Я не знал, что он меня искал.
Я притягиваю его к себе и прижимаюсь губами к его мокрой щеке. Разве я могу в чем-то обвинять этого мальчика, который так предан Ави?!
– Ави не знает команды «Вперед!», – однажды сказал Гидон. – Он всегда кричит «За мной!»…
Только в этот раз Ави промолчал и отправился на опасное задание один. И снова меня охватывает ярость. В душе все вскипает. Потом я снова прихожу в отчаяние. Я пытаюсь что-то понять.
Как он мог так со мной поступить? Со мной и нашим ребенком. Ведь он знал, как рискует.
– Ты ни в чем не виноват, Моше, – говорю я. – Его нельзя было остановить.
Он вытирает слезы тыльной стороной ладони и открывает дверцу автомобиля.
Когда я забираюсь в машину, Гила усаживается рядом со мной.
– Он сильный, Мэгги, – говорит Гила. – Если он жив, то выберется оттуда.
– А если нет?
Она закусывает нижнюю губу, и се глаза наполняются слезами. Что она может ответить? Да и кто вообще может знать, чем все это кончится, если единственное, что осталось, – это дотла сожженный израильский джип, который брошен на залитом кровью шоссе где-то между Тиром и Сидоном.
Мы обе подавленно молчим, а когда Моше и Гидон усаживаются на передние сиденья, я опускаю голову на плечо Гилы. Слезы текут и текут, и я ничего не могу с этим поделать.
– Вот увидишь, – говорит Гидон, оборачиваясь, – если он жив, они обязательно начнут торговаться.
– А может, он жив? – говорю я, сама не понимая зачем.
– Этого я не знаю, – отвечает Гидон.
– Но шансы все-таки есть?
Я молю, чтобы он дал мне хотя бы один процент надежды.
– Не слишком большие.
– И что же теперь?
Гидон начинает отвечать, но военврач, сидящий рядом, врывается в разговор, словно танк на Синай.
– Нам следует дождаться, чтобы они сделали первый шаг – начали торговаться, – говорит он.
Однако Гидон ориентируется в ситуации лучше всех.
– Уже задействованы люди, которые вошли с ними в контакт и пытаются либо получить тело, либо узнать, в каком состоянии он находится.
Гидон говорит не о ком-нибудь, а о своем лучшем друге, о человеке, которого он знает двадцать лет и с которым прошел три войны, и мне удивительно, как ему удается не смешивать личное отношение к происшедшей трагедии с профессиональным подходом к делу. Как бы там ни было, они свое дело знают.
– Я беременна, – говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь.
Автомобиль проезжает последний контрольный пункт и выезжает с территории аэропорта.
– Я в курсе, – мягко откликается Гидон. – Мы все в курсе. И мы тебя не бросим, обещаю тебе. Мы все с тобой.
Почти о том же я думала в Нью-Йорке. Несмотря ни на что, этот ребенок родится и будет плоть от плоти моей и того мужчины, которого, может быть, здесь уже никогда не будет. И хотя Гидон уверяет, что я не останусь одна, он вкладывает в это другой смысл – дух единого коллектива, дух кибуца, – и моя боль не утихает. Я хочу, чтобы Ави был рядом со мной. Был рядом всегда.
– Мэгги, – говорит Гила, – прими наши соболезнования. Мы слышали о твоей матери…
Все молчат. Мне кажется, что на них снисходит своего рода умиротворение. Мое горе для них – словно еще один ужасный эпизод из выпуска теленовостей. Время залечивает любые раны.
– Теперь ты дома, Мэгги. Все будет хорошо!
– Мужайся. Мы с тобой. Все будет хорошо, – повторяет Гидон.
Быть сильным. Быть смелым… Вот вся глубокая философия израильской армии, сжатая до одной фразы… Если бы это еще и вылечивало боль!
Я сижу у себя в офисе в тель-авивском отделении Ай-би-эн. Пью теплое молоко. Просматриваю кипы журналов и газет, которые каждую неделю привозят из Штатов и которые у меня никогда нет времени читать. Тут же сидит и Крис Ринглер, который готовит интервью с Ахмедом Хасаном, известным палестинским лидером с Восточного берега, прямо связанным с Абу Ибрагимом.
Днем я стараюсь предельно загрузить себя делами, чтобы отогнать грустные мысли. Зато по ночам меня охватывает отчаяние. К тому же здесь слишком много людей, которые выражают мне свое искреннее сочувствие. Дважды в неделю мне всенепременно звонит Куинси, чтобы узнать, как я себя чувствую, и развлечь удивительными анекдотами из жизни общих знакомых в Нью-Йорке. Однако в нашем разговоре обязательно наступает момент, когда Куинси умолкает, чтобы, преодолев колебания, поинтересоваться, есть ли у меня какие-нибудь новости. Клара тоже звонит. Но начинает реветь, даже не успевая для отвода глаз завести разговор о посторонних вещах. Так что мне приходится еще и успокаивать ее.
Об Ави нет никаких новостей. Между прочим, прошел уже год с тех пор, как шестеро израильских солдат были захвачены в буферной зоне безопасности ООН. Они так и не освобождены. Однако израильская делегация на переговорах настроена оптимистично, уверенная, что ее трудная миссия почти выполнена. Как раз вчера вечером Гидон сказал, что Красному Кресту дано разрешение посетить тюрьму в Дамаске – убедиться, что заключенные в ней относительно здоровы и относительно бодры.
Ахмед Хасан отказывается разговаривать с любыми представителями западной прессы с тех пор, как захвачены израильские солдаты. Нет никаких сомнений в том, что ему все известно от его доброго друга Ибрагима, однако он очень тщательно скрывает свою связь с последним. То, что теперь он согласился встретиться с Ай-би-эн, по-видимому, означает, что он имеет сообщить через нас нечто важное – очередное послание палестинского лидера.
– Лучше бы нам отказаться от этой встречи, – говорит Ринглер. – В противном случае нам придется ехать туда ночью.
– Я не прочь провести этот вечер в компании, – печально улыбаясь, говорю я.
Крис обнимает меня.
– Мэгги, Мэгги, – говорит он, гладя меня по голове, – тебе кажется, что это очень смело, да?
Я поднимаю голову и смотрю на него. У меня на глазах блестят слезы.
– Именно так, – отвечаю я тихо, – и если бы я попыталась тебе это объяснить, ты бы не поверил.
Крис снова привлекает меня к себе, но я мягко его отстраняю.
– Я запретила себя жалеть, ты помнишь?
Он качает головой, и его голос прерывается.
– Я помню.
Когда мы мчимся среди бесплодных холмов долины Иордана по дороге, которая ведет на Западный берег, я думаю о том, как далеко я могу зайти в интервью с Хасаном. По мере удаления от невидимой «зеленой» линии, которая отделяет Израиль от территорий, захваченных в 1967 году в период Шестидневной войны, мой оптимизм тает с каждой следующей милей. Если ООП не собирается передать через западную прессу определенную информацию для Израиля, наше интервью превратится в обычный набор лозунгов и никчемной риторики. Однако какими бы ни были намерения Хасана, мы обязаны вести нашу игру со всеми мерами предосторожности. Особенно если разговор зайдет об одном загадочно исчезнувшем генерале, на которого у меня свои виды.
Местность удивительно напоминает арабский ландшафт. Здесь отсутствуют обычные для Израиля цветущие террасы, обустроенные оросительными системами. По одну сторону от дороги на многие километры тянутся тощие земли, а по другую – цепь каменистых гор. Подъемные краны бесполезно простаивают около редких поселений, попадающихся на пути. Рабочие прячутся от беспощадного полуденного солнца под навесами. Забавно смотрятся похожие на Эйфелеву башню недостроенные телевизионные антенны на крышах домов. Отсюда можно принимать как Амман, так и Дамаск. Наконец мы подъезжаем к Йенину, где цветущие кустарники встречают нас густым ароматом, и сворачиваем на дорогу, которая ведет прямо к богатой вилле Ахмеда Хасана. Торговые ряды, где продают грейпфруты и апельсины, уже закрыты. Торговцы расходятся по домам из-за невыносимой жары.
Автоматические ворота снабжены переговорным устройством, которое расположено около звонка. Я давлю на кнопку и слышу английскую речь с сильным акцентом.
– Это кто, пожалуйста?
– Мэгги Саммерс, новости Ай-би-эн, – отвечаю я.
Вместо ответа слышится протяжный зуммер и щелкает замок. Через открывшиеся ворота Крис и я входим в тщательно ухоженный садик, который тянется до самой мраморной веранды.
Вот и хозяин, собственной персоной. Как обычно расположился в своей инвалидной коляске. Подол его длинной белой рубашки подоткнут под скрещенные культи. Хасан потерял ноги в результате взрыва бомбы бандой террористов-евреев, которых мало интересовала его политическая деятельность. Однако теперь он изображает из себя мученика за идею и гордо демонстрирует увечья, полученные за убеждения.
– Добро пожаловать, – говорит он, выезжая нам навстречу. – Добро пожаловать в мой дом.
– Спасибо, мистер Хасан, – отвечаю я. – Рада снова видеть вас.
– Да вы беременны, мисс Саммерс, – говорит он, делая ударение на слове «мисс». – Впрочем, может быть, мне это только кажется, – вы хорошо себя чувствуете?
– Я хорошо себя чувствую, – улыбаясь, отвечаю я и осторожно опускаюсь в черное кресло.
Маневрируя на своей коляске, Хасан перебирается на специальные качели-скамейку, которые подвешены к потолку перед входом в беседку. Когда он удобно устраивается на этом необычном сиденье, входит слуга с керамическим подносом, на котором он несет маленькие чашечки с кофе по-турецки. Мы молча пьем кофе. Так проходит несколько минут. Потом Хасан говорит:
– Какое несчастье, что с вами нет отца ребенка.
В этой части света секретов не существует. Как правило, обе стороны знают доподлинно все интрига, за исключением, может быть, того, что касается внутренних вопросов государственной безопасности, но и в этом нельзя быть до конца уверенным.
Мое молчание обижает его.
– Вы не хотите говорить со мной?
Однако мой ответ прерывает пиканье пэйджера на поясе у Криса. Это сигнал того, что для нас есть сообщение.
– Мы получили сигнал из нашего отделения в Тель-Авиве.
– И что?
– Вы позволите воспользоваться вашим телефоном? Я должен им ответить, – говорит Крис, поднимаясь.
– Пожалуйста, – любезно отвечает Хасан. – Телефон в доме. Валид вам покажет.
Он ждет, пока Крис выйдет, а потом снова обращается ко мне:
– Я понимаю, что вы очень расстроены.
Не нужно обладать исключительным воображением, чтобы догадаться, что я очень расстроена. Еще бы, я даже потрясена или, если угодно, совершенно подавлена горем: отец моего ребенка или убит, или, в лучшем случае, в полумертвом состоянии находится в мрачном логове террористов… Неужели Хасан заставил меня проделать весь этот путь только для того, чтобы выразить свои сердечные соболезнования?
– Да, я расстроена, – спокойно говорю я, продолжая смотреть ему прямо в глаза.
Он маленькими глотками пьет кофе и внимательно рассматривает меня. Допив кофе, он достает из рукава своей рубашки салфетку и вытирает губы. Потом он кивает.
– Что и говорить, это трагедия для всех людей, чьи невинные дети должны страдать из-за того, что не найдено решение этой проблемы…
Неужели нет других способов найти решение? Неужели для этого нельзя воспользоваться другими средствами борьбы и выбрать другие цели?
– Причина всех несчастий – оккупация и ущемленные права палестинского народа, – продолжает он.
Я ничего не имею против палестинского народа, и я, конечно, против того, чтобы страдали невинные.
Однако один народ все еще подвергается преследованиям. Две тысячи лет евреи испытывают это на себе.
– Сегодня будет осуществлен обмен пленными, – вдруг говорит он, массируя свои культи ладонями.
– А как насчет отца ребенка?
Но он и так уже достаточно сказал. Его лицо ничего не выражает, и он отводит глаза.
– Это все, что известно, – говорит он, глядя куда-то вдаль.
На веранде появляется Крис. Весь его вид выражает нетерпение.
– Мэгги, на минуту. Я должен тебе кое-что сообщить.
– В этом нет необходимости, – говорит Хасан. – Я уже сказал.
Стараясь скрыть свое удивление, Крис снова усаживается в кресло.
– Израильские солдаты уже на пути в Женеву, – продолжает Хасан, и его глаза блестят. – А палестинских мучеников перевозят из Ливана в Израиль, чтобы передать представителям диаспоры.
– Сколько израильтян будет сегодня освобождено? – спрашиваю я.
Я на полпути к заветной цели. От того, что он сообщит мне, зависит вся моя жизнь. Ну пожалуйста, Хасан, только в этот раз, во имя еще одного невинного ребенка!.. Я, конечно, немного кривлю душой. Это в первую очередь нужно мне самой. Я жажду, чтобы мне помогли прийти в себя после всего того, что случилось.
– Шесть израильтян освобождаются в обмен на 1034 палестинца и араба.
– Да, Крис? – спрашиваю я, понижая голос и избегая взгляда Хасана.
– Мне сообщили о том же, – тихо говорит он.
Я не имею возможности возмущаться, и мое молчание можно расценить как согласие.
Хасан снова перебирается в инвалидную коляску, давая понять, что встреча подошла к концу. Морщась от боли, он наконец усаживается и опускает ладони на колеса. Но перед тем, как въехать в дом, он поворачивается.
– Мы не торгаши, мисс Саммерс, – говорит он. – Мы просто сражаемся за нашу родину.
Ринглер хватает меня за руку и шепчет:
– Не надо, Мэгги!
Хасан уже на пороге. Перед тем как исчезнуть, он говорит:
– Многие из нас потеряли отцов, братьев, сестер и детей. Так что для нас это не новость…
Я больше не могу себя сдерживать.
– Если он убит, мне все равно необходимо это знать! – восклицаю я. – Я бы, по крайней мере, успокоилась. Но ничего не знать – это настоящая пытка! Если вам что-то известно, скажите мне, пожалуйста! Скажите, чтобы я могла уйти!..
Я закрываю лицо руками. Я не вижу Хасана, но знаю, что он мне не ответит.
Телефоны в студии трезвонят беспрерывно. Даже Дик Свенсон, видавший виды репортер, который обычно скучает или усмехается, если слышит какие-то новости, теперь чрезвычайно оживлен и взволнован. Попеременно с Крисом Ринглером Дик созванивается то с отделением Ай-би-эн в Нью-Йорке, то с министерством обороны, то с командованием израильских вооруженных сил. Всего час назад пришло подтверждение, что сегодня будет произведен обмен 1034 палестинских узников на шестерых израильтян, которые были захвачены в буферной зоне ООН и удерживались в качестве заложников почти год.
Мать одного из израильтян, Мириам Рабай, воинственно настроенная и эмоциональная, согласилась на пятнадцатиминутное интервью у нас в студии перед тем, как отравиться на аэродром встречать сына.
Дик опускает телефонную трубку и откидывается на спинку кресла.
– Я хочу, чтобы она рассказала, каково ей приходилось все эти месяцы ожидания. Начиная с того самого дня, когда его похитили, и кончая моментом, когда она узнала, что его собираются освободить. Я хочу, чтобы каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок в Штатах ощутил ее боль и ее радость. Это должно стать просто проявлением обыкновенного человеческого чувства. Никакой политики.
Когда речь заходит на подобные темы, в глазах Ринглера появляется то же, что и всегда: жалость.
– Мэгги, – мягко говорит он, – как ты себя чувствуешь? Ты сегодня сможешь этим заняться?
– Не слишком ли много для нее? – словно только что спохватившись, вклинивается Дик.
Но у меня нет времени, чтобы разделить сожаления, которые они хотели бы мне высказать. Нет времени убеждать, что без этой моей работы я бы давно уже пала духом.
В студии появляется Мириам Рабай. Это привлекательная женщина лет сорока пяти, бывшая узница нацистского концентрационного лагеря Треблинка. У нее глаза человека, которому довелось пройти все круги ада, но в этих глазах по-прежнему пылает огонь. Она скромно усаживается на диван, сложив руки на коленях, и выражение ее лица выжидающе-спокойное.
– Здравствуйте, миссис Рабай, – говорю я, усаживаясь напротив нее. – С вашей стороны очень мило, что вы согласились побеседовать с нами.
Она улыбается и поправляет прядь светлых волос, слегка тронутых серебром и собранных сзади в хвост.
– Я бы узнала вас по одним зубам, – говорит она, бросая взгляд на мой живот. – У вас великолепные зубы.
Она выглядит сильной и в то же время хрупкой и даже уязвимой.
– Благодарю вас, – смеюсь я. – Мы можем начать?
Крис уже навел телекамеру прямо на нее. В первом эпизоде интервью я присутствую на экране лишь сбоку, вполоборота.
– Я готова, – говорит она, и ее глаза вспыхивают, предвосхищая рассказ.
Мне знакома та боль, которую ей довелось испытать. Только для нее тяжкое испытание теперь почти позади. Ее сын вот-вот должен вернуться домой.
– Что вы почувствовали, когда узнали, что Дэни похищен?
– Так, как будто мне нанесли смертельный удар, – просто говорит она.
Как мне знакомо это мучительное чувство, которое длится бесконечно долго и никогда не кончается, как будто ты умираешь не одной, а сотнями смертей.
– Что же помогало вам жить, внушало надежду? Она печально улыбается.
– Просто однажды утром я решила убрать его фотографию и пообещала себе не смотреть на нее до тех пор, пока он не вернется домой. Я мысленно говорила с ним, объясняла, что, как бы грустно мне ни было, я больше не буду плакать, а начну бороться за его освобождение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Я притягиваю его к себе и прижимаюсь губами к его мокрой щеке. Разве я могу в чем-то обвинять этого мальчика, который так предан Ави?!
– Ави не знает команды «Вперед!», – однажды сказал Гидон. – Он всегда кричит «За мной!»…
Только в этот раз Ави промолчал и отправился на опасное задание один. И снова меня охватывает ярость. В душе все вскипает. Потом я снова прихожу в отчаяние. Я пытаюсь что-то понять.
Как он мог так со мной поступить? Со мной и нашим ребенком. Ведь он знал, как рискует.
– Ты ни в чем не виноват, Моше, – говорю я. – Его нельзя было остановить.
Он вытирает слезы тыльной стороной ладони и открывает дверцу автомобиля.
Когда я забираюсь в машину, Гила усаживается рядом со мной.
– Он сильный, Мэгги, – говорит Гила. – Если он жив, то выберется оттуда.
– А если нет?
Она закусывает нижнюю губу, и се глаза наполняются слезами. Что она может ответить? Да и кто вообще может знать, чем все это кончится, если единственное, что осталось, – это дотла сожженный израильский джип, который брошен на залитом кровью шоссе где-то между Тиром и Сидоном.
Мы обе подавленно молчим, а когда Моше и Гидон усаживаются на передние сиденья, я опускаю голову на плечо Гилы. Слезы текут и текут, и я ничего не могу с этим поделать.
– Вот увидишь, – говорит Гидон, оборачиваясь, – если он жив, они обязательно начнут торговаться.
– А может, он жив? – говорю я, сама не понимая зачем.
– Этого я не знаю, – отвечает Гидон.
– Но шансы все-таки есть?
Я молю, чтобы он дал мне хотя бы один процент надежды.
– Не слишком большие.
– И что же теперь?
Гидон начинает отвечать, но военврач, сидящий рядом, врывается в разговор, словно танк на Синай.
– Нам следует дождаться, чтобы они сделали первый шаг – начали торговаться, – говорит он.
Однако Гидон ориентируется в ситуации лучше всех.
– Уже задействованы люди, которые вошли с ними в контакт и пытаются либо получить тело, либо узнать, в каком состоянии он находится.
Гидон говорит не о ком-нибудь, а о своем лучшем друге, о человеке, которого он знает двадцать лет и с которым прошел три войны, и мне удивительно, как ему удается не смешивать личное отношение к происшедшей трагедии с профессиональным подходом к делу. Как бы там ни было, они свое дело знают.
– Я беременна, – говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь.
Автомобиль проезжает последний контрольный пункт и выезжает с территории аэропорта.
– Я в курсе, – мягко откликается Гидон. – Мы все в курсе. И мы тебя не бросим, обещаю тебе. Мы все с тобой.
Почти о том же я думала в Нью-Йорке. Несмотря ни на что, этот ребенок родится и будет плоть от плоти моей и того мужчины, которого, может быть, здесь уже никогда не будет. И хотя Гидон уверяет, что я не останусь одна, он вкладывает в это другой смысл – дух единого коллектива, дух кибуца, – и моя боль не утихает. Я хочу, чтобы Ави был рядом со мной. Был рядом всегда.
– Мэгги, – говорит Гила, – прими наши соболезнования. Мы слышали о твоей матери…
Все молчат. Мне кажется, что на них снисходит своего рода умиротворение. Мое горе для них – словно еще один ужасный эпизод из выпуска теленовостей. Время залечивает любые раны.
– Теперь ты дома, Мэгги. Все будет хорошо!
– Мужайся. Мы с тобой. Все будет хорошо, – повторяет Гидон.
Быть сильным. Быть смелым… Вот вся глубокая философия израильской армии, сжатая до одной фразы… Если бы это еще и вылечивало боль!
Я сижу у себя в офисе в тель-авивском отделении Ай-би-эн. Пью теплое молоко. Просматриваю кипы журналов и газет, которые каждую неделю привозят из Штатов и которые у меня никогда нет времени читать. Тут же сидит и Крис Ринглер, который готовит интервью с Ахмедом Хасаном, известным палестинским лидером с Восточного берега, прямо связанным с Абу Ибрагимом.
Днем я стараюсь предельно загрузить себя делами, чтобы отогнать грустные мысли. Зато по ночам меня охватывает отчаяние. К тому же здесь слишком много людей, которые выражают мне свое искреннее сочувствие. Дважды в неделю мне всенепременно звонит Куинси, чтобы узнать, как я себя чувствую, и развлечь удивительными анекдотами из жизни общих знакомых в Нью-Йорке. Однако в нашем разговоре обязательно наступает момент, когда Куинси умолкает, чтобы, преодолев колебания, поинтересоваться, есть ли у меня какие-нибудь новости. Клара тоже звонит. Но начинает реветь, даже не успевая для отвода глаз завести разговор о посторонних вещах. Так что мне приходится еще и успокаивать ее.
Об Ави нет никаких новостей. Между прочим, прошел уже год с тех пор, как шестеро израильских солдат были захвачены в буферной зоне безопасности ООН. Они так и не освобождены. Однако израильская делегация на переговорах настроена оптимистично, уверенная, что ее трудная миссия почти выполнена. Как раз вчера вечером Гидон сказал, что Красному Кресту дано разрешение посетить тюрьму в Дамаске – убедиться, что заключенные в ней относительно здоровы и относительно бодры.
Ахмед Хасан отказывается разговаривать с любыми представителями западной прессы с тех пор, как захвачены израильские солдаты. Нет никаких сомнений в том, что ему все известно от его доброго друга Ибрагима, однако он очень тщательно скрывает свою связь с последним. То, что теперь он согласился встретиться с Ай-би-эн, по-видимому, означает, что он имеет сообщить через нас нечто важное – очередное послание палестинского лидера.
– Лучше бы нам отказаться от этой встречи, – говорит Ринглер. – В противном случае нам придется ехать туда ночью.
– Я не прочь провести этот вечер в компании, – печально улыбаясь, говорю я.
Крис обнимает меня.
– Мэгги, Мэгги, – говорит он, гладя меня по голове, – тебе кажется, что это очень смело, да?
Я поднимаю голову и смотрю на него. У меня на глазах блестят слезы.
– Именно так, – отвечаю я тихо, – и если бы я попыталась тебе это объяснить, ты бы не поверил.
Крис снова привлекает меня к себе, но я мягко его отстраняю.
– Я запретила себя жалеть, ты помнишь?
Он качает головой, и его голос прерывается.
– Я помню.
Когда мы мчимся среди бесплодных холмов долины Иордана по дороге, которая ведет на Западный берег, я думаю о том, как далеко я могу зайти в интервью с Хасаном. По мере удаления от невидимой «зеленой» линии, которая отделяет Израиль от территорий, захваченных в 1967 году в период Шестидневной войны, мой оптимизм тает с каждой следующей милей. Если ООП не собирается передать через западную прессу определенную информацию для Израиля, наше интервью превратится в обычный набор лозунгов и никчемной риторики. Однако какими бы ни были намерения Хасана, мы обязаны вести нашу игру со всеми мерами предосторожности. Особенно если разговор зайдет об одном загадочно исчезнувшем генерале, на которого у меня свои виды.
Местность удивительно напоминает арабский ландшафт. Здесь отсутствуют обычные для Израиля цветущие террасы, обустроенные оросительными системами. По одну сторону от дороги на многие километры тянутся тощие земли, а по другую – цепь каменистых гор. Подъемные краны бесполезно простаивают около редких поселений, попадающихся на пути. Рабочие прячутся от беспощадного полуденного солнца под навесами. Забавно смотрятся похожие на Эйфелеву башню недостроенные телевизионные антенны на крышах домов. Отсюда можно принимать как Амман, так и Дамаск. Наконец мы подъезжаем к Йенину, где цветущие кустарники встречают нас густым ароматом, и сворачиваем на дорогу, которая ведет прямо к богатой вилле Ахмеда Хасана. Торговые ряды, где продают грейпфруты и апельсины, уже закрыты. Торговцы расходятся по домам из-за невыносимой жары.
Автоматические ворота снабжены переговорным устройством, которое расположено около звонка. Я давлю на кнопку и слышу английскую речь с сильным акцентом.
– Это кто, пожалуйста?
– Мэгги Саммерс, новости Ай-би-эн, – отвечаю я.
Вместо ответа слышится протяжный зуммер и щелкает замок. Через открывшиеся ворота Крис и я входим в тщательно ухоженный садик, который тянется до самой мраморной веранды.
Вот и хозяин, собственной персоной. Как обычно расположился в своей инвалидной коляске. Подол его длинной белой рубашки подоткнут под скрещенные культи. Хасан потерял ноги в результате взрыва бомбы бандой террористов-евреев, которых мало интересовала его политическая деятельность. Однако теперь он изображает из себя мученика за идею и гордо демонстрирует увечья, полученные за убеждения.
– Добро пожаловать, – говорит он, выезжая нам навстречу. – Добро пожаловать в мой дом.
– Спасибо, мистер Хасан, – отвечаю я. – Рада снова видеть вас.
– Да вы беременны, мисс Саммерс, – говорит он, делая ударение на слове «мисс». – Впрочем, может быть, мне это только кажется, – вы хорошо себя чувствуете?
– Я хорошо себя чувствую, – улыбаясь, отвечаю я и осторожно опускаюсь в черное кресло.
Маневрируя на своей коляске, Хасан перебирается на специальные качели-скамейку, которые подвешены к потолку перед входом в беседку. Когда он удобно устраивается на этом необычном сиденье, входит слуга с керамическим подносом, на котором он несет маленькие чашечки с кофе по-турецки. Мы молча пьем кофе. Так проходит несколько минут. Потом Хасан говорит:
– Какое несчастье, что с вами нет отца ребенка.
В этой части света секретов не существует. Как правило, обе стороны знают доподлинно все интрига, за исключением, может быть, того, что касается внутренних вопросов государственной безопасности, но и в этом нельзя быть до конца уверенным.
Мое молчание обижает его.
– Вы не хотите говорить со мной?
Однако мой ответ прерывает пиканье пэйджера на поясе у Криса. Это сигнал того, что для нас есть сообщение.
– Мы получили сигнал из нашего отделения в Тель-Авиве.
– И что?
– Вы позволите воспользоваться вашим телефоном? Я должен им ответить, – говорит Крис, поднимаясь.
– Пожалуйста, – любезно отвечает Хасан. – Телефон в доме. Валид вам покажет.
Он ждет, пока Крис выйдет, а потом снова обращается ко мне:
– Я понимаю, что вы очень расстроены.
Не нужно обладать исключительным воображением, чтобы догадаться, что я очень расстроена. Еще бы, я даже потрясена или, если угодно, совершенно подавлена горем: отец моего ребенка или убит, или, в лучшем случае, в полумертвом состоянии находится в мрачном логове террористов… Неужели Хасан заставил меня проделать весь этот путь только для того, чтобы выразить свои сердечные соболезнования?
– Да, я расстроена, – спокойно говорю я, продолжая смотреть ему прямо в глаза.
Он маленькими глотками пьет кофе и внимательно рассматривает меня. Допив кофе, он достает из рукава своей рубашки салфетку и вытирает губы. Потом он кивает.
– Что и говорить, это трагедия для всех людей, чьи невинные дети должны страдать из-за того, что не найдено решение этой проблемы…
Неужели нет других способов найти решение? Неужели для этого нельзя воспользоваться другими средствами борьбы и выбрать другие цели?
– Причина всех несчастий – оккупация и ущемленные права палестинского народа, – продолжает он.
Я ничего не имею против палестинского народа, и я, конечно, против того, чтобы страдали невинные.
Однако один народ все еще подвергается преследованиям. Две тысячи лет евреи испытывают это на себе.
– Сегодня будет осуществлен обмен пленными, – вдруг говорит он, массируя свои культи ладонями.
– А как насчет отца ребенка?
Но он и так уже достаточно сказал. Его лицо ничего не выражает, и он отводит глаза.
– Это все, что известно, – говорит он, глядя куда-то вдаль.
На веранде появляется Крис. Весь его вид выражает нетерпение.
– Мэгги, на минуту. Я должен тебе кое-что сообщить.
– В этом нет необходимости, – говорит Хасан. – Я уже сказал.
Стараясь скрыть свое удивление, Крис снова усаживается в кресло.
– Израильские солдаты уже на пути в Женеву, – продолжает Хасан, и его глаза блестят. – А палестинских мучеников перевозят из Ливана в Израиль, чтобы передать представителям диаспоры.
– Сколько израильтян будет сегодня освобождено? – спрашиваю я.
Я на полпути к заветной цели. От того, что он сообщит мне, зависит вся моя жизнь. Ну пожалуйста, Хасан, только в этот раз, во имя еще одного невинного ребенка!.. Я, конечно, немного кривлю душой. Это в первую очередь нужно мне самой. Я жажду, чтобы мне помогли прийти в себя после всего того, что случилось.
– Шесть израильтян освобождаются в обмен на 1034 палестинца и араба.
– Да, Крис? – спрашиваю я, понижая голос и избегая взгляда Хасана.
– Мне сообщили о том же, – тихо говорит он.
Я не имею возможности возмущаться, и мое молчание можно расценить как согласие.
Хасан снова перебирается в инвалидную коляску, давая понять, что встреча подошла к концу. Морщась от боли, он наконец усаживается и опускает ладони на колеса. Но перед тем, как въехать в дом, он поворачивается.
– Мы не торгаши, мисс Саммерс, – говорит он. – Мы просто сражаемся за нашу родину.
Ринглер хватает меня за руку и шепчет:
– Не надо, Мэгги!
Хасан уже на пороге. Перед тем как исчезнуть, он говорит:
– Многие из нас потеряли отцов, братьев, сестер и детей. Так что для нас это не новость…
Я больше не могу себя сдерживать.
– Если он убит, мне все равно необходимо это знать! – восклицаю я. – Я бы, по крайней мере, успокоилась. Но ничего не знать – это настоящая пытка! Если вам что-то известно, скажите мне, пожалуйста! Скажите, чтобы я могла уйти!..
Я закрываю лицо руками. Я не вижу Хасана, но знаю, что он мне не ответит.
Телефоны в студии трезвонят беспрерывно. Даже Дик Свенсон, видавший виды репортер, который обычно скучает или усмехается, если слышит какие-то новости, теперь чрезвычайно оживлен и взволнован. Попеременно с Крисом Ринглером Дик созванивается то с отделением Ай-би-эн в Нью-Йорке, то с министерством обороны, то с командованием израильских вооруженных сил. Всего час назад пришло подтверждение, что сегодня будет произведен обмен 1034 палестинских узников на шестерых израильтян, которые были захвачены в буферной зоне ООН и удерживались в качестве заложников почти год.
Мать одного из израильтян, Мириам Рабай, воинственно настроенная и эмоциональная, согласилась на пятнадцатиминутное интервью у нас в студии перед тем, как отравиться на аэродром встречать сына.
Дик опускает телефонную трубку и откидывается на спинку кресла.
– Я хочу, чтобы она рассказала, каково ей приходилось все эти месяцы ожидания. Начиная с того самого дня, когда его похитили, и кончая моментом, когда она узнала, что его собираются освободить. Я хочу, чтобы каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок в Штатах ощутил ее боль и ее радость. Это должно стать просто проявлением обыкновенного человеческого чувства. Никакой политики.
Когда речь заходит на подобные темы, в глазах Ринглера появляется то же, что и всегда: жалость.
– Мэгги, – мягко говорит он, – как ты себя чувствуешь? Ты сегодня сможешь этим заняться?
– Не слишком ли много для нее? – словно только что спохватившись, вклинивается Дик.
Но у меня нет времени, чтобы разделить сожаления, которые они хотели бы мне высказать. Нет времени убеждать, что без этой моей работы я бы давно уже пала духом.
В студии появляется Мириам Рабай. Это привлекательная женщина лет сорока пяти, бывшая узница нацистского концентрационного лагеря Треблинка. У нее глаза человека, которому довелось пройти все круги ада, но в этих глазах по-прежнему пылает огонь. Она скромно усаживается на диван, сложив руки на коленях, и выражение ее лица выжидающе-спокойное.
– Здравствуйте, миссис Рабай, – говорю я, усаживаясь напротив нее. – С вашей стороны очень мило, что вы согласились побеседовать с нами.
Она улыбается и поправляет прядь светлых волос, слегка тронутых серебром и собранных сзади в хвост.
– Я бы узнала вас по одним зубам, – говорит она, бросая взгляд на мой живот. – У вас великолепные зубы.
Она выглядит сильной и в то же время хрупкой и даже уязвимой.
– Благодарю вас, – смеюсь я. – Мы можем начать?
Крис уже навел телекамеру прямо на нее. В первом эпизоде интервью я присутствую на экране лишь сбоку, вполоборота.
– Я готова, – говорит она, и ее глаза вспыхивают, предвосхищая рассказ.
Мне знакома та боль, которую ей довелось испытать. Только для нее тяжкое испытание теперь почти позади. Ее сын вот-вот должен вернуться домой.
– Что вы почувствовали, когда узнали, что Дэни похищен?
– Так, как будто мне нанесли смертельный удар, – просто говорит она.
Как мне знакомо это мучительное чувство, которое длится бесконечно долго и никогда не кончается, как будто ты умираешь не одной, а сотнями смертей.
– Что же помогало вам жить, внушало надежду? Она печально улыбается.
– Просто однажды утром я решила убрать его фотографию и пообещала себе не смотреть на нее до тех пор, пока он не вернется домой. Я мысленно говорила с ним, объясняла, что, как бы грустно мне ни было, я больше не буду плакать, а начну бороться за его освобождение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44