тот, с щегольскими усиками, и красавчик Фриц.
- Добрый вечер, староста, - возгласил блоковый, стараясь, чтобы все новички услышали, кто его гость и закадычный приятель. - Дейбель уже убрался восвояси?
- Не задавай дурацких вопросов, поляк, - холодно отрезал Фриц, выпятив подбородок и приподняв плечи. - Давай вещи. - Immer der alte Bulle! нем.)> - весело воскликнул блоковый, словно Фриц блестяще сострил, и поспешил в глубину барака. Зденек только сейчас заметил там занавеску из одеял. Блоковый исчез за ней и крикнул оттуда:
- А здорово я предупредил вас у ворот, что обершарфюрер Дейбель в конторе? А?
- Старый хефтлинк, а такое трепло! - сплюнул Фриц. - Ну и блоковых ты выбрал, староста! В Варшаве он был заправским мусульманином, а здесь стал проминентом!
- Не у каждого восьмилетний лагерный стаж, как у тебя, - польстил Фрицу тип с усиками и хлопнул его по спине.
Из-за занавески появился блоковый с мешком в руке.
- Вот он, - угодливо сказал он. - Приятного аппетита! - Видишь, он и сюда совал рыло! - прошипел Фриц и вырвал мешок из рук блокового.
В этот момент откуда-то из угла раздался робкий голосок:
- Bitte нем.)>, герр староста, можно к вам обратиться?
Блоковый кинулся было в ту сторону, чтобы наградить наглеца тумаком, но староста Хорст сказал тоном прусского офицера: - Разумеется, Immer raus damit нем.)>
- Нет, нет, мы не жалуемся. Господин блоковый очень добр к нам. Мы только хотели спросить, нельзя ли нам получить сейчас какую-нибудь еду. Мы уже три дня ничего не ели.
С минуту стояла полная тишина. Люди глотали слюнки. Потом староста сказал:
- Вы только что зачислены в состав нашего лагеря, приятели. Пайки на вас мы начнем получать только завтра. Ясно? - и уже в дверях добавил: Хефтлинку не подобает хныкать и жаловаться. Спойте что-нибудь и спите. Через три часа будет завтрак.
- Ага! - воскликнул блоковый после ухода обоих гостей. - Спеть - это хорошая идея! Кто из вас умеет петь?
Пение в такой обстановке казалось всем довольно странным занятием. Наступило апатичное молчание.
- Что же вы?! Кто запоет, получит завтра лишнюю порцию похлебки. Ну-ка!
- Спой ты, Зденек, - прошептал Феликс и, не получив ответа, сказал вслух: - Вот Зденек хорошо поет. В Терезине он даже пел Миху в "Проданной невесте", помните?
И все, даже те, кто никогда не был в Терезине, забурчали:
- Пусть поет Зденек.
- Кто из вас Зденек? - спросил блоковый.
Несколько рук показало на Зденека, а Феликс воскликнул :
- Вот он, рядом со мной.
Блоковый остановился перед Зденеком.
- Ну-ка, сядь, чтоб тебя было видно. - И когда Зденек повиновался, спросил тихо: - Что ты делал на свободе?
- Работал на киностудии.
Блоковый повернул свою кепку козырьком назад и сделал такой жест, словно вращал ручку киносъемочного аппарата. - Пой, снимаю! - воскликнул он. Губы у него все время были выпячены, рот приоткрыт, и он по-прежнему шумно дышал.
У Зденека как-то странно сжалось сердце. О чем только он не думал в последние дни, и больше всего о смерти, но уж никак не о песнях. А впрочем, почему бы и не спеть? Он обхватил колени руками и начал:
Оковы, кандалы и цепи
Нас больше не повергнут в страх:
Ржавеют кандалы и цепи,
Свободу не удержишь в кандалах.
Он пел песенку Освобожденного театра5, пел ее как-то механически, невесело и без подъема. Но тотчас же в полутьме несколько голосов подхватило песню:
Свободу не удержишь в путах
И в кандалы не закуешь,
Ржавеет сталь, и рвутся путы,
И мысль тюрьмою не уймешь...
Блоковый внимательно слушал, слов он не понимал, но все-таки похлопал в ладоши.
- Браво! Завтра я отведу тебя в лазарет, там старший врач тоже чех, он любит песни, вот увидишь, получишь жратвы сколько влезет. - И без всякого перехода обратился к остальным: - А теперь - спать! Одежду и обувь снять и сложить под головой. И если утром кто-нибудь заикнется мне о том, что у него украли башмаки, я его самолично вздую. Без обуви тут еще никто не прожил дольше двух дней. Но я его все-таки вздую в наказание за то, что он такой олух и дал себя обокрасть.
Каждый заключенный получил грубое серое одеяло, завернулся в него, как умел, лег на бок, вклинив свои колени под колени соседа, и закрыл глаза.
- Я надеюсь, ты не сердишься, что я помог тебе получить лишнюю порцию похлебки? - прошептал Феликс.
Зденек улыбнулся, не открывая глаз.
- Не беспокойся, и тебе достанется доля.
И, положив правую щеку на башмаки, а левой почти касаясь крыши, он прочитал про себя два четверостишия, посвященные Ганке, и заснул с улыбкой.
3.
Примерно за час до восхода солнца Феликс проснулся, осторожно сел, чтобы никого не разбудить, обулся и слез с нар. В конце барака виднелся светлый квадратик застекленной двери.
Выйдя на улицу, Феликс вздрогнул от холода. Дыхание его превращалось в пар. "В другой раз не стану выходить в одном белье, накину одеяло", подумал Феликс. Потом он оглянулся. Серая уличка, по обе ее стороны треугольники бараков. За бараками на той стороне - двойная ограда с вышкой, где прохаживается часовой, насвистывая "Лили Марлен". Только этот свист нарушал полную тишину, лагерь еще спал.
Феликс искал глазами отхожее место. Наверное, это вон те строения повыше, на обоих концах улички, решил он и, так как к левому было ближе, направился туда. Едва он подошел к домику, перед ним выросла мощная фигура какого-то заключенного. Феликс так испугался, что сделал шаг назад.
- Ты что тут делаешь? - гаркнул тот по-немецки.
- Ищу отхожее место.
- Для мусульман - вон там! - сердито кивнул человек на противоположный конец улички. - А здесь - для проминентов. Чтобы ты получше запомнил это, получай! - И ни за что ни про что он вПепил Феликсу оплеуху. Сокрушительную оплеуху. Большая твердая ладонь так стукнула Феликса, что у него что-то треснуло в черепе. Бедняга зашатался и чуть не упал. "За что, за что он меня ударил?" - с детским упорством твердил себе пианист. Слезы бессильного гнева крупными горошинами покатились по его грязным щекам.
Часовой на вышке перестал насвистывать и воскликнул в восторге:
- Вот так затрещина! Die war aber nicht von schlechten Eltern нем.)>.
Феликс удивленно поднял голову и увидел солдата, который, держась за перила, покатывался со смеху. Обидчик тем временем быстро скрылся за углом. Феликс уже не плакал. Утерев глаза тыльной стороной ладони, он медленно добрел до другой уборной, потом вернулся в барак. Он попытался стиснуть зубы, чтобы заглушить боль, но это не помогло. Боль, наоборот, усилилась, и Феликс даже не осмелился ощупать щеку пальцами.
В бараке все спали. Феликс добрался до своего места, влез на нары, снял башмаки, положил их под голову и стал ждать, когда все проснутся. Глаза его были сухи.
Это был ужасный, нескончаемый час. Хорошо хоть, что он не изуродовал мне пальцы, -утешал себя Феликс. - Удар по лицу - это пустяки. Руки, руки в них вся моя жизнь... Ведь я хочу снова играть на рояле, и буду играть! Пальцы слушаются, а это самое главное. От пощечины еще никто не умирал. "Замахнулся - бей", - говаривала мамаша, а она умела давать затрещины... Почему у меня так болит челюсть? Не выбил ли мне этот скот зубы?
Но Феликс так и не отважился ощупать зубы языком.
* * *
В это время писарь Эрих Фрош уже совершал обход лагеря. Он зашел на кухню - убедиться, все ли там в порядке. У котла стоял громадный грек Мотика и варил кофе. Его помощник, слабоумный и глухонемой баварец Фердл, развлекался тем, что расставлял тридцать новеньких кофейников по ранжиру, словно оловянных солдатиков.
- Слушай, Мотика, - сказал писарь, - ты сам понимаешь, что эсэсовцы не оставят в наших руках снабжение всего лагеря продовольствием. Пока здесь было полторы сотни человек, другое дело. А теперь их тысяча шестьсот пятьдесят, и скажу тебе между нами, что в ближайшие дни станет больше. Рапортфюрер справлялся у меня, можно ли оставить тебя в кухне или я предпочту выбрать нового повара из новичков...
Мотика, засаленный до ушей, сделал скромную мину.
- И что ты сказал?
- Что! Сам знаешь. Я сказал: Мотика вполне подходит.
- Гран мерси, писарь, - поклонился повар, сунул руку глубоко в трубу старой печки, что стояла рядом с котлом, и извлек оттуда бутылку; тщательно отер ее тряпкой и, многозначительно подмигнув, вручил писарю: "На здоровье!" Эрих сунул подарок в карман и деловито продолжал:
- Ты останешься старшим из заключенных в кухне и получишь в помощники, кроме Фердла, еще пятнадцать человек. Но главным над тобой будет эсэсовец, кто именно, я еще сам не знаю. Он прибудет, может быть, уже сегодня. Ты его величай "герр кюхеншеф" и держи с ним ухо востро, пока мы его не раскусим. Если он тебя на чем-нибудь поймает, я выручать не стану. Пока что не делай ни мне, никому другому никаких услуг. Выжди. То, что у тебя припрятано, еще до завтрака убери из кухни куда-нибудь подальше, хотя бы в греческий барак. Или зарой под картошкой. Но чтобы в кухне у тебя ничего такого не было. И здесь тоже, - Эрих показал на старую печку. Мотика щелкнул каблуками. Jawohl, Lagerschreiber! нем.)>
- Не дури, - писарь махнул рукой. - Кофе сегодня выдашь в семь часов. В восемь привезут хлеб, мы его сразу раздадим. На обед будет картошка, по триста пятьдесят граммов на человека, смотри не обвешивай. На сегодня я пришлю тебе десять помощников. Хватит?
- Хватит, Эрих. - Also, machs gut нем.)>.
Писарь вышел из кухни и оглядел лагерь.
Стояло холодное, ясное утро. Лес за оградой казался таким близким, прямо рукой подать. Налево виднелась синеватая гряда гор, под ними желтым пятном выделялась ландсбергская крепость. Но Эрих не замечал всего этого. Он не обращал внимания ни на что вне лагеря, во-первых, потому, что был очень близорук, а во-вторых, потому, что сосредоточил все свое внимание только на лагерных делах. Других интересов у него не было. Эрих хотел остаться в верхах, хотел быть образцовым писарем лагеря. К этому сводилось все его честолюбие. Столь несложная цель жизни давала ему преимущество перед большинством заключенных. Все эти дурни, что спали сейчас в землянках у его ног, мыслями витают бог весть где. Им снится прошлое, всегда прекрасное и отрадное, или будущее, которое кажется им еще прекраснее, а ведь все это просто бред. Их все время точит мысль о какой-то там свободе. А он, Эрих Фрош, он образцовый старый хефтлинк. Он уже шесть лет в лагере, и только здесь стал важной особой, дослужился до более высокого положения, чем на свободе. Эрих забыл о там, что когда-то был колбасником, и старался не думать о будущем. Он чувствовал себя неизмеримо выше этих обезьяноподобных мусульман, которые сегодня ночью пришли в новый лагерь и голова которых забита мыслями о вчерашнем дне. Все они передохнут, прежде чем по-настоящему свыкнутся с Гиглингом, который считают незначительным этапом на своем славном жизненном пути. А ведь Гиглинг - это всё. Что еще существует на свете? Я, Эрих Фрош, больше ничего не вижу и не знаю. А разве есть кто-нибудь умнее Эриха Фроша?
Погода сегодня отличная, картотека пополняется, я главный писарь, в кармане у меня бутылка шнапса - предел мечтаний настоящего хефтлинка. Но я не хлебну из нее сейчас, потому что, может быть, через минуту мне придется стоять навытяжку перед эсэсовцем, и он учует спиртной дух. Не-ет, писарь Эрих умеет жить, он поумнее всех вас, его на мякине не проведешь!
Эрих стоит на Лагерштрассе, главной улице лагеря, и представляет себе, какой она станет через несколько дней. Лагерштрассе - это продольная ось целого комплекса построек, направо и налево от нее будет три ряда бараков. Пока что достроена только правая сторона - десять бараков и за ними еще два ряда по десяти. Впереди, близ входа в лагерь, стоит контора и три проминентских барака - немецкий, греческий и французский, где до сих пор жила строительная команда. Налево от главной улицы уже функционирует кухня. Через несколько дней и около нее вырастет ряд бараков, за ним еще два ряда, всего, стало быть, тридцать штук. Вместе с уборными и умывалкой это составит лагерный комплекс на три тысячи человек. Именно так все это выглядит в комендатуре, на плане с каллиграфической надписью "Гиглинг 3, рабочий лагерь, в распоряжении фирмы Молль, Мюнхен. Секретно! Военный объект!"
Этой осенью фронт приблизился к самым границам Германии. Теперь или никогда - Гитлер знает это. Теперь все поставлено на карту, теперь нужна каждая рабочая рука. Быть может, рассуждает Эрих, наступает момент, когда во всей разоренной Европе не будет местечка теплее и безопаснее, чем хороший концлагерь. Американцы не будут его бомбить, а гитлеровцы не станут истреблять узников. Адольфу мы сейчас нужны, ведь мы не где-нибудь, за тридевять земель, на краю Европы, а в самом сердце Германии, близ Мюнхена. Наш лагерь даже не скрыт каменной стеной. Он обнесен лишь проволочным заграждением. Эсэсовцы не могут здесь зверствовать, как в Освенциме, здесь все слишком на виду.
Германии нужны рабочие руки, и наш лагерь их даст. Три тысячи человек. Хотите, чтобы они работали как следует? Накормите их. И уберегите от всяких эпидемий вроде сыпняка или холеры, ведь это в интересах многолюдного Мюнхена, куда они могут перекинуться. Требуйте от нас только работы, тогда мы легко договоримся. Работы, и никакой муштры, маршировки, измывательств, как в прежних лагерях. Порядок внутри лагеря мы будем поддерживать сами, для этого среди нас есть опытные хефтлинки. Если отнять у них дубинки, они станут правильными ребятами. Есть у нас и свои доктора. Мы уговорим их не саботировать, не покрывать филонов, а, наоборот, помогать отправке людей на работу. В общем мы наладим наш лагерь так, что фюрер будет доволен. А мы зато будем живы.
Что есть на свете еще, кроме Гиглинга? Это узнают только те, кто выживет вместе со мной. Если, несмотря на нашу честную помощь, Адольф проиграет, нас освободят союзники и мы, как бывшие заключенные, заживем неплохо. А если он выиграет, то, черт подери, не буду же я торчать тут вечно! Не может быть, чтобы я, Эрих Фрош, ариец из Вены, всю жизнь гнил в лагере из-за какого-то одного перепроданного вагона сала. Вздор! Человек с такой головой, как моя, никогда не пропадет, но, главное, мне будет неплохо и здесь.
Писарь направился к третьему ряду бараков, в дальний угол лагеря; там он вошел в дверь, над которой висела дощечка с красным крестом и надписью "Krankenrevier" нем.)>. Пахло здесь, как в любом "мусульманском" бараке, да еще чувствовался резкий запах карболки. Эрих сморщил нос. - Старший врач! окликнул он в темноте. - Оскар, где ты?
На другом конце барака, у самого окна, кто-то пошевелился.
- Ну что?
- Встань, Оскар, на минутку. Это я, Эрих. Есть о чем поговорить.
Врач вылез из-под одеяла. - Иду! - крикнул он.
- Привет, Эрих-бачи! - раздалось тем временем из-под одеяла на нарах справа.
- Это ты, Имре Рач? - пробормотал писарь. - Спи и не беспокойся.
Глаза Эриха привыкли к полутьме, и он различил под одеялами еще четыре фигуры. Лежавшие поочередно поздоровались с ним. Оскар, стоя в проходе, заправлял рубаху в брюки и подтягивал пояс.
- Случилось что-нибудь?
- Ничего, - успокоил его писарь. - Ну, поди же, а то мне пора в комендатуру.
Он повернулся и вышел на улицу. Доктор последовал за ним. Это был очень худой человек с грустными, глубоко посаженными глазами, тонким орлиным носом, большим, плотно сжатым ртом и выдающимся вперед подбородком. Еще в университете коллеги прозвали его "скуластый Брада", а теперь, когда лицо его сильно похудело, нижняя челюсть прямо-таки карикатурно выдвинулась вперед.
Приземистый Эрих и тощий Оскар, венский колбасник и пражский врач, стояли друг против друга.
- Доброе утро, доктор. Сигарету? - писарь вытащил из кармажа пачку, прислонился к передней стенке барака, чтобы их не увидел часовой на вышке, и протянул пачку Оскару. Доктор был страстный курильщик и, увидев целую пачку, не сдержал широкой улыбки. Он кивнул, взял одну сигарету н вынул спички.
- Возьми всю пачку, - прохрипел писарь. - У меня есть еще. Фриц вчера организовал на станции. - Фриц? - повторил Брада, и улыбка исчезла с его лица.
- Не начинай опять старую песню! - рассердился Эрик. - Сейчас есть другие заботы, кроме твоей вечной грызни с Фрицем. Сигареты мои, ты берешь их от меня, и точка. - Он сунул пачку в карман Оскара, потом небрежно распечатал другую и покосился на разинувшего рот доктора. Тот жадно глотал весь дым без остатка, а "великий Эрих" курил, не затягиваясь -резаное горло и слабые голосовые связки не позволяли, и заставлял себя курить только потому, что сигареты считались в лагере роскошью, а он, писарь Эрих Фрош, мог разрешить себе эту роскошь.
- Ну, что у тебя на сердце, Эрих, выкладывай, - сказал врач и зябко поежился.
Писарь выпустил клуб дыма и прошептал:
- Хочу потолковать с тобой откровенно. Староста лагеря - просто олух. Пусть холит свои усики и строит из себя прусского офицера, против этого мы не возражаем. Но настоящие хозяева лагеря - мы с тобой.
Врач смерил его взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
- Добрый вечер, староста, - возгласил блоковый, стараясь, чтобы все новички услышали, кто его гость и закадычный приятель. - Дейбель уже убрался восвояси?
- Не задавай дурацких вопросов, поляк, - холодно отрезал Фриц, выпятив подбородок и приподняв плечи. - Давай вещи. - Immer der alte Bulle! нем.)> - весело воскликнул блоковый, словно Фриц блестяще сострил, и поспешил в глубину барака. Зденек только сейчас заметил там занавеску из одеял. Блоковый исчез за ней и крикнул оттуда:
- А здорово я предупредил вас у ворот, что обершарфюрер Дейбель в конторе? А?
- Старый хефтлинк, а такое трепло! - сплюнул Фриц. - Ну и блоковых ты выбрал, староста! В Варшаве он был заправским мусульманином, а здесь стал проминентом!
- Не у каждого восьмилетний лагерный стаж, как у тебя, - польстил Фрицу тип с усиками и хлопнул его по спине.
Из-за занавески появился блоковый с мешком в руке.
- Вот он, - угодливо сказал он. - Приятного аппетита! - Видишь, он и сюда совал рыло! - прошипел Фриц и вырвал мешок из рук блокового.
В этот момент откуда-то из угла раздался робкий голосок:
- Bitte нем.)>, герр староста, можно к вам обратиться?
Блоковый кинулся было в ту сторону, чтобы наградить наглеца тумаком, но староста Хорст сказал тоном прусского офицера: - Разумеется, Immer raus damit нем.)>
- Нет, нет, мы не жалуемся. Господин блоковый очень добр к нам. Мы только хотели спросить, нельзя ли нам получить сейчас какую-нибудь еду. Мы уже три дня ничего не ели.
С минуту стояла полная тишина. Люди глотали слюнки. Потом староста сказал:
- Вы только что зачислены в состав нашего лагеря, приятели. Пайки на вас мы начнем получать только завтра. Ясно? - и уже в дверях добавил: Хефтлинку не подобает хныкать и жаловаться. Спойте что-нибудь и спите. Через три часа будет завтрак.
- Ага! - воскликнул блоковый после ухода обоих гостей. - Спеть - это хорошая идея! Кто из вас умеет петь?
Пение в такой обстановке казалось всем довольно странным занятием. Наступило апатичное молчание.
- Что же вы?! Кто запоет, получит завтра лишнюю порцию похлебки. Ну-ка!
- Спой ты, Зденек, - прошептал Феликс и, не получив ответа, сказал вслух: - Вот Зденек хорошо поет. В Терезине он даже пел Миху в "Проданной невесте", помните?
И все, даже те, кто никогда не был в Терезине, забурчали:
- Пусть поет Зденек.
- Кто из вас Зденек? - спросил блоковый.
Несколько рук показало на Зденека, а Феликс воскликнул :
- Вот он, рядом со мной.
Блоковый остановился перед Зденеком.
- Ну-ка, сядь, чтоб тебя было видно. - И когда Зденек повиновался, спросил тихо: - Что ты делал на свободе?
- Работал на киностудии.
Блоковый повернул свою кепку козырьком назад и сделал такой жест, словно вращал ручку киносъемочного аппарата. - Пой, снимаю! - воскликнул он. Губы у него все время были выпячены, рот приоткрыт, и он по-прежнему шумно дышал.
У Зденека как-то странно сжалось сердце. О чем только он не думал в последние дни, и больше всего о смерти, но уж никак не о песнях. А впрочем, почему бы и не спеть? Он обхватил колени руками и начал:
Оковы, кандалы и цепи
Нас больше не повергнут в страх:
Ржавеют кандалы и цепи,
Свободу не удержишь в кандалах.
Он пел песенку Освобожденного театра5, пел ее как-то механически, невесело и без подъема. Но тотчас же в полутьме несколько голосов подхватило песню:
Свободу не удержишь в путах
И в кандалы не закуешь,
Ржавеет сталь, и рвутся путы,
И мысль тюрьмою не уймешь...
Блоковый внимательно слушал, слов он не понимал, но все-таки похлопал в ладоши.
- Браво! Завтра я отведу тебя в лазарет, там старший врач тоже чех, он любит песни, вот увидишь, получишь жратвы сколько влезет. - И без всякого перехода обратился к остальным: - А теперь - спать! Одежду и обувь снять и сложить под головой. И если утром кто-нибудь заикнется мне о том, что у него украли башмаки, я его самолично вздую. Без обуви тут еще никто не прожил дольше двух дней. Но я его все-таки вздую в наказание за то, что он такой олух и дал себя обокрасть.
Каждый заключенный получил грубое серое одеяло, завернулся в него, как умел, лег на бок, вклинив свои колени под колени соседа, и закрыл глаза.
- Я надеюсь, ты не сердишься, что я помог тебе получить лишнюю порцию похлебки? - прошептал Феликс.
Зденек улыбнулся, не открывая глаз.
- Не беспокойся, и тебе достанется доля.
И, положив правую щеку на башмаки, а левой почти касаясь крыши, он прочитал про себя два четверостишия, посвященные Ганке, и заснул с улыбкой.
3.
Примерно за час до восхода солнца Феликс проснулся, осторожно сел, чтобы никого не разбудить, обулся и слез с нар. В конце барака виднелся светлый квадратик застекленной двери.
Выйдя на улицу, Феликс вздрогнул от холода. Дыхание его превращалось в пар. "В другой раз не стану выходить в одном белье, накину одеяло", подумал Феликс. Потом он оглянулся. Серая уличка, по обе ее стороны треугольники бараков. За бараками на той стороне - двойная ограда с вышкой, где прохаживается часовой, насвистывая "Лили Марлен". Только этот свист нарушал полную тишину, лагерь еще спал.
Феликс искал глазами отхожее место. Наверное, это вон те строения повыше, на обоих концах улички, решил он и, так как к левому было ближе, направился туда. Едва он подошел к домику, перед ним выросла мощная фигура какого-то заключенного. Феликс так испугался, что сделал шаг назад.
- Ты что тут делаешь? - гаркнул тот по-немецки.
- Ищу отхожее место.
- Для мусульман - вон там! - сердито кивнул человек на противоположный конец улички. - А здесь - для проминентов. Чтобы ты получше запомнил это, получай! - И ни за что ни про что он вПепил Феликсу оплеуху. Сокрушительную оплеуху. Большая твердая ладонь так стукнула Феликса, что у него что-то треснуло в черепе. Бедняга зашатался и чуть не упал. "За что, за что он меня ударил?" - с детским упорством твердил себе пианист. Слезы бессильного гнева крупными горошинами покатились по его грязным щекам.
Часовой на вышке перестал насвистывать и воскликнул в восторге:
- Вот так затрещина! Die war aber nicht von schlechten Eltern нем.)>.
Феликс удивленно поднял голову и увидел солдата, который, держась за перила, покатывался со смеху. Обидчик тем временем быстро скрылся за углом. Феликс уже не плакал. Утерев глаза тыльной стороной ладони, он медленно добрел до другой уборной, потом вернулся в барак. Он попытался стиснуть зубы, чтобы заглушить боль, но это не помогло. Боль, наоборот, усилилась, и Феликс даже не осмелился ощупать щеку пальцами.
В бараке все спали. Феликс добрался до своего места, влез на нары, снял башмаки, положил их под голову и стал ждать, когда все проснутся. Глаза его были сухи.
Это был ужасный, нескончаемый час. Хорошо хоть, что он не изуродовал мне пальцы, -утешал себя Феликс. - Удар по лицу - это пустяки. Руки, руки в них вся моя жизнь... Ведь я хочу снова играть на рояле, и буду играть! Пальцы слушаются, а это самое главное. От пощечины еще никто не умирал. "Замахнулся - бей", - говаривала мамаша, а она умела давать затрещины... Почему у меня так болит челюсть? Не выбил ли мне этот скот зубы?
Но Феликс так и не отважился ощупать зубы языком.
* * *
В это время писарь Эрих Фрош уже совершал обход лагеря. Он зашел на кухню - убедиться, все ли там в порядке. У котла стоял громадный грек Мотика и варил кофе. Его помощник, слабоумный и глухонемой баварец Фердл, развлекался тем, что расставлял тридцать новеньких кофейников по ранжиру, словно оловянных солдатиков.
- Слушай, Мотика, - сказал писарь, - ты сам понимаешь, что эсэсовцы не оставят в наших руках снабжение всего лагеря продовольствием. Пока здесь было полторы сотни человек, другое дело. А теперь их тысяча шестьсот пятьдесят, и скажу тебе между нами, что в ближайшие дни станет больше. Рапортфюрер справлялся у меня, можно ли оставить тебя в кухне или я предпочту выбрать нового повара из новичков...
Мотика, засаленный до ушей, сделал скромную мину.
- И что ты сказал?
- Что! Сам знаешь. Я сказал: Мотика вполне подходит.
- Гран мерси, писарь, - поклонился повар, сунул руку глубоко в трубу старой печки, что стояла рядом с котлом, и извлек оттуда бутылку; тщательно отер ее тряпкой и, многозначительно подмигнув, вручил писарю: "На здоровье!" Эрих сунул подарок в карман и деловито продолжал:
- Ты останешься старшим из заключенных в кухне и получишь в помощники, кроме Фердла, еще пятнадцать человек. Но главным над тобой будет эсэсовец, кто именно, я еще сам не знаю. Он прибудет, может быть, уже сегодня. Ты его величай "герр кюхеншеф" и держи с ним ухо востро, пока мы его не раскусим. Если он тебя на чем-нибудь поймает, я выручать не стану. Пока что не делай ни мне, никому другому никаких услуг. Выжди. То, что у тебя припрятано, еще до завтрака убери из кухни куда-нибудь подальше, хотя бы в греческий барак. Или зарой под картошкой. Но чтобы в кухне у тебя ничего такого не было. И здесь тоже, - Эрих показал на старую печку. Мотика щелкнул каблуками. Jawohl, Lagerschreiber! нем.)>
- Не дури, - писарь махнул рукой. - Кофе сегодня выдашь в семь часов. В восемь привезут хлеб, мы его сразу раздадим. На обед будет картошка, по триста пятьдесят граммов на человека, смотри не обвешивай. На сегодня я пришлю тебе десять помощников. Хватит?
- Хватит, Эрих. - Also, machs gut нем.)>.
Писарь вышел из кухни и оглядел лагерь.
Стояло холодное, ясное утро. Лес за оградой казался таким близким, прямо рукой подать. Налево виднелась синеватая гряда гор, под ними желтым пятном выделялась ландсбергская крепость. Но Эрих не замечал всего этого. Он не обращал внимания ни на что вне лагеря, во-первых, потому, что был очень близорук, а во-вторых, потому, что сосредоточил все свое внимание только на лагерных делах. Других интересов у него не было. Эрих хотел остаться в верхах, хотел быть образцовым писарем лагеря. К этому сводилось все его честолюбие. Столь несложная цель жизни давала ему преимущество перед большинством заключенных. Все эти дурни, что спали сейчас в землянках у его ног, мыслями витают бог весть где. Им снится прошлое, всегда прекрасное и отрадное, или будущее, которое кажется им еще прекраснее, а ведь все это просто бред. Их все время точит мысль о какой-то там свободе. А он, Эрих Фрош, он образцовый старый хефтлинк. Он уже шесть лет в лагере, и только здесь стал важной особой, дослужился до более высокого положения, чем на свободе. Эрих забыл о там, что когда-то был колбасником, и старался не думать о будущем. Он чувствовал себя неизмеримо выше этих обезьяноподобных мусульман, которые сегодня ночью пришли в новый лагерь и голова которых забита мыслями о вчерашнем дне. Все они передохнут, прежде чем по-настоящему свыкнутся с Гиглингом, который считают незначительным этапом на своем славном жизненном пути. А ведь Гиглинг - это всё. Что еще существует на свете? Я, Эрих Фрош, больше ничего не вижу и не знаю. А разве есть кто-нибудь умнее Эриха Фроша?
Погода сегодня отличная, картотека пополняется, я главный писарь, в кармане у меня бутылка шнапса - предел мечтаний настоящего хефтлинка. Но я не хлебну из нее сейчас, потому что, может быть, через минуту мне придется стоять навытяжку перед эсэсовцем, и он учует спиртной дух. Не-ет, писарь Эрих умеет жить, он поумнее всех вас, его на мякине не проведешь!
Эрих стоит на Лагерштрассе, главной улице лагеря, и представляет себе, какой она станет через несколько дней. Лагерштрассе - это продольная ось целого комплекса построек, направо и налево от нее будет три ряда бараков. Пока что достроена только правая сторона - десять бараков и за ними еще два ряда по десяти. Впереди, близ входа в лагерь, стоит контора и три проминентских барака - немецкий, греческий и французский, где до сих пор жила строительная команда. Налево от главной улицы уже функционирует кухня. Через несколько дней и около нее вырастет ряд бараков, за ним еще два ряда, всего, стало быть, тридцать штук. Вместе с уборными и умывалкой это составит лагерный комплекс на три тысячи человек. Именно так все это выглядит в комендатуре, на плане с каллиграфической надписью "Гиглинг 3, рабочий лагерь, в распоряжении фирмы Молль, Мюнхен. Секретно! Военный объект!"
Этой осенью фронт приблизился к самым границам Германии. Теперь или никогда - Гитлер знает это. Теперь все поставлено на карту, теперь нужна каждая рабочая рука. Быть может, рассуждает Эрих, наступает момент, когда во всей разоренной Европе не будет местечка теплее и безопаснее, чем хороший концлагерь. Американцы не будут его бомбить, а гитлеровцы не станут истреблять узников. Адольфу мы сейчас нужны, ведь мы не где-нибудь, за тридевять земель, на краю Европы, а в самом сердце Германии, близ Мюнхена. Наш лагерь даже не скрыт каменной стеной. Он обнесен лишь проволочным заграждением. Эсэсовцы не могут здесь зверствовать, как в Освенциме, здесь все слишком на виду.
Германии нужны рабочие руки, и наш лагерь их даст. Три тысячи человек. Хотите, чтобы они работали как следует? Накормите их. И уберегите от всяких эпидемий вроде сыпняка или холеры, ведь это в интересах многолюдного Мюнхена, куда они могут перекинуться. Требуйте от нас только работы, тогда мы легко договоримся. Работы, и никакой муштры, маршировки, измывательств, как в прежних лагерях. Порядок внутри лагеря мы будем поддерживать сами, для этого среди нас есть опытные хефтлинки. Если отнять у них дубинки, они станут правильными ребятами. Есть у нас и свои доктора. Мы уговорим их не саботировать, не покрывать филонов, а, наоборот, помогать отправке людей на работу. В общем мы наладим наш лагерь так, что фюрер будет доволен. А мы зато будем живы.
Что есть на свете еще, кроме Гиглинга? Это узнают только те, кто выживет вместе со мной. Если, несмотря на нашу честную помощь, Адольф проиграет, нас освободят союзники и мы, как бывшие заключенные, заживем неплохо. А если он выиграет, то, черт подери, не буду же я торчать тут вечно! Не может быть, чтобы я, Эрих Фрош, ариец из Вены, всю жизнь гнил в лагере из-за какого-то одного перепроданного вагона сала. Вздор! Человек с такой головой, как моя, никогда не пропадет, но, главное, мне будет неплохо и здесь.
Писарь направился к третьему ряду бараков, в дальний угол лагеря; там он вошел в дверь, над которой висела дощечка с красным крестом и надписью "Krankenrevier" нем.)>. Пахло здесь, как в любом "мусульманском" бараке, да еще чувствовался резкий запах карболки. Эрих сморщил нос. - Старший врач! окликнул он в темноте. - Оскар, где ты?
На другом конце барака, у самого окна, кто-то пошевелился.
- Ну что?
- Встань, Оскар, на минутку. Это я, Эрих. Есть о чем поговорить.
Врач вылез из-под одеяла. - Иду! - крикнул он.
- Привет, Эрих-бачи! - раздалось тем временем из-под одеяла на нарах справа.
- Это ты, Имре Рач? - пробормотал писарь. - Спи и не беспокойся.
Глаза Эриха привыкли к полутьме, и он различил под одеялами еще четыре фигуры. Лежавшие поочередно поздоровались с ним. Оскар, стоя в проходе, заправлял рубаху в брюки и подтягивал пояс.
- Случилось что-нибудь?
- Ничего, - успокоил его писарь. - Ну, поди же, а то мне пора в комендатуру.
Он повернулся и вышел на улицу. Доктор последовал за ним. Это был очень худой человек с грустными, глубоко посаженными глазами, тонким орлиным носом, большим, плотно сжатым ртом и выдающимся вперед подбородком. Еще в университете коллеги прозвали его "скуластый Брада", а теперь, когда лицо его сильно похудело, нижняя челюсть прямо-таки карикатурно выдвинулась вперед.
Приземистый Эрих и тощий Оскар, венский колбасник и пражский врач, стояли друг против друга.
- Доброе утро, доктор. Сигарету? - писарь вытащил из кармажа пачку, прислонился к передней стенке барака, чтобы их не увидел часовой на вышке, и протянул пачку Оскару. Доктор был страстный курильщик и, увидев целую пачку, не сдержал широкой улыбки. Он кивнул, взял одну сигарету н вынул спички.
- Возьми всю пачку, - прохрипел писарь. - У меня есть еще. Фриц вчера организовал на станции. - Фриц? - повторил Брада, и улыбка исчезла с его лица.
- Не начинай опять старую песню! - рассердился Эрик. - Сейчас есть другие заботы, кроме твоей вечной грызни с Фрицем. Сигареты мои, ты берешь их от меня, и точка. - Он сунул пачку в карман Оскара, потом небрежно распечатал другую и покосился на разинувшего рот доктора. Тот жадно глотал весь дым без остатка, а "великий Эрих" курил, не затягиваясь -резаное горло и слабые голосовые связки не позволяли, и заставлял себя курить только потому, что сигареты считались в лагере роскошью, а он, писарь Эрих Фрош, мог разрешить себе эту роскошь.
- Ну, что у тебя на сердце, Эрих, выкладывай, - сказал врач и зябко поежился.
Писарь выпустил клуб дыма и прошептал:
- Хочу потолковать с тобой откровенно. Староста лагеря - просто олух. Пусть холит свои усики и строит из себя прусского офицера, против этого мы не возражаем. Но настоящие хозяева лагеря - мы с тобой.
Врач смерил его взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52