"И не по-французски". Фредо и Дерек тоже покачали головами: не голландки и не гречанки.
- Где у вас уши! - прохрипел Эрих, жаждавший восстановить свою репутацию самого сообразительного хефтлинка. - Я только что уловил словечко "чиллаг", это по-венгерски "звезда". Не помните? "Я, Анна Чиллаг..." - И он сделал жест, словно отбрасывая длинные волнистые волосы.
- Ого, венгерки! - возликовал Хорст; в бытность в армии он однажды провел целый день в Будапеште. - Это, пожалуй, еще получше, чем немки. Паприка! Porkolt!
Смеющиеся лица мужчин раскраснелись, а Зденеку стало еще обиднее, что он остался бледен и сердце его не бьется чаще и никогда уже не забьется ради какой- вибудь венгерки или чешки и даже ради Ганки...
- Назад! - приказал писарь, заметив, что ворота лагеря распахнулись, и оттеснил товарищей обратно в контору, а сам занял наблюдателную позицию у оконца.
На апельплаце появилось несколько темных фигур. Они уже не пели, вид лагерной ограды на минуту обескуражил их. Колючая проволока, вышки, прожекторы, черные стволы пулеметов...
Лица мужчин в конторе тоже стали серьезнее. Там, на апельплаце, они, правда, увидели женщин, но это были узницы, жалкие темные фигурки на белом снегу, среди снегопада, озябшие и голодные. Так немного их было там апельплац казался почти пустым и особенно обширным, - и столько прожекторов освещало и слепило эту кучку женщин. Вот приковыляло еще несколько отставших, медленно подошли двое, неся третью; она сидела у них на руках, держась за их плечи.
"Что ж вы не смеетесь, кобели?" - мысленно твердил Зденек и вызывающе искал темными глазами глаза других мужчин. Но все они хмурились, покашливали и виновато глядели на апельплац.
- Назад! - шепнул писарь и отскочил от двери. По ступенькам спускался Дейбель. Он толкнул ногой дверь.
- Выходи! - заорал он. - Шесть человек - принимать транспорт!
Назначенные проминенты выскочили из барака, обогнули эсэсовца и побежали к черным фигуркам на снегу. Дейбель медленно шел туда же, с левой стороны появились Копиц и Лейтхольд.
Зденек остался в конторе один. С минуту он глядел, как прибывшие строятся в шеренги. Глаза его привыкли к яркому свету, и он начал различать кое-какие подробности. Передний ряд женщин стоял метрах в пятидесяти от конторы, так что нельзя было разобрать, молоды они или стары. Все они кутались в пальто - слава богу, что у них есть пальто, хоть и куцые, из-под которых виднелись колени и белые икры... Неужели они без чулок? А на головах, что это у них на головах?
Кто-то бежал к конторе. Зденек быстро отошел к столу и стал рыться в ящике, делая вид, что ищет чью-то карточку. По странной случайности ему попалась его собственная. В контору вбежал писарь.
- Вот пересыльная ведомость. Восемьдесят венгерок из Освенцима. Сплошь девушки от пятнадцати до двадцати пяти лет. Спрячь эти бумаги. - И он исчез.
Зденек наклонился над смятыми бумагами и стал читать: Като Ковач, Илона Немет, Магда Фаркас... Потом он снова обнял картотеку, уперев ящик узким концом в грудь, и уставился на листок со своей фамилией. Его испугало, что картотека раскрылась именно на его листке. Не дурная ли это примета? Листок просится наружу... Куда?
Завтра Карльхен сделает еще один ящик, такой же неказистый, как этот. Я уже не человек, а прах человека, но все еще торчу в картотеке живых. Не лучше ли было бы...
- Нет! - сказал он себе вслух и быстрым движением закрыл картотеку.
Девушки пели. Сейчас они молчат, но до этого пели, и долго. Видимо, все можно пережить, видимо, можно остаться в этой картотеке и даже снова стать тем, чем я был когда-то. Никогда больше не хочу видеть свой листок, пусть затаится в картотеке, пусть лежит там среди других и держится, держится, держится!
Часть вторая
1.
За ночь снегу прибыло, утром тоже порошило. На крышах бараков снег уже лежал слоем толщиной в ладонь.
Лагерь проснулся, как обычно: удары в рельс, возгласы "Kafe hole-e-e..." Штубендинсты побежали за кофе.
- У нас в лагере девушки! Слышали?
На "мусульман" в бараках эта новость произвела куда меньшее впечатление, чем на проминентов в конторе. "Девушки?" - повторяли мужчины на нарах, покрытых стружкой, и недоуменно глядели большими глазами.
- Не могли, что ли, прикончить их там, потащили сюда, в Гиглинг! проворчал Мирек. - В лагере, где не выдержит здоровый мужчина, должны жить девушки?
- Ты все об одном: прикончить да прикончить, - рассердился портной Ярда, долговязый чех, которого за его упрямую наивность прозвали "младенчик Ярда". - Вот тебе лучшее доказательство, что все россказни о газовых камерах и крематории в Освенциме - попросту безбожное вранье. Девушек не привезли бы оттуда, если бы хотели их прикончить. Я эту вашу паникерскую болтовню и слушать не хочу!
Он повернулся на бок и с головой накрылся одеялом.
"Младенец Ярда!" - вздохнул Мирек и махнул рукой. Какой смысл спорить с несчастным, у которого в Освенциме погибла жена и двое детей, а он сейчас отчаянно убеждает себя, что газовые камеры не существуют, потому это, мол, это просто немыслимо. И он не единственный Фома неверный, многие другие тоже прошли через "лагеря истребления", собственными глазами видели газовые камеры, "селекции" и все же готовы чуть не с кулаками доказывать, что всего этого нет.
Весть о появлении девушек не вызвала ни в одном из полутора тысяч "мусульман" тех плотских вожделений, которые Зденек вчера заметил во взглядах проминентов. Людям в бараках, изголодавшимся, грязным, простуженным, уже давно было чуждо это чувство, оно атрофировалось, отпало, как шелуха, вместе со старой одеждой в Освенциме, просто выветрилось из сознания. Мало кто из узников отчетливо сознавал - как осознал это Зденек, - что в нем что-то угасло и отмерло и что над этим стоит призадуматься и даже встревожиться. "Девушки? - "мусульмане" покачивали головой, и соглашались с Миреком. - В самом деле, на что они здесь? Тут и мужчины не выдерживают, каково будет девушкам?. Бедняжки?"
Но и у проминентов не было общего взгляда на этот счет. Мы знаем, например, что за странный человек был Диего Перейра, капо могильщиков. Этот плечистый коротышка в берете, с толстым шарфом на шее хладнокровно обламывал конечности трупов, если они не помещались на тележку. Его даже сам рапортфюрер Копиц обозвал бесчувственным зверем. И вот сегодня утром Шими-бачи зашел за Диего.
- Пойдем, - хмуро сказал старый доктор. - Я только что был в женском лагере. Помоги-ка мне.
У новой калитки их ждал Лейтхольд. Сегодня был первый день его службы в лагере. Напускной суровостью Лейтхольд старался прикрыть свой страх и неуверенность. Он молча впустил их в женский лагерь, запер калитку и остался стоять возле нее.
Испанец шел вслед за доктором, чуть наклонив голову, но поглядывал во все стороны, все замечал и запоминал. По ступенькам они спустились в барак-землянку. Диего потянул носом, забеспокоился: тут пахло совсем не так, как в мужских бараках. Когда глаза его свыклись с полутьмой землянки, он различил на нарах фигуры, прикрытые до глаз грубыми серыми одеялами. Глаза у всех были заплаканные, из-под одеял слышались всхлипывания и жалобы на непонятном языке.
В конце барака на земле лежало неподвижное тело - явная причина всего этого переполоха.
- Умерла, - сказал Шими-бачи. Он был самым пожилым из врачей, и поэтому сегодня утром эсэсовцы назначили его врачом женского лагеря. - Я помогу тебе унести ее, Диего, - продолжал он и нагнулся, чтобы снять с мертвой одеяло.
- Не надо, - хрипло сказал испанец. - Я сам понесу. И в одеяле.
Шими-бачи посмотрел ему в глаза.
- Не выйдет, приятель. Эсэсовец категорически приказал оставить платье и одеяло здесь. Мы похороним ее, как обычно.
И он снова нагнулся, чтобы снять одеяло с худенького мертвого тела.
Диего втянул голову в плечи. В ушах у него мучительно отдавался плач женщин, который усилился и перешел в нестерпимый вой, когда они увидели свою мертвую подругу обнаженной. Диего быстро нагнулся и снова покрыл ее одеялом.
- Я понесу ее в одеяле, и баста! - сказал он так решительно, что Шими-бачи не стал возражать. Диего поднял труп, как перышко, и понес его к выходу. Осторожно, чтобы не задеть, он протиснулся в дверь и с облегчением вдохнул запах утра и свежего снега. Потом он зашагал прямо к калитке. Шими-бачи поспешил за ним, боясь, что за нарушение приказа достанется прежде всего ему, доктору.
Лейтхольд сделал недоуменное лицо.
- А одеяло? - заорал он, не пропуская их в калитку.
Диего крепко выругался, на счастье, по-испански.
- Что... что он сказал? - забормотал Лейтхольд, но Шими-бачи притворился, что не понял испанского ругательства.
Диего перешел на французский:
- Скажи ему, что эсэсовца я охотно похороню и голого, а свою сестру нет!
Шими-бачи преодолел опасения и храбро перевел:
- Капо говорит, что мужчину он похоронит хоть и без одежды, а свою сестру - нет.
- Она его сестра? - опешил Лейтхольд.
С розового лица доктора исчезла последняя тень улыбки.
- Кило, видимо, хочет этим сказать, что все заключенные женщины - наши сестры.
- Blodsinn! нем.)> - Эсэсовец махнул тощей рукой, в душе радуясь, что дело не осложнилось настоящим родством. - В лагере, мал он или велик, каждый заключенный - только номер. Никаких мужчин, никаких женщин - номера! Снимай одеяло!
Диего вновь разразился стремительным каскадом отборной испанской брани. Шими-бачи прервал его, положив ему руку на плечо:
- Погоди-ка, дай мне объяснить твою точку зрения господину эсэсовцу, и продолжал, обращаясь через забор к Лейтхольду. - Капо просит завернуть ее во что-нибудь. Хотя бы в бумажный мешок из-под цемента. Не годится хоронить женщину обнаженной...
- Мешок из-под цемента? - Лейтхольд почесал за ухом. - А где его взять?
"Ага, клюнуло!" - обрадовался доктор.
- Это очень просто, - продолжал он. - У нас в лазарете есть такие мешки. Мы их используем для перевязок.
Это было сказано так запросто, что эсэсовец подумал: за дурака они меня принимают, что ли?
- Бумажные мешки для перевязок? Что за чушь ты несешь, старый олух!
- Я врач, господин шарфюрер, старый врач, - закивал головой Шими-бачи. - В университете нас этому не учили, но здесь в самом деле приходится использовать для перевязок бумажные мешки вместо бинтов. Все-таки лучше, чем ничего.
Лейтхольд сдался. Эти люди говорят на непонятном языке и о неведомых ему вещах. Взглянув в горящие глаза человека за калиткой, стоявшего с трупом в руках, он не мог удержаться от жуткой мысли о хищниках в клетке.
- Мне все равно, - сказал он, - делайте как знаете. Капо пусть несет эту женщину в мертвецкую, а вы, доктор, сходите за мешком. И чтобы через пять минут одеяло было на месте, verstanden?
Он отпер калитку, и Диего прошел через нее со своей легкой ношей. Не обращая внимания на недоуменные взгляды со всех сторон, он медленно шел по апельплацу, засыпанному свежим снегом. Ветер трепал концы серого одеяла, и Диего прижал свою ношу теснее к груди.
* * *
Если не считать этого инцидента, то в лагере было все спокойно, и никто из эсэсовцев, кроме Лейтхольда, видимо, не собирался сегодня заходить в бараки. Дейбель уехал в Дахау - договориться о поставке обуви и верхней одежды, Копиц все еще уныло сидел в комендатуре. Писарь с папкой под мышкой постучал в дверь и подал ему суточную рапортичку численного состава заключенных: 1618 мужчин, 79 женщин, 19 мертвых, в том числе 1 женщина.
Копиц нахмурился. 18 мертвецов! А он ожидал лишь двенадцать. Это плохо. И всему причиной общий сбор - затея Дейбеля.
- Скажи Имре, чтобы немедля выломал золотые зубы, а Диего пусть приезжает с тотенкомандой. Девятнадцать трупов не войдут разом в тележку, придется им сделать два рейса.
- Jawohl, Herr Rapportfuhrer!
Писарь видел, что Копиц сегодня раскис, и потому рискнул изложить ему просьбу старшего врача.
- Старший врач предлагает отвести для больных восьмой и девятый бараки, что рядом с лазаретом. Он хочет поместить там тяжелобольных, это очень облегчило бы дело: не придется посылать их на сборы...
- Два барака? Значит, у него уже больше сотни тяжелобольных? нахмурился рапортфюрер.
- Он говорит, что даже больше. Сегодня ночью у многих был сильный жар. Сказать по правде, Оскар просил три барака. Я за то, чтобы дать ему хоть два. Герр рапортфюрер, конечно, помнит, что и в Варшаве у нас было несколько больничных бараков.
- Согласен, - сказал Копиц. - Что еще?
- Вы приказали начать сегодня стройку новых бараков. Поэтому прошу не устраивать общего сбора. С вашей помощью мы позавчера скомплектовали рабочие команды, теперь мы снова используем их. Арбейтдинст Фредо обязуется обеспечить бесперебойную работу.
- Ладно, ладно, - проворчал Копиц. - Уж это само собой разумеется. Только скорей начинайте. Снег мешает работать, я знаю... но вы скажите людям, что они строят бараки для себя и для своих же товарищей, которые приедут в воскресенье. Если бараков к этому времени не будет, новичков придется разместить прямо на снегу. Вы же не допустите этого?
- Не допустим! - гаркнул писарь, сердце его ликовало: Копиц заговорил по-иному. Значит, здесь будет рабочий лагерь и никто не станет нарочно истреблять заключенных!
- Да, вот еще о женщинах, - сказал Копиц, роясь в бумагах. - После обеда все мужчины, кроме Мотики и Фердла, прекращают работу в кухне. В лагерь приедет надзирательница, осмотрит девушек, назначит одну из них старостой и выделит людей для кухни. Остальные будут уборщицами в бараках охраны и подсобницами в столовой эсэс. Это даст возможность кое-кого из мужчин отправить на фронт. Пока что пусть женщины остаются на своих местах и отдыхают. А для мужчин главная задача - построить до вечера семь бараков. Если они с этим не справятся, то... - тон Копица вдруг стал прежним ...тогда завтра распоряжаться в лагере начнет обершарфюрер Дейбель. А Фредо получит двадцать пять горячих. Willst, daB im Lager der Deibel los ist? нем.)>
Это был многозначительный каламбур. В невнятном произношении рапортфюрера имя "Дейбель" прозвучало, как "Тейфель" - по-немецки "черт": "Хочешь, писарь, чтобы в лагере хозяйничал черт?"... В поросячьих глазках Копица мелькнуло былое ехидство. На этом разговор был окончен.
Вернувшись в контору, писарь застал за своим столом Хорста. Вооружившись красками, кисточкой и старой рубашкой, разрезанной на лоскутья, Хорст изготовлял нарукавные повязки для проминентов. Одна была уже почти готова: красивые буквы складывались в слово "Lageralteste" здесь: "Староста женского лагеря" (нем.)>.
- Глянь-ка! - с восхищением сказал Хорст, поглаживая усики. - Красота, а?
- Ты - взрослый ребенок, - пробурчал писарь. - Сразу видно, что ты был декоратором магазинных витрин. Так ты им и останешься до самой смерти. Неужто у тебя нет других забот?
- А что? - засмеялся Хорст и встал, все еще любуясь повязкой. - Ты, колбасник, ни за что не написал бы так красиво! Ничего ты не смыслишь в учтивом обхождении. Это же венгерки, приятель! С ними нужно быть кавалером! Вот я подойду к их старосте, преподнесу ей повязку и скажу: "Староста мужчин - старосте женщин". И больше ни слова. Может бытъ, она позволит мне надеть ей повязку на руку...
- Опять тебя забрало! - писарь покачал головой. - А я думал, что после того, как ты ночью увидел их, у тебя пропала охота...
- Видел, ну и что же? - Хорст покачался на носках. - Не всегда же они будут замученными и безволосыми. Волосы отрастут... черные или белокурые. Знаешь ты, что среди венгерок много блондинок? А потом: ведь и наголо обритая баба в платочке все равно остается бабой, а?
Писарь не собирался попусту тратить время. Он выпроводил Хорста из конторы, повернулся к Фредо и вкратце рассказал ему о разговоре в комендатуре, разумеется, изобразив дела так, что, мол, рапортфюрер настаивал на общем сборе и лишь благодаря бесстрашию писаря, его настойчивости и дипломатической ловкости лагерь может радоваться тому, что эта беда теперь отвращена. Сейчас все зависит от Фредо, надо, чтобы он образцово организовал работу на стройке.
Как ни странно, Фредо не проявил особого энтузиазма.
- Писарь, - сказал он, - снегу навалило сантиметров на десять. Знаете вы, как трудно будет рыть землю?
- Не так уж трудно, - возразил писарь. - Позавчера мы без заминки поставили три барака, да еще бетонированный нужник и забор. А сегодня надо поставить только семь бараков. Сгрести снег лопатами, только и всего. Земля под ним не промерзла, а это главное. Кстати говоря, лучше работать в такую погоду, чем в оттепель, когда снег растает и в лагере будет море грязи. Забыл ты, что ли, как выглядел Освенцим в такое время года?
Какими бы недостатками ни отличался писарь, ясно было одно: он не дурак. И Фредо решил объясниться напрямик.
- Слушайте, Эрих, - начал он с необычной фамильярностью, - мы с вами знакомы уже не первый день. Вы знаете мои взгляды, а я, мне кажется, знаю ваши. Я с вами сотрудничаю потому, что, как и вы, верю, что "Гиглинг 3" будет рабочим лагерем и что в таких условиях у нас есть немало шансов дожить до конца войны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52