло на особом контроле и в то же
время, в силу жесткой предопределенности результата формального
переследстия, не представляло никакого интереса для соответствующих служб и
инстанций. Весь основной поток амнистированных малолеток уже сошел и власти
резонно полагали, что коль скоро угодная начальству справедливость уже
восторжествовала почти для всего контингента амнистируемых, то не будет
большой беды, если один из них обождет сутки-другие, пока до него дойдут
руки у занятых людей.
Инструкция запрещала помещать несовершеннолетнего в общие камеры к
взрослым, Гек оказался единственным несовершеннолетним в тот момент на всю
"Крытую Маму", поэтому его поместили в одиночку. Вертухаи -- люди далеко не
сентиментальные, по крайней мере на службе, но и они не давили парнишку
режимом: амнистия, не амнистия -- он свое отбыл, а теперь по чьей-то
халатности пересиживает. Несмотря на три судимости, парнишка отнюдь не крут
и не грозен, напротив -- тих и очень мал для своих шестнадцати лет (
четырнадцатилетний Гектор еще со времен иневийских записан был как
беспризорный Боб Миддо и считался шестнадцатилетним), пусть сидит себе
спокойно и спокойно ждет, раз не шебутной.
Однако на четвертые сутки его затворничество нарушилось: в тюрьме шел
плановый косметический ремонт. Подследственным, но не осужденным еще,
работать не полагалось, осужденные сидельцы Сюзерена в работники не годились
по разным причинам, так что штукатурили и красили вольнонаемные. И когда
очередь дошла до Гековой камеры, его перевели в другую, где уже было двое
обитателей, а через трое суток после Гека туда добавили четвертого.

ГЛАВА 11
Клен доживает
По плечи в камне без дна,
С верою в солнце.

Соседями-сокамерниками Гека оказались два старика, один белый, другой
мулат. Оба они были истощены тюремной жизнью и сутулы той характерной
сутулостью, что вырабатывается холодом, туберкулезом, побоями надзирателей и
бесконечным сидением на корточках. Глубокие морщины на лице мало чем
отличались от многочисленных шрамов. Старческие их тела могли бы служить
моделями для изображения святых мощей, если бы только не были они синими от
татуировок. Дряхлость, ветхость проглядывала в каждом их жесте и шаге,
постоянный кашель делал их голоса тихими и свистящими, изуродованные клешни,
бывшие когда-то кистями рук, мелко дрожали. У мулата не было правого глаза,
вмятина-впадина страшного вида ничем не была прикрыта, но другой глаз
смотрел уверенно и жестко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45