Говоря "у нас", я имею в виду большинство наших заключенных. Если бы такие шансы были только у вас и у меня, я бы вам не помогал, вы это отлично понимаете. И вот я спрашиваю вас: под силу большинству наших заключенных построить двадцать семь бараков за четыре дня? Люди перенесли два убийственных сбора на апельплаце, среди них есть босые. Нагрянула стужа, а когда мы получим верхнюю одежду, неизвестно. Можно ли в таких условиях гнать людей на тяжелую работу? Не было бы умнее поговорить с Копицем о том, чтобы отсрочить приезд новой партии заключенных?
Писарь сел на скамейку и покачал головой.
- Ловкий грек, и такое сморозить! О господи, давно уж я не слыхал такого глупого умничанья. Во-первых (Эрих, как и Гитлер, любил все перечислять по пунктам), во-первых. Копиц для этого слишком мелкая сошка. Не ему остановить машину, которая посылает и не перестанет посылать нам новичков. Копицу не хочется на фронт, так же как мне не хочется в газовую камеру. Во-вторых, бараки мы строим для себя. Копиц сказал, что новая партия приедет в воскресенье и, если бараки не будут готовы, он выгонит старожилов на снег, а новеньких поселит на наши места.
Писарь соврал. Копиц не говорил ничего подобного. Но эта версия так понравилась Эриху, что он разукрасил ее новыми подробностями. (Писарь не раз с упоением думал: худо приходилось бы нашим хефтлинкам, будь эсэсовцы хоть вполовину так изобретательны, как я! Слава богу, что они такие балбесы. Умей они придумать то, что удается придумать мне! Тогда врагам Третьей империи было бы не до смеху. Взять, к примеру, хоть и самого Гитлера. Весьма ловкий тип, но будь у него такая голова, как у Эриха Фроша, ого, тогда берегись весь мир!)
- Говорю тебе, - продолжал он серьезным тоном. - Копиц собирается в воскресенье выгнать всех нас на снег, а на наши места разместить новеньких. И ничего тут нет удивительного! Уж если мы за четыре дня не управимся с несколькими полуметровыми ямами и не поставим над ними бараки из готовых частей, куда же мы годимся?! Новички будут посвежее, вот из них и создадут рабочий лагерь, если мы сплоховали. Понятно, Фредо ? Все поставлено на карту. Семь бараков в день - это не так уж много, людей у нас хватает, если понадобится, можно работать и ночью при электричестве. Но мы должны их построить! Иначе завтра же тут начнет свирепствовать Дейбель, тебя отстранят и излупят, и, ручаюсь, бараки все равно будут построены, даже если к воскресенью все мы передохнем. Радуйся, что я в этом деле добился хотя бы самоуправления. Иди-ка, собирай рабочие команды и, если надо, вели капо взяться за дубинки.
Фредо встал.
- Вот то-то и оно, Эрих! В такую погоду и при нынешнем самочувствии людей никто не пойдет работать добровольно. Если бы я мог пообещать добровольцам дополнительное питание или еще какое-нибудь поощрение, тогда другое дело. А с пустыми руками мне не согнать их с нар. Вы говорите: дубинки. Но ведь вы обещали Оскару, что побоев больше не будет, что случай с разбитой челюстью будет расследован н все прочее. А вместо этого выходит, что я сам должен сказать капо: бейте! Так знайте же, Эрих, я этого не сделаю.
Помощник писаря Зденек, нагнувшись над картотекой, делал вид, что работает и не слушает разговора. Но при последних словах Фредо он невольно поднял голову и разинул рот. Он и раньше ощущал безотчетную симпатию к греку-арбейтдинсту, догадываясь, что обязан ему своим выдвижением. Но то, что он услышал сейчас, было куда важнее.
Еще совсем недавно, после перевода из Терезина в Освенцим, Зденеку жилось очень тяжело. Он чувствовал себя червяком в коробке живых червей. Стиснутый в ней, слепой и неразумный, он извивался там, как и другие черви. В истерзанном сознании жила единственная решимость: удержаться среди живых, не умереть. Уцелеть во что бы то ни стало!
Но сейчас он услышал столь странные и далекие от подобных мыслей слова, что забыл о необходимости изображать усердного писаря и поднял голову. Фредо тоже один из тех, кто сидит в коробке живых. Но он ведет себя совсем не как придавленный червяк! С ума сошел Фредо, что ли? Ведь он говорит со всесильным писарем... и говорит, как человек! Возможно ли?
Писарю, конечно, не хотелось отвечать при свидетеле. Он заметил полуоткрытый рот и удивление на лице своего помощника и гаркнул:
- Ты чего уставился? Делать, что ли, нечего? Ну-ка, марш отсюда! Зайди в немецкий барак, к Карльхену, и узнай, готов ли новый ящик для картотеки. А потом сбегай к зубному, запиши коронки, которые он снимет. Ну, марш!
Зденек виновато втянул голову в плечи, встал, стукнулся о стол, произнес "пардон" и, спотыкаясь, поднялся по ступенькам. Писарь подождал пока за ним закрылась дверь, потом сплюнул:
- Твой человек, Фредо! Посмотришь на него и видишь, куда ведет твоя политика. Из мусульман хочешь сделать проминентов, деликатничаешь с ними, обращаешься как с разумными людьми. Приказываю тебе немедленно выгнать людей на работу. Палками или без палок, мне все равно. Но если ты такой ловкач, почему бы тебе не убедить их, что все это в наших собственных интересах? Что неразумно спать в снегу, когда есть из чего построить землянки. Покажи свое красноречие там, не здесь. Я таких, как ты, уже видывал на своем веку...
* * *
Зденек шел в проходе между бараками, его трясло, Он никак не мог переварить услышанного. Подумать только, Фредо говорил сейчас с писарем, как представитель народа, как политик. С чего это ему вздумалось? Как будто здесь, в лагере, в коробке живых, в этой железной клетке, через которую пропущен электрический ток, можно еще возражать или предпринимать что-то!. Может ли червяк спорить с железной пятой, которая его попирает? Можно ли что-то требовать, а не быть лишь живу и радоваться этому?
Задумчиво вошел Зденек в барак немецких проминентов. Там все выглядело иначе, чем в его бараке. На нарах аккуратными рядами лежали хорошо набитые соломенные тюфяки, земляной пол был тщательно выметен, посредине стояла раскаленная докрасна железная печь.
Зденек вынул руки из карманов, протянул их к печке и спросил у штубака, который стоял с веником в руке, не видел ли он капо Карльхена.
- Спроси у его хахальницы, - проворчал тот, кивнув в сторону. От неожиданности Зденек разинул рот и поглядел туда, куда указал штубак. У занавески из одеял, висевшей в глубине барака, стоял Берл, тот самый юноша, которому в очереди за едой глухонемой повар Фердл отмерил двойную порцию картошки.
Кровь бросилась в лицо Зденеку, но он пересилил себя и подошел к юноше. Около Берла стоял на коленях тощий портной Ярда и примерял ему брюки. Зденек заметил, что и куртка еще не готова: правый рукав не пришит.
Зденек не знал, как обратиться к юному щеголю, который явно наслаждался этой примеркой.
- Слушай-ка, - сказал он наконец, - ты не знаешь, где Карльхен?
Взгляд Берла из-под длинных ресниц был обращен на брюки. Он медленно поднял большие безразличные глаза и холодно взглянул на пришельца.
- Что тебе надо, мусульманин?
У Зденека все еще горело лицо. Он знал жизнь и еще дома слышал всякие сплетни о гомосексуализме среди заправил киностудии "Баррандов". Но здесь, в коробке живых, червяк среди червяков?..
- Я - писарь, - сказал он, понизив голос. Скажешь ты мне, где капо, или нет?
- Писарь? - повторил юноша и презрительно опустил углы красивого рта. - А где же у тебя повязка?
"И верно, - подумал Зденек, - повязки-то у меня нет. Сегодня я просил Хорста намалевать ее и для меня но он поднял меня на смех: "Будь ты венгерка, с удовольствием! А писарь сам умеет писать!" Ладно вот вернусь в контору и сделаю себе повязку. Не позволю, чтобы меня третировали такие сопляки, как этот!" Вслух он сказал:
- Не твое дело, где у меня повязка. Карльхен должен был сделать деревянный ящик для конторы. Я пришел за ним.
Берл опять опустил глаза и, сделав вид, что забыл о Зденеке, обратился к портному:
- Брюки должны быть немного пошире, а? Господин капо... - Эти два слова были произнесены с особым ударением, - господин Карльхен тоже носит широкие...
Портной стоял на коленях и услужливо улыбался.
- Пожалуйста, как вам угодно. Но мне кажется, что вот здесь, в боках... Вам бы пошли скорее в обтяжку.
Зденеку было стыдно за мальчишку, за человека на коленях, за себя, за всю эту гнусную коробку червей, попираемых железной пятой, которые жрут друг друга. "Свинья!" - громко сказал он и вышел не солоно хлебавши. Лучше поискать Карльхена в лагере или вернуться сюда попозже, чем унижаться перед этим ничтожным мальчишкой.
Зденек вышел из барака с чувством некоторого морального удовлетворения. Он понимал, что Карльхен наверняка узнает об обиде, нанесенной его фавориту, а иметь врага в лице Карльхена небезопасно. Зденеку, однако, казалось, что, обругав Берла, он как-то укрепил собственную уверенность в себе, что один вид подлого мальчишки всколыхнул в нем, Зденеке, человеческое достоинство. Нет, он еще не пал так низко! Ведь вот и в коробке червей есть разные степени унижения. И в ней можно сползать все ниже, а можно и распрямиться, подняться, идти против течения.
Зденек хорошо понимал, что сам-то он здорово опустился - куда ему до Фредо , который так смело говорил сегодня! Но нельзя сразу же ставить себе головокружительно высокие цели, думал Зденек. У него было приятное сознание того, что он все-таки стремится стать ближе к тем, кто возвышается над мразью этого лагеря. Пока что он только назвал хамом противного мальчишку. Невелико геройство, ведь Берл еще почти ребенок! И уж если поразмыслить обо всем этом как следует, Берл не виноват в том, что он такой, здесь вина Карльхена. Да и Карльхен сам по себе не мог быть источником стольких бед: он не испортил бы мальчишку за три дня, если бы тот уже не побывал в Освенциме и еще бог весть где. Война и фашистские порядки - вот в чем все зло!
И все-таки, даже учитывая это, Зденек был доволен: впервые в Гиглинге он вслух высказал свое мнение о ком-то, не боясь последствий, с поднятой головой. И ему было приятно сознавать это.
Настроение у Зденека поднялось еще больше, когда он пришел в лазарет, где его приняли, как своего. Врачи не придавали значения тому, что на руке у него нет проминентской повязки. Оскар пожал ему руку, Антонеску приветливо наклонил голову, маленький Рач собрал сотню морщинок около глаз и ободряюще улыбнулся. "Как ваша воля к жизни? - спросил он по-французски. - Как насчет elan vital?"
- Спасибо, в порядке! - по-французски же откликнулся Зденек, и его "ca va" прозвучало так залихватски, словно говорил парижанин Гастон. Потом он попросил доктора Имре сходить с ним в мертвецкую - записать зубы.
Долговязый венгр взял палочку с резным набалдашником, подарок какого-то благодарного пациента, и взмахнул ею, как саблей на параде.
- Я готов, monsieur le schreibere франц.)>, - приветливо сказал он и строевым шагом направился к мертвецкой. Около уборной их остановил какой-то "мусульманин".
- Герр доктор, - сказал он, показывая на свой рот, - у меня тут, в глубине, отличный золотой зуб. Кусать им все равно нечего, хе-хе, вытащите-ка мне его, а? Я куплю за него буханку хлеба и четверку отдам вам.
Имре оглянулся - не смотрит ли на них часовой с вышки, - поднял тросточку, оттянул ее рукояткой нижнюю губу пациента, взглянул на его челюсть.
- Вечером зайди в лазарет, поговорим.
* * *
Они вошли в барак в конце апельплаца. Имре кивнул на длинный ряд девятнадцать трупов:
- Сегодня тут оживленно, а?
Зденек не в первый раз попал в мертвецкую, еще вчера он ассистировал тут зубному врачу. Поэтому на его лице появилось деловитое выражение, он вынул из кармана бумагу и огрызок карандаша и подышал на замерзшие пальцы. Взгляд его остановился на восьмом трупе, в отличие от других прикрытом пустыми бумажными мешками с надписью "Портландский цемент".
- Вы уже слышали, доктор, об истории с Диего и новым эсэсовцем? спросил он небрежно, как подобает всеведущему писарю. - Диего отказался вынести мертвую девушку обнаженной и по-испански выругал Лейтхольда сукиным сыном.
- Знаю, знаю, - улыбнулся Имре, наклоняясь над первым трупом. Шими-бачи рассказал нам сразу же, как вернулся из конторы. Чудак этот испанец, смех, да и только... Запиши-ка: номер первый, стальной протез.
Зденек списал фамилию с бедра трупа и рядом с ней сделал пометку о зубном протезе, потом перешел к другому трупу.
Неужто в самом деле эта история с Диего - "смех, да и только"? Когда Зденек впервые услышал ее от Шими-бачи, он просто ушам своим не верил. Сказать эсэсовцу такие слова, открыто воспротивиться его воле, вынудить его изменить распоряжение - какая безрассудная отвага! "Но к чему она, к чему эта смелость? - смеялся тогда Эрих Фрош, возражая Шими-бачи, оценившему поступок Диего как геройский. - Дурацкая сентиментальность, - твердил писарь. - Дурацкая сентиментальность! Рисковать поркой ради того, чтобы жалкая покойница была похоронена в бумаге, а не голой! Хотел бы я знать, как обернулось дело, если бы Диего нарвался на Дейбеля, а не на Лейтхольда. Дейбель хорошо знает испанскую ругань, и он сразу выхватил бы пистолет..."
У второго трупа не было никаких металлических коронок, у третьего и четвертого они были. Зденек приближался к восьмому трупу, и его все больше мучал вопрос: геройски поступил Диего или нет?
Имре подошел к бумажным мешкам и открыл голову девушки, Зденек увидел красивое бледное личико. Он уже не мог держаться деловито.
- Безупречные зубы, - послышался голос доктора. - Сколько ей было лет? Наверно, не больше семнадцати? Как ее звали?
- Не знаю, - запинаясь, пробормотал Зденек.
- Так посмотри.
- Нет! - почти крикнул Зденек и тотчас устыдился этого. - Не надо! У меня в конторе есть список, я там посмотрю и впишу.
Имре бросил на него насмешливый взгляд.
- Тебе не хочется глядеть на ее бедро?
- Да, - сказал Зденек и прижал ногой край бумажного мешка, чтобы не дать ему сползти даже случайно. - Диего рисковал жизнью ради того, чтобы девушка осталась прикрытой!
Имре покачал головой.
- Вижу, что ты такой же дурной, как Диего.
И он отошел к следующему трупу. Зденек слегка усмехнулся.
- К сожалению, не такой, - сказал он хмуро. - Где мне взять такую смелость, как у этого испанца! А хотелось бы!
Он нагнулся и снова закрыл лицо мертвой девушки. "Да, есть разные степени унижения, - твердил он себе. - Не все червяки в коробке живых одинаковы. Фредо лучше других. Диего лучше других. И даже я не останусь на дне, если захочу..."
Осмотрев все трупы, Имре Рач в задумчивости остановился перед Зденеком:
- Собственно говоря, ты молодец, что так отнесся к моей соотечественнице. Странно все это... Позавчера я увидел тебя впервые; ты выглядел, как самый заправский препротивный мусульманин. Ручаюсь, что ты был совсем неспособен к каким-либо активным действиям. И вот стоило тебе два дня пожить чуточку лучше, и ты заговорил по-иному. Я военный дантист и не разбираюсь в таких тонкостях, ты поговори о них с маленьким Рачем, он, извините за выражение, психиатр и, наверное, лучше объяснит тебе, что я имею в виду...
2.
Приглядись дантист Имре к другим заключенным из партии Зденека, он и в них заметил бы первые признаки знаменательной перемены. Как ни плох был лагерь "Гиглинг 3", он все же сильно отличался от ада, через который прошли эти "мусульмане". Изнурительный переезд в вагонах для скота без еды и без питья, пребывание в Освенциме, где перед глазами вечно дымились трубы крематория, ужасы "селекций", когда голые узники дефилировали перед эсэсовцами, а те одним мановением руки посылали многих из них на смерть.., Нет, по сравнению со всем этим первые дни в Гиглинге были раем. Здесь у каждого было свое местечко на нарах, было одеяло, глоток теплого кофе и ежедневная четверка хлеба. Здесь не свирепствовала газовая камера, не наводили ужаса трубы крематория!
Зденек был не единственным измученным существом, превращавшимся здесь из червяка во что-то, похожее на человека, мыслящее. Впрочем, первые признаки этого появились много раньше, едва ли не в тот самый момент, когда еще в Освенциме захлопнулись двери товарных вагонов и состав тронулся в долгий путь - из Польши через Крнов, Бреслау, Вену, Линц, Мюнхен - до Гиглинга.
В каждом вагоне было по девяносто человек, в большинстве незнакомых между собой, - главным образом поляки и чехи, но попадались узники и других национальностей. Едва поезд выехал из освенцимского тупика, где колея проходила прямо между двух больших крематориев, едва наблюдатели, дежурившие у решетчатых вагонных окошек, сообщили попутчикам, что створки лагерных ворот снова закрылись, как в вагонах настало какое-то лихорадочно-веселое оживление. "Братцы, мы больше не в Освенциме, даже не верится!"
Тут же впервые подали голос "младенчики ярды".
- Вот видите, - объявили они, - сколько разговоров было о лагере истребления. А теперь все мы - живое доказательство того, что таких лагерей нет. Не истребили нас, не истребят и наших слабых товарищей, которые остались в Освенциме, и, уж тем более, наших здоровых жен и детей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Писарь сел на скамейку и покачал головой.
- Ловкий грек, и такое сморозить! О господи, давно уж я не слыхал такого глупого умничанья. Во-первых (Эрих, как и Гитлер, любил все перечислять по пунктам), во-первых. Копиц для этого слишком мелкая сошка. Не ему остановить машину, которая посылает и не перестанет посылать нам новичков. Копицу не хочется на фронт, так же как мне не хочется в газовую камеру. Во-вторых, бараки мы строим для себя. Копиц сказал, что новая партия приедет в воскресенье и, если бараки не будут готовы, он выгонит старожилов на снег, а новеньких поселит на наши места.
Писарь соврал. Копиц не говорил ничего подобного. Но эта версия так понравилась Эриху, что он разукрасил ее новыми подробностями. (Писарь не раз с упоением думал: худо приходилось бы нашим хефтлинкам, будь эсэсовцы хоть вполовину так изобретательны, как я! Слава богу, что они такие балбесы. Умей они придумать то, что удается придумать мне! Тогда врагам Третьей империи было бы не до смеху. Взять, к примеру, хоть и самого Гитлера. Весьма ловкий тип, но будь у него такая голова, как у Эриха Фроша, ого, тогда берегись весь мир!)
- Говорю тебе, - продолжал он серьезным тоном. - Копиц собирается в воскресенье выгнать всех нас на снег, а на наши места разместить новеньких. И ничего тут нет удивительного! Уж если мы за четыре дня не управимся с несколькими полуметровыми ямами и не поставим над ними бараки из готовых частей, куда же мы годимся?! Новички будут посвежее, вот из них и создадут рабочий лагерь, если мы сплоховали. Понятно, Фредо ? Все поставлено на карту. Семь бараков в день - это не так уж много, людей у нас хватает, если понадобится, можно работать и ночью при электричестве. Но мы должны их построить! Иначе завтра же тут начнет свирепствовать Дейбель, тебя отстранят и излупят, и, ручаюсь, бараки все равно будут построены, даже если к воскресенью все мы передохнем. Радуйся, что я в этом деле добился хотя бы самоуправления. Иди-ка, собирай рабочие команды и, если надо, вели капо взяться за дубинки.
Фредо встал.
- Вот то-то и оно, Эрих! В такую погоду и при нынешнем самочувствии людей никто не пойдет работать добровольно. Если бы я мог пообещать добровольцам дополнительное питание или еще какое-нибудь поощрение, тогда другое дело. А с пустыми руками мне не согнать их с нар. Вы говорите: дубинки. Но ведь вы обещали Оскару, что побоев больше не будет, что случай с разбитой челюстью будет расследован н все прочее. А вместо этого выходит, что я сам должен сказать капо: бейте! Так знайте же, Эрих, я этого не сделаю.
Помощник писаря Зденек, нагнувшись над картотекой, делал вид, что работает и не слушает разговора. Но при последних словах Фредо он невольно поднял голову и разинул рот. Он и раньше ощущал безотчетную симпатию к греку-арбейтдинсту, догадываясь, что обязан ему своим выдвижением. Но то, что он услышал сейчас, было куда важнее.
Еще совсем недавно, после перевода из Терезина в Освенцим, Зденеку жилось очень тяжело. Он чувствовал себя червяком в коробке живых червей. Стиснутый в ней, слепой и неразумный, он извивался там, как и другие черви. В истерзанном сознании жила единственная решимость: удержаться среди живых, не умереть. Уцелеть во что бы то ни стало!
Но сейчас он услышал столь странные и далекие от подобных мыслей слова, что забыл о необходимости изображать усердного писаря и поднял голову. Фредо тоже один из тех, кто сидит в коробке живых. Но он ведет себя совсем не как придавленный червяк! С ума сошел Фредо, что ли? Ведь он говорит со всесильным писарем... и говорит, как человек! Возможно ли?
Писарю, конечно, не хотелось отвечать при свидетеле. Он заметил полуоткрытый рот и удивление на лице своего помощника и гаркнул:
- Ты чего уставился? Делать, что ли, нечего? Ну-ка, марш отсюда! Зайди в немецкий барак, к Карльхену, и узнай, готов ли новый ящик для картотеки. А потом сбегай к зубному, запиши коронки, которые он снимет. Ну, марш!
Зденек виновато втянул голову в плечи, встал, стукнулся о стол, произнес "пардон" и, спотыкаясь, поднялся по ступенькам. Писарь подождал пока за ним закрылась дверь, потом сплюнул:
- Твой человек, Фредо! Посмотришь на него и видишь, куда ведет твоя политика. Из мусульман хочешь сделать проминентов, деликатничаешь с ними, обращаешься как с разумными людьми. Приказываю тебе немедленно выгнать людей на работу. Палками или без палок, мне все равно. Но если ты такой ловкач, почему бы тебе не убедить их, что все это в наших собственных интересах? Что неразумно спать в снегу, когда есть из чего построить землянки. Покажи свое красноречие там, не здесь. Я таких, как ты, уже видывал на своем веку...
* * *
Зденек шел в проходе между бараками, его трясло, Он никак не мог переварить услышанного. Подумать только, Фредо говорил сейчас с писарем, как представитель народа, как политик. С чего это ему вздумалось? Как будто здесь, в лагере, в коробке живых, в этой железной клетке, через которую пропущен электрический ток, можно еще возражать или предпринимать что-то!. Может ли червяк спорить с железной пятой, которая его попирает? Можно ли что-то требовать, а не быть лишь живу и радоваться этому?
Задумчиво вошел Зденек в барак немецких проминентов. Там все выглядело иначе, чем в его бараке. На нарах аккуратными рядами лежали хорошо набитые соломенные тюфяки, земляной пол был тщательно выметен, посредине стояла раскаленная докрасна железная печь.
Зденек вынул руки из карманов, протянул их к печке и спросил у штубака, который стоял с веником в руке, не видел ли он капо Карльхена.
- Спроси у его хахальницы, - проворчал тот, кивнув в сторону. От неожиданности Зденек разинул рот и поглядел туда, куда указал штубак. У занавески из одеял, висевшей в глубине барака, стоял Берл, тот самый юноша, которому в очереди за едой глухонемой повар Фердл отмерил двойную порцию картошки.
Кровь бросилась в лицо Зденеку, но он пересилил себя и подошел к юноше. Около Берла стоял на коленях тощий портной Ярда и примерял ему брюки. Зденек заметил, что и куртка еще не готова: правый рукав не пришит.
Зденек не знал, как обратиться к юному щеголю, который явно наслаждался этой примеркой.
- Слушай-ка, - сказал он наконец, - ты не знаешь, где Карльхен?
Взгляд Берла из-под длинных ресниц был обращен на брюки. Он медленно поднял большие безразличные глаза и холодно взглянул на пришельца.
- Что тебе надо, мусульманин?
У Зденека все еще горело лицо. Он знал жизнь и еще дома слышал всякие сплетни о гомосексуализме среди заправил киностудии "Баррандов". Но здесь, в коробке живых, червяк среди червяков?..
- Я - писарь, - сказал он, понизив голос. Скажешь ты мне, где капо, или нет?
- Писарь? - повторил юноша и презрительно опустил углы красивого рта. - А где же у тебя повязка?
"И верно, - подумал Зденек, - повязки-то у меня нет. Сегодня я просил Хорста намалевать ее и для меня но он поднял меня на смех: "Будь ты венгерка, с удовольствием! А писарь сам умеет писать!" Ладно вот вернусь в контору и сделаю себе повязку. Не позволю, чтобы меня третировали такие сопляки, как этот!" Вслух он сказал:
- Не твое дело, где у меня повязка. Карльхен должен был сделать деревянный ящик для конторы. Я пришел за ним.
Берл опять опустил глаза и, сделав вид, что забыл о Зденеке, обратился к портному:
- Брюки должны быть немного пошире, а? Господин капо... - Эти два слова были произнесены с особым ударением, - господин Карльхен тоже носит широкие...
Портной стоял на коленях и услужливо улыбался.
- Пожалуйста, как вам угодно. Но мне кажется, что вот здесь, в боках... Вам бы пошли скорее в обтяжку.
Зденеку было стыдно за мальчишку, за человека на коленях, за себя, за всю эту гнусную коробку червей, попираемых железной пятой, которые жрут друг друга. "Свинья!" - громко сказал он и вышел не солоно хлебавши. Лучше поискать Карльхена в лагере или вернуться сюда попозже, чем унижаться перед этим ничтожным мальчишкой.
Зденек вышел из барака с чувством некоторого морального удовлетворения. Он понимал, что Карльхен наверняка узнает об обиде, нанесенной его фавориту, а иметь врага в лице Карльхена небезопасно. Зденеку, однако, казалось, что, обругав Берла, он как-то укрепил собственную уверенность в себе, что один вид подлого мальчишки всколыхнул в нем, Зденеке, человеческое достоинство. Нет, он еще не пал так низко! Ведь вот и в коробке червей есть разные степени унижения. И в ней можно сползать все ниже, а можно и распрямиться, подняться, идти против течения.
Зденек хорошо понимал, что сам-то он здорово опустился - куда ему до Фредо , который так смело говорил сегодня! Но нельзя сразу же ставить себе головокружительно высокие цели, думал Зденек. У него было приятное сознание того, что он все-таки стремится стать ближе к тем, кто возвышается над мразью этого лагеря. Пока что он только назвал хамом противного мальчишку. Невелико геройство, ведь Берл еще почти ребенок! И уж если поразмыслить обо всем этом как следует, Берл не виноват в том, что он такой, здесь вина Карльхена. Да и Карльхен сам по себе не мог быть источником стольких бед: он не испортил бы мальчишку за три дня, если бы тот уже не побывал в Освенциме и еще бог весть где. Война и фашистские порядки - вот в чем все зло!
И все-таки, даже учитывая это, Зденек был доволен: впервые в Гиглинге он вслух высказал свое мнение о ком-то, не боясь последствий, с поднятой головой. И ему было приятно сознавать это.
Настроение у Зденека поднялось еще больше, когда он пришел в лазарет, где его приняли, как своего. Врачи не придавали значения тому, что на руке у него нет проминентской повязки. Оскар пожал ему руку, Антонеску приветливо наклонил голову, маленький Рач собрал сотню морщинок около глаз и ободряюще улыбнулся. "Как ваша воля к жизни? - спросил он по-французски. - Как насчет elan vital?"
- Спасибо, в порядке! - по-французски же откликнулся Зденек, и его "ca va" прозвучало так залихватски, словно говорил парижанин Гастон. Потом он попросил доктора Имре сходить с ним в мертвецкую - записать зубы.
Долговязый венгр взял палочку с резным набалдашником, подарок какого-то благодарного пациента, и взмахнул ею, как саблей на параде.
- Я готов, monsieur le schreibere франц.)>, - приветливо сказал он и строевым шагом направился к мертвецкой. Около уборной их остановил какой-то "мусульманин".
- Герр доктор, - сказал он, показывая на свой рот, - у меня тут, в глубине, отличный золотой зуб. Кусать им все равно нечего, хе-хе, вытащите-ка мне его, а? Я куплю за него буханку хлеба и четверку отдам вам.
Имре оглянулся - не смотрит ли на них часовой с вышки, - поднял тросточку, оттянул ее рукояткой нижнюю губу пациента, взглянул на его челюсть.
- Вечером зайди в лазарет, поговорим.
* * *
Они вошли в барак в конце апельплаца. Имре кивнул на длинный ряд девятнадцать трупов:
- Сегодня тут оживленно, а?
Зденек не в первый раз попал в мертвецкую, еще вчера он ассистировал тут зубному врачу. Поэтому на его лице появилось деловитое выражение, он вынул из кармана бумагу и огрызок карандаша и подышал на замерзшие пальцы. Взгляд его остановился на восьмом трупе, в отличие от других прикрытом пустыми бумажными мешками с надписью "Портландский цемент".
- Вы уже слышали, доктор, об истории с Диего и новым эсэсовцем? спросил он небрежно, как подобает всеведущему писарю. - Диего отказался вынести мертвую девушку обнаженной и по-испански выругал Лейтхольда сукиным сыном.
- Знаю, знаю, - улыбнулся Имре, наклоняясь над первым трупом. Шими-бачи рассказал нам сразу же, как вернулся из конторы. Чудак этот испанец, смех, да и только... Запиши-ка: номер первый, стальной протез.
Зденек списал фамилию с бедра трупа и рядом с ней сделал пометку о зубном протезе, потом перешел к другому трупу.
Неужто в самом деле эта история с Диего - "смех, да и только"? Когда Зденек впервые услышал ее от Шими-бачи, он просто ушам своим не верил. Сказать эсэсовцу такие слова, открыто воспротивиться его воле, вынудить его изменить распоряжение - какая безрассудная отвага! "Но к чему она, к чему эта смелость? - смеялся тогда Эрих Фрош, возражая Шими-бачи, оценившему поступок Диего как геройский. - Дурацкая сентиментальность, - твердил писарь. - Дурацкая сентиментальность! Рисковать поркой ради того, чтобы жалкая покойница была похоронена в бумаге, а не голой! Хотел бы я знать, как обернулось дело, если бы Диего нарвался на Дейбеля, а не на Лейтхольда. Дейбель хорошо знает испанскую ругань, и он сразу выхватил бы пистолет..."
У второго трупа не было никаких металлических коронок, у третьего и четвертого они были. Зденек приближался к восьмому трупу, и его все больше мучал вопрос: геройски поступил Диего или нет?
Имре подошел к бумажным мешкам и открыл голову девушки, Зденек увидел красивое бледное личико. Он уже не мог держаться деловито.
- Безупречные зубы, - послышался голос доктора. - Сколько ей было лет? Наверно, не больше семнадцати? Как ее звали?
- Не знаю, - запинаясь, пробормотал Зденек.
- Так посмотри.
- Нет! - почти крикнул Зденек и тотчас устыдился этого. - Не надо! У меня в конторе есть список, я там посмотрю и впишу.
Имре бросил на него насмешливый взгляд.
- Тебе не хочется глядеть на ее бедро?
- Да, - сказал Зденек и прижал ногой край бумажного мешка, чтобы не дать ему сползти даже случайно. - Диего рисковал жизнью ради того, чтобы девушка осталась прикрытой!
Имре покачал головой.
- Вижу, что ты такой же дурной, как Диего.
И он отошел к следующему трупу. Зденек слегка усмехнулся.
- К сожалению, не такой, - сказал он хмуро. - Где мне взять такую смелость, как у этого испанца! А хотелось бы!
Он нагнулся и снова закрыл лицо мертвой девушки. "Да, есть разные степени унижения, - твердил он себе. - Не все червяки в коробке живых одинаковы. Фредо лучше других. Диего лучше других. И даже я не останусь на дне, если захочу..."
Осмотрев все трупы, Имре Рач в задумчивости остановился перед Зденеком:
- Собственно говоря, ты молодец, что так отнесся к моей соотечественнице. Странно все это... Позавчера я увидел тебя впервые; ты выглядел, как самый заправский препротивный мусульманин. Ручаюсь, что ты был совсем неспособен к каким-либо активным действиям. И вот стоило тебе два дня пожить чуточку лучше, и ты заговорил по-иному. Я военный дантист и не разбираюсь в таких тонкостях, ты поговори о них с маленьким Рачем, он, извините за выражение, психиатр и, наверное, лучше объяснит тебе, что я имею в виду...
2.
Приглядись дантист Имре к другим заключенным из партии Зденека, он и в них заметил бы первые признаки знаменательной перемены. Как ни плох был лагерь "Гиглинг 3", он все же сильно отличался от ада, через который прошли эти "мусульмане". Изнурительный переезд в вагонах для скота без еды и без питья, пребывание в Освенциме, где перед глазами вечно дымились трубы крематория, ужасы "селекций", когда голые узники дефилировали перед эсэсовцами, а те одним мановением руки посылали многих из них на смерть.., Нет, по сравнению со всем этим первые дни в Гиглинге были раем. Здесь у каждого было свое местечко на нарах, было одеяло, глоток теплого кофе и ежедневная четверка хлеба. Здесь не свирепствовала газовая камера, не наводили ужаса трубы крематория!
Зденек был не единственным измученным существом, превращавшимся здесь из червяка во что-то, похожее на человека, мыслящее. Впрочем, первые признаки этого появились много раньше, едва ли не в тот самый момент, когда еще в Освенциме захлопнулись двери товарных вагонов и состав тронулся в долгий путь - из Польши через Крнов, Бреслау, Вену, Линц, Мюнхен - до Гиглинга.
В каждом вагоне было по девяносто человек, в большинстве незнакомых между собой, - главным образом поляки и чехи, но попадались узники и других национальностей. Едва поезд выехал из освенцимского тупика, где колея проходила прямо между двух больших крематориев, едва наблюдатели, дежурившие у решетчатых вагонных окошек, сообщили попутчикам, что створки лагерных ворот снова закрылись, как в вагонах настало какое-то лихорадочно-веселое оживление. "Братцы, мы больше не в Освенциме, даже не верится!"
Тут же впервые подали голос "младенчики ярды".
- Вот видите, - объявили они, - сколько разговоров было о лагере истребления. А теперь все мы - живое доказательство того, что таких лагерей нет. Не истребили нас, не истребят и наших слабых товарищей, которые остались в Освенциме, и, уж тем более, наших здоровых жен и детей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52