Казалось, что время остановилось. А потом мы все заплакали. Все!..
Я сжимаю ее руку и чувствую, что на глаза наворачиваются слезы. Все это еще так свежо в памяти.
– В тот момент я не выдержал и вышел из комнаты, – сказал Питер. – Все были так возбуждены. Они требовали от бедняги Эллиота дополнительной информации и отказывались расходиться.
– А ты где была, когда это случилось? – вдруг спрашивает меня Агнеса.
– Около него. Но я этого не видела. Я что-то услышала, а когда повернулась, все было кончено.
Больше добавить нечего. Дафна пятится назад. На ее лице прочитываются большие сомнения: оказывается, телевидение – не такое дело, куда стоит так рьяно стремиться.
– Когда ты вернулась? – спрашивает Питер.
– Два дня назад.
– Насовсем, я надеюсь, – говорит Агнеса, всхлипывая.
– Не уверена.
– Я слышал, тебя отсылают обратно, – говорит Джек. – Здесь ходит столько разных слухов.
– Вероятно, я опять поеду туда. Но не в Ливан, а в Израиль.
– В Вашингтоне намечены переговоры с израильтянами. Они начнутся послезавтра, – сообщает Питер. – Мы узнали об этом вчера вечером. Ты будешь их освещать?
Разве что в том случае, если Ави будет приезжать ко мне на ночь.
– Нет, Питер, не буду…
– Ливан – это еще один Вьетнам, – говорит Питер, качая головой. – Кажется, пришел Эллиот, – добавляет он, – мне пора в студию.
Он целует меня на прощание.
– Загляни ко мне, когда будешь уезжать, – просит он.
– И про меня не забудь, – говорит Агнеса и обнимает меня.
– Я сделал для тебя копию того репортажа, – печально говорит Джек. – Я смотрю его снова и снова.
– Я тоже смотрю его снова и снова, Джек, – вздыхаю я. – Только в своей голове.
Он задумчиво потирает щеку и уходит.
О том, что Мэгги Саммерс награждают премией «Эмми» никто из них даже не упомянул. За это я им ужасно благодарна. Во-первых, эти люди, с которыми я работаю с самого начала, считают неуместным обсуждать что-либо еще не решенное, а во-вторых, они слишком мало интересуются тем, что не касается телевидения, – пусть даже это будет премия «Эмми».
Когда Эллиот видит меня на пороге своего кабинета, то удивленно поднимает брови и радостно улыбается.
– Неужели ты пришла сказать, что хочешь меня? – воскликнул он, прикрыв дверь.
– Твоей дружбы, Эллиот, я никогда не переставала желать. Ты всегда будешь моим другом.
Я отхожу к окну и смотрю, как с неба падают огромные хлопья мокрого снега, который уже засыпал всю улицу, а он нажимает на кнопку внутренней связи.
– Глэдис, принесите, пожалуйста, два кофе и парочку сникерсов, – распоряжается он, глядя на меня. – В чем дело, детка? – Это уже мне. – Ты расстроена. Что случилось?
Я открываю рот, чтобы объяснить Эллиоту, что это связано с Джоем, но останавливаю себя, потому что это в данном случае не совсем так. Может быть, я горюю о чем-то совершенно другом – давным-давно утраченном в стенах отдела новостей. О своего рода невинности восприятия.
– Я боюсь, – честно отвечаю я.
– Чего, детка? Ведь все позади…
Я отрицательно качаю головой, и у меня на глазах появляются слезы.
– Меня пугает то, что теперь моя работа, мое новое назначение уже не значат для меня того, что значили раньше. Что-то во мне переменилось. Я чувствую себя счастливой только рядом с ним, но я не уверена, что это правильно. Ведь Ай-би-эн всегда была моим домом!
Эллиот терпеливо дожидается, пока я закончу, а потом нежно обнимает меня. В кабинет бесшумно входит Глэдис. Она несет поднос с кофе.
– С приездом, Мэгги, – застенчиво говорит она.
– Спасибо, – отвечаю я, высвобождаясь от Эллиота.
Я улыбаюсь.
– Понимаешь, – говорю я ему, – несмотря на всю свою глупость и бесчувственность, Грэйсон все-таки прав. Здесь действительно мой дом и моя семья. Но с тех пор, как я влюбилась, в моей жизни появились другие важные вещи, кроме Ай-би-эн…
– Я тебя ревную к нему.
Воцаряется неловкое молчание. Мы неторопливо цедим кофе. На письменном столе Эллиота я замечаю фотографию Франс Джеймс. Один глаз у нее действительно сильно косит. Эллиот замечает мой взгляд и пожимает плечами.
– Я все еще женат на ней, – говорит он извиняющимся тоном.
– И всегда будешь женат, – мягко добавляю я.
– Это была ошибка. Теперь я понимаю, но…
Я прижимаю кончик пальца к его губам, чтобы он не продолжал.
– Не надо больше об этом, Эллиот. Он вздыхает.
– Наверное, я должен чувствовать себя счастливым, что ты нашла своего мужчину.
– А разве ты не рад?
Он улыбается и подходит к окну. Снег падает еще гуще.
– Мне почему-то всегда казалось, что ты в конце концов найдешь себе какого-нибудь влиятельного продюсера. Но уж, конечно, не какого-то типа из другого мира…
Я слушаю Эллиота и напряженно пытаюсь подобрать слова, чтобы объяснить ему, кто такой Ави Герцог и что он для меня значит.
– Расстояние здесь ни при чем, Эллиот. Дело в том, что он стал частью моей жизни, как никто другой.
На лице Эллиота появляется удивленное выражение.
– Не понимаю, ведь он же – израильтянин.
– Я люблю его. Он часть меня. Мы с ним одно целое. Мне кажется, что я его знала всю свою жизнь. Даже, может быть, мы были знакомы с ним в какой-то другой жизни, – добавляю я с улыбкой.
Эллиот смеется.
– А эта разве плоха?
– Почему? Совсем нет.
– Ну, если так, то я действительно рад за тебя, Мэгги. Я, конечно, не стал от этого счастливее, но все-таки мы друзья и…
Эллиот не успевает закончить фразы, потому что звонит телефон.
– Это тебя, – говорит он, передавая мне трубку. Что хочет сказать мне Клара, понять очень трудно, поскольку она всхлипывает, сморкается и еще что-то кричит детям. В конце концов ей удается совладать с собой, и я узнаю, что, когда Клара уже собиралась выходить из дома, чтобы встретиться со мной в Ай-би-эн, позвонила Джонези. Похоже, родитель не пошел сегодня утром в офис. Вместо этого он остался дома и занят тем, что упаковывает свои вещи. Джонези рассказала, что, когда отец спустился в кладовку за чемоданами, родительница заперлась в своей спальне. Джонези ужасно перепугана, памятуя о том, что случилось в прошлый раз, хотя и много лет назад. Когда родитель вернулся из кладовки и обнаружил дверь запертой, то махнул рукой на мольбы Джонези выломать дверь и просто ушел из дома. Не зная, что предпринять, Джонези позвонила Кларе.
– А Джонези вызвала полицию? Эллиот вопросительно смотрит на меня.
– Она ждет моих распоряжений, – отвечает Клара.
– Я сейчас же выхожу, – говорю я. – Скажи ей, чтобы она вызвала полицию. Сколько тебе понадобится времени, чтобы добраться туда?
– Судя по погоде, не меньше часа.
Когда я кладу трубку, мое сердце колотится как сумасшедшее.
– Что случилось? – спрашивает Эллиот.
– Мне кажется, что мать могла наглотаться таблеток, – с трудом выговариваю я.
– Почему?
Мне трудно дышать.
– Ох, Эллиот, – говорю я и, всхлипывая, утыкаюсь носом в его плечо. – Потому что ей кажется, что без родителя она не сможет жить, а тот ее бросает…
Эллиот бледнеет.
– Мэгги, чем я могу помочь?
– Ничем. Я должна сама туда ехать.
– Хочешь, я поеду с тобой?
– Не стоит. Я там встречусь с Кларой. Эллиот помогает мне надеть пальто.
– Позвони мне, если тебе что-то понадобится!
Я чувствую себя совершенно разбитой этим известием и едва соображаю, что происходит.
– Да, спасибо тебе, Эллиот. Я позвоню…
Что бы ни случилось, мы все одна семья.
Плюхнувшись на заднее сиденье такси, которое несет меня к родительнице, я снова и снова повторяю про себя эти слова. Дорога кажется бесконечной. Снегопад такой, что и представить трудно. Кругом сугробы. Автомобиль бросает из стороны в сторону на скользкой мостовой. Внезапно из снежной пелены прямо перед нами появляется желтый тягач, который, перегородив улицу, тащит за собой какую-то машину.
– Не могли бы вы развернуться, чтобы попасть на 57-ю улицу? – нетерпеливо говорю я водителю.
– Послушайте, леди, – рычит он через плечо, – неужели вы думаете, что это так просто? Очень может быть, что мы вообще туда не попадем.
Спорить с ним нет никакого смысла, поскольку мы зажаты между двумя тягачами. Похоже, сегодня у всех нервы натянуты до предела. Я снова принимаюсь думать о семье и обо всем идиотизме нашей жизни. Мне кажется, что я сейчас бесконечно далеко от всего этого. Я словно провалилась в бездонную дыру времени и пространства из-за этого сумасшедшего снегопада. До квартиры родительницы сейчас не ближе, чем, к примеру, до Бейрута.
Мы проезжаем парк, и перед нами возникает современная синагога Эммануила как свидетельство Господне о Его терпимости к различным конфессиям. Капиталистический вариант иудаизма. Обычные жертвоприношения свершаются здесь без особой истовости. Раз в год родитель заказывает здесь службу – в день Йом Кипура, самого почитаемого из всех еврейских святых. Это единственный день, когда он отдает дань своему прошлому – всему тому, чем он жил, пока деньги не превратились для него в единственную святыню. Он редко брал нас с собой. Зато он таскал нас на лекции в теософское общество, где люди, подобные нашему родителю, внимали отвлеченным и двусмысленным теориям. Исследования души в этих теориях были весьма впечатляющими, но их обсуждения дико скучными. Как-то, прослушав особенно нудную лекцию, касавшуюся не то концентрической теории, не то ментальной всеобщности всего сущего, Клара суммировала наши выводы: жить следует в своей привычной среде и вообще не лезть в чужой монастырь. Впрочем, родитель еще лучше выразил сущность и цену всех этих сложных теорий, когда на одной вечеринке его спросили в лоб, еврей ли он, он без колебаний заявил следующее:
– Мои дети принадлежат епископальной церкви. Моя супруга – русская православная. А я – юрист. Вот мое кредо.
Клара была убита этим высказыванием. Я – возмущена. У родителя наша реакция на его слова вызвала раздражение.
– Если вы недовольны нашей жизнью, можете отправляться куда вам заблагорассудится и поискать что получше! – закричал он на меня.
– Если ты не будешь держать себя в руках, – пригрозил он Кларе, – тебе придется найти кого-нибудь другого, кто согласится тебя кормить!
Нужно заметить, что в конце концов мы с Кларой так и сделали.
Светофор переключался уже несколько раз, но мы застряли в автомобильной пробке и не сдвинулись ни на дюйм. Я смотрю на часы и вижу, что с тех пор, как звонила Клара, прошло уже полчаса.
– Прошу вас, – умоляющим тоном говорю я водителю, – я ужасно спешу!
– Все спешат, леди, – зевает водитель. – Расслабьтесь, и я доставлю вас куда надо.
– У вас не найдется сигареты? – нервно спрашиваю я.
– О чем разговор, – отвечает он и протягивает мне сигарету. – Закуривайте.
Когда автомобиль наконец трогается с места, мне в голову приходит мысль, что в результате мы с Кларой получили то, что и должны были получить. Ругань, которая постоянно доносилась из комнаты родителей, сделалась для нас такой же привычной, как и битье тарелок после ужина. Впрочем, всегда приходило к одному: ссора затухала, а наша жизнь текла по-прежнему. Не так уж много нужно детям. Им бы только знать, что проблемы родителей их не касаются.
– Я был так беден, что жрал мякину, – жаловался родитель.
– А большевики мочились прямо на бабушкины ковры! – повторяла родительница.
Между тем мы с Кларой понимали, что никакие злодеи больше не будут гадить на наши огромные ковры, а на нашем столе всегда будет нормальная еда. Однако в отличие от Клары я перестала воспринимать нищету и голод как абстрактные понятия, после того, как занялась журналистикой.
Вполне возможно, что и этот последний случай – не что иное, как очередная демонстрация родительницы, очередное желание показать всем, как он заставляет ее страдать. Если же это не демонстрация, то я не представляю, как сможет пережить случившееся Клара. Что касается Мэгги, то все считают, что она – сильная личность. Как жаль, что мы не так близки, как могли бы быть. Родители намеренно вбивали между нами клин, потому что опасались нашего единства. Один неуправляемый ребенок – это уже больше чем достаточно. А если сразу два – тут и говорить не о чем… Однако мы все-таки постоянно тянулись друг к другу. Вероятно, инстинктивно. Мы переживали одни и те же чувства, и это нас сближало. Несмотря на обычные фазы соперничества между младшим и старшим ребенком. Мы выкрикивали друг другу слова ненависти, ломали друг другу игрушки, а иногда даже желали друг другу смерти. Однако, когда мы стали старше, самодурство и эгоизм родителя сделались для нас так же очевидны, как распущенность нервов родительницы. И мы, естественно, старались поддержать друг друга, когда между родителями вспыхивала ссора, и вместе пережить ее.
Родитель упрекал Клару в том, что она заурядна, непривлекательна, глупа, а потому от нее нечего ожидать, кроме послушания. Между тем она была светловолоса, голубоглаза – совершенная Венера Боттичелли, то есть классически красива. Словом, ее можно было обвинять в чем угодно, но в непривлекательности – это уж нет!.. Кроме того, у нее были весьма обширные познания. Она не только была воспитана на классике, но и впоследствии оставалась страстной читательницей.
– Они заполняют пустоту, – говорила она о книгах. – Благодаря им я убегаю в другой, более счастливый мир.
Она благосклонно относилась к тому, что родительница чувствовала себя в чем-то зависимой от нее. Что ж, это можно понять.
По крайней мере, родительница умело подчеркивала свою особую симпатию к Кларе. Между ними существовало нечто вроде взаимовыгодного сотрудничества. Поддержка – в обмен на симпатию.
– Я сегодня хорошо себя вела, – гордо заявила Клара однажды за ужином.
– Прекрасно, – согласилась родительница.
– Ну это каждый может, – отозвался родитель, не отрываясь от своей тарелки.
– Почему ты меня никогда не похвалишь?! – разрыдалась Клара и выскочила из-за стола.
Мне бы и в голову не пришло упрекнуть в этом родителя, поскольку у меня с ним и без того хватало проблем. Он постоянно цеплялся ко мне за то, что у меня был необычный, вызывающий и слишком обольстительный вид.
Когда, пломбируя мне зуб, дантист взял меня за грудь, я рассказала об этом отцу.
– Ты на это напросилась, – грубо оборвал он меня. – У тебя такой взгляд!
Мне было только пятнадцать лет, и его слова меня озадачили. О каком таком взгляде он говорит, если доктор Леви принялся лапать меня в тот момент, когда из моего раскрытого рта текла слюна?.. Между тем, когда однажды Клара прибежала домой из парка и сказала, что у нее отняли велосипед, родитель несколько часов изводил ее вопросами, пока не убедился, что вор больше никак ее не обидел. Родительница придерживалась того мнения, что это произошло потому, что у Клары очень беззащитный вид. Отец не соглашался и утверждал, что это случилось единственно потому, что Клара нарвалась на пуэрториканца. Этот чертов дантист-педофил был евреем, а потому заранее считалось, что он не позволит себе лапать ребенка, если только этот последний, то есть я, его не спровоцирует.
Мое отрочество было похоже на тюремный приговор. Я была бы только счастлива, если бы эти годы побыстрее пронеслись и я сделалась взрослой. Возможно, только благодаря этой мечте я и выжила, надеясь, что когда-нибудь вырасту и наконец стану свободной. В моей голове было столько замечательных планов и идей, – только бы дождаться, пока пролетит это проклятое детство… Как бы там ни было, Клара и я постоянно уединялись в нашем секретном месте – в ванной комнате, пускали воду и начинали наши тайные перешептывания.
– Он так несправедлив, – обычно жаловалась Клара. – Но уж лучше делать так, как он хочет.
– Ко мне он тоже несправедлив, – соглашалась я. – Только я не позволю ему унижать меня!
– Леди, – прерывает мои воспоминания водитель, – вам надо бы бросить курить. Вы слишком много кашляете.
– Да я вообще не курю, – отвечаю я, давясь сигаретным дымом.
– Да уж, – хмыкает водитель, – она не курит! Она только затягивается!
– То есть я хочу сказать, что обычно я не курю, – объясняю я. – Это от нервов.
– Жизнь так коротка, чтобы еще и нервничать, – философски замечает водитель.
Какое к черту – коротка! Взять хотя бы это бесконечное снежное утро…
Однажды родительница сделала неуклюжую попытку как-то оправдать поведение отца. Это было после одной особенно отвратительной их ссоры.
– Мужчине желание доставляет почти физическую боль. Поэтому нужно попробовать удовлетворить его любой ценой.
– Это от природы или благоприобретенное? – не удержалась я от вопроса.
– Просто это так – и все, – отрезала родительница.
Именно с тех пор в мою голову запало убеждение, что все их поступки есть результат нашего, женского поведения, что именно мы, женщины, доводим их до сексуальных припадков. Таким образом, наш долг – облегчать их страдания или позволять им самим облегчать эти самые страдания где-нибудь на стороне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Я сжимаю ее руку и чувствую, что на глаза наворачиваются слезы. Все это еще так свежо в памяти.
– В тот момент я не выдержал и вышел из комнаты, – сказал Питер. – Все были так возбуждены. Они требовали от бедняги Эллиота дополнительной информации и отказывались расходиться.
– А ты где была, когда это случилось? – вдруг спрашивает меня Агнеса.
– Около него. Но я этого не видела. Я что-то услышала, а когда повернулась, все было кончено.
Больше добавить нечего. Дафна пятится назад. На ее лице прочитываются большие сомнения: оказывается, телевидение – не такое дело, куда стоит так рьяно стремиться.
– Когда ты вернулась? – спрашивает Питер.
– Два дня назад.
– Насовсем, я надеюсь, – говорит Агнеса, всхлипывая.
– Не уверена.
– Я слышал, тебя отсылают обратно, – говорит Джек. – Здесь ходит столько разных слухов.
– Вероятно, я опять поеду туда. Но не в Ливан, а в Израиль.
– В Вашингтоне намечены переговоры с израильтянами. Они начнутся послезавтра, – сообщает Питер. – Мы узнали об этом вчера вечером. Ты будешь их освещать?
Разве что в том случае, если Ави будет приезжать ко мне на ночь.
– Нет, Питер, не буду…
– Ливан – это еще один Вьетнам, – говорит Питер, качая головой. – Кажется, пришел Эллиот, – добавляет он, – мне пора в студию.
Он целует меня на прощание.
– Загляни ко мне, когда будешь уезжать, – просит он.
– И про меня не забудь, – говорит Агнеса и обнимает меня.
– Я сделал для тебя копию того репортажа, – печально говорит Джек. – Я смотрю его снова и снова.
– Я тоже смотрю его снова и снова, Джек, – вздыхаю я. – Только в своей голове.
Он задумчиво потирает щеку и уходит.
О том, что Мэгги Саммерс награждают премией «Эмми» никто из них даже не упомянул. За это я им ужасно благодарна. Во-первых, эти люди, с которыми я работаю с самого начала, считают неуместным обсуждать что-либо еще не решенное, а во-вторых, они слишком мало интересуются тем, что не касается телевидения, – пусть даже это будет премия «Эмми».
Когда Эллиот видит меня на пороге своего кабинета, то удивленно поднимает брови и радостно улыбается.
– Неужели ты пришла сказать, что хочешь меня? – воскликнул он, прикрыв дверь.
– Твоей дружбы, Эллиот, я никогда не переставала желать. Ты всегда будешь моим другом.
Я отхожу к окну и смотрю, как с неба падают огромные хлопья мокрого снега, который уже засыпал всю улицу, а он нажимает на кнопку внутренней связи.
– Глэдис, принесите, пожалуйста, два кофе и парочку сникерсов, – распоряжается он, глядя на меня. – В чем дело, детка? – Это уже мне. – Ты расстроена. Что случилось?
Я открываю рот, чтобы объяснить Эллиоту, что это связано с Джоем, но останавливаю себя, потому что это в данном случае не совсем так. Может быть, я горюю о чем-то совершенно другом – давным-давно утраченном в стенах отдела новостей. О своего рода невинности восприятия.
– Я боюсь, – честно отвечаю я.
– Чего, детка? Ведь все позади…
Я отрицательно качаю головой, и у меня на глазах появляются слезы.
– Меня пугает то, что теперь моя работа, мое новое назначение уже не значат для меня того, что значили раньше. Что-то во мне переменилось. Я чувствую себя счастливой только рядом с ним, но я не уверена, что это правильно. Ведь Ай-би-эн всегда была моим домом!
Эллиот терпеливо дожидается, пока я закончу, а потом нежно обнимает меня. В кабинет бесшумно входит Глэдис. Она несет поднос с кофе.
– С приездом, Мэгги, – застенчиво говорит она.
– Спасибо, – отвечаю я, высвобождаясь от Эллиота.
Я улыбаюсь.
– Понимаешь, – говорю я ему, – несмотря на всю свою глупость и бесчувственность, Грэйсон все-таки прав. Здесь действительно мой дом и моя семья. Но с тех пор, как я влюбилась, в моей жизни появились другие важные вещи, кроме Ай-би-эн…
– Я тебя ревную к нему.
Воцаряется неловкое молчание. Мы неторопливо цедим кофе. На письменном столе Эллиота я замечаю фотографию Франс Джеймс. Один глаз у нее действительно сильно косит. Эллиот замечает мой взгляд и пожимает плечами.
– Я все еще женат на ней, – говорит он извиняющимся тоном.
– И всегда будешь женат, – мягко добавляю я.
– Это была ошибка. Теперь я понимаю, но…
Я прижимаю кончик пальца к его губам, чтобы он не продолжал.
– Не надо больше об этом, Эллиот. Он вздыхает.
– Наверное, я должен чувствовать себя счастливым, что ты нашла своего мужчину.
– А разве ты не рад?
Он улыбается и подходит к окну. Снег падает еще гуще.
– Мне почему-то всегда казалось, что ты в конце концов найдешь себе какого-нибудь влиятельного продюсера. Но уж, конечно, не какого-то типа из другого мира…
Я слушаю Эллиота и напряженно пытаюсь подобрать слова, чтобы объяснить ему, кто такой Ави Герцог и что он для меня значит.
– Расстояние здесь ни при чем, Эллиот. Дело в том, что он стал частью моей жизни, как никто другой.
На лице Эллиота появляется удивленное выражение.
– Не понимаю, ведь он же – израильтянин.
– Я люблю его. Он часть меня. Мы с ним одно целое. Мне кажется, что я его знала всю свою жизнь. Даже, может быть, мы были знакомы с ним в какой-то другой жизни, – добавляю я с улыбкой.
Эллиот смеется.
– А эта разве плоха?
– Почему? Совсем нет.
– Ну, если так, то я действительно рад за тебя, Мэгги. Я, конечно, не стал от этого счастливее, но все-таки мы друзья и…
Эллиот не успевает закончить фразы, потому что звонит телефон.
– Это тебя, – говорит он, передавая мне трубку. Что хочет сказать мне Клара, понять очень трудно, поскольку она всхлипывает, сморкается и еще что-то кричит детям. В конце концов ей удается совладать с собой, и я узнаю, что, когда Клара уже собиралась выходить из дома, чтобы встретиться со мной в Ай-би-эн, позвонила Джонези. Похоже, родитель не пошел сегодня утром в офис. Вместо этого он остался дома и занят тем, что упаковывает свои вещи. Джонези рассказала, что, когда отец спустился в кладовку за чемоданами, родительница заперлась в своей спальне. Джонези ужасно перепугана, памятуя о том, что случилось в прошлый раз, хотя и много лет назад. Когда родитель вернулся из кладовки и обнаружил дверь запертой, то махнул рукой на мольбы Джонези выломать дверь и просто ушел из дома. Не зная, что предпринять, Джонези позвонила Кларе.
– А Джонези вызвала полицию? Эллиот вопросительно смотрит на меня.
– Она ждет моих распоряжений, – отвечает Клара.
– Я сейчас же выхожу, – говорю я. – Скажи ей, чтобы она вызвала полицию. Сколько тебе понадобится времени, чтобы добраться туда?
– Судя по погоде, не меньше часа.
Когда я кладу трубку, мое сердце колотится как сумасшедшее.
– Что случилось? – спрашивает Эллиот.
– Мне кажется, что мать могла наглотаться таблеток, – с трудом выговариваю я.
– Почему?
Мне трудно дышать.
– Ох, Эллиот, – говорю я и, всхлипывая, утыкаюсь носом в его плечо. – Потому что ей кажется, что без родителя она не сможет жить, а тот ее бросает…
Эллиот бледнеет.
– Мэгги, чем я могу помочь?
– Ничем. Я должна сама туда ехать.
– Хочешь, я поеду с тобой?
– Не стоит. Я там встречусь с Кларой. Эллиот помогает мне надеть пальто.
– Позвони мне, если тебе что-то понадобится!
Я чувствую себя совершенно разбитой этим известием и едва соображаю, что происходит.
– Да, спасибо тебе, Эллиот. Я позвоню…
Что бы ни случилось, мы все одна семья.
Плюхнувшись на заднее сиденье такси, которое несет меня к родительнице, я снова и снова повторяю про себя эти слова. Дорога кажется бесконечной. Снегопад такой, что и представить трудно. Кругом сугробы. Автомобиль бросает из стороны в сторону на скользкой мостовой. Внезапно из снежной пелены прямо перед нами появляется желтый тягач, который, перегородив улицу, тащит за собой какую-то машину.
– Не могли бы вы развернуться, чтобы попасть на 57-ю улицу? – нетерпеливо говорю я водителю.
– Послушайте, леди, – рычит он через плечо, – неужели вы думаете, что это так просто? Очень может быть, что мы вообще туда не попадем.
Спорить с ним нет никакого смысла, поскольку мы зажаты между двумя тягачами. Похоже, сегодня у всех нервы натянуты до предела. Я снова принимаюсь думать о семье и обо всем идиотизме нашей жизни. Мне кажется, что я сейчас бесконечно далеко от всего этого. Я словно провалилась в бездонную дыру времени и пространства из-за этого сумасшедшего снегопада. До квартиры родительницы сейчас не ближе, чем, к примеру, до Бейрута.
Мы проезжаем парк, и перед нами возникает современная синагога Эммануила как свидетельство Господне о Его терпимости к различным конфессиям. Капиталистический вариант иудаизма. Обычные жертвоприношения свершаются здесь без особой истовости. Раз в год родитель заказывает здесь службу – в день Йом Кипура, самого почитаемого из всех еврейских святых. Это единственный день, когда он отдает дань своему прошлому – всему тому, чем он жил, пока деньги не превратились для него в единственную святыню. Он редко брал нас с собой. Зато он таскал нас на лекции в теософское общество, где люди, подобные нашему родителю, внимали отвлеченным и двусмысленным теориям. Исследования души в этих теориях были весьма впечатляющими, но их обсуждения дико скучными. Как-то, прослушав особенно нудную лекцию, касавшуюся не то концентрической теории, не то ментальной всеобщности всего сущего, Клара суммировала наши выводы: жить следует в своей привычной среде и вообще не лезть в чужой монастырь. Впрочем, родитель еще лучше выразил сущность и цену всех этих сложных теорий, когда на одной вечеринке его спросили в лоб, еврей ли он, он без колебаний заявил следующее:
– Мои дети принадлежат епископальной церкви. Моя супруга – русская православная. А я – юрист. Вот мое кредо.
Клара была убита этим высказыванием. Я – возмущена. У родителя наша реакция на его слова вызвала раздражение.
– Если вы недовольны нашей жизнью, можете отправляться куда вам заблагорассудится и поискать что получше! – закричал он на меня.
– Если ты не будешь держать себя в руках, – пригрозил он Кларе, – тебе придется найти кого-нибудь другого, кто согласится тебя кормить!
Нужно заметить, что в конце концов мы с Кларой так и сделали.
Светофор переключался уже несколько раз, но мы застряли в автомобильной пробке и не сдвинулись ни на дюйм. Я смотрю на часы и вижу, что с тех пор, как звонила Клара, прошло уже полчаса.
– Прошу вас, – умоляющим тоном говорю я водителю, – я ужасно спешу!
– Все спешат, леди, – зевает водитель. – Расслабьтесь, и я доставлю вас куда надо.
– У вас не найдется сигареты? – нервно спрашиваю я.
– О чем разговор, – отвечает он и протягивает мне сигарету. – Закуривайте.
Когда автомобиль наконец трогается с места, мне в голову приходит мысль, что в результате мы с Кларой получили то, что и должны были получить. Ругань, которая постоянно доносилась из комнаты родителей, сделалась для нас такой же привычной, как и битье тарелок после ужина. Впрочем, всегда приходило к одному: ссора затухала, а наша жизнь текла по-прежнему. Не так уж много нужно детям. Им бы только знать, что проблемы родителей их не касаются.
– Я был так беден, что жрал мякину, – жаловался родитель.
– А большевики мочились прямо на бабушкины ковры! – повторяла родительница.
Между тем мы с Кларой понимали, что никакие злодеи больше не будут гадить на наши огромные ковры, а на нашем столе всегда будет нормальная еда. Однако в отличие от Клары я перестала воспринимать нищету и голод как абстрактные понятия, после того, как занялась журналистикой.
Вполне возможно, что и этот последний случай – не что иное, как очередная демонстрация родительницы, очередное желание показать всем, как он заставляет ее страдать. Если же это не демонстрация, то я не представляю, как сможет пережить случившееся Клара. Что касается Мэгги, то все считают, что она – сильная личность. Как жаль, что мы не так близки, как могли бы быть. Родители намеренно вбивали между нами клин, потому что опасались нашего единства. Один неуправляемый ребенок – это уже больше чем достаточно. А если сразу два – тут и говорить не о чем… Однако мы все-таки постоянно тянулись друг к другу. Вероятно, инстинктивно. Мы переживали одни и те же чувства, и это нас сближало. Несмотря на обычные фазы соперничества между младшим и старшим ребенком. Мы выкрикивали друг другу слова ненависти, ломали друг другу игрушки, а иногда даже желали друг другу смерти. Однако, когда мы стали старше, самодурство и эгоизм родителя сделались для нас так же очевидны, как распущенность нервов родительницы. И мы, естественно, старались поддержать друг друга, когда между родителями вспыхивала ссора, и вместе пережить ее.
Родитель упрекал Клару в том, что она заурядна, непривлекательна, глупа, а потому от нее нечего ожидать, кроме послушания. Между тем она была светловолоса, голубоглаза – совершенная Венера Боттичелли, то есть классически красива. Словом, ее можно было обвинять в чем угодно, но в непривлекательности – это уж нет!.. Кроме того, у нее были весьма обширные познания. Она не только была воспитана на классике, но и впоследствии оставалась страстной читательницей.
– Они заполняют пустоту, – говорила она о книгах. – Благодаря им я убегаю в другой, более счастливый мир.
Она благосклонно относилась к тому, что родительница чувствовала себя в чем-то зависимой от нее. Что ж, это можно понять.
По крайней мере, родительница умело подчеркивала свою особую симпатию к Кларе. Между ними существовало нечто вроде взаимовыгодного сотрудничества. Поддержка – в обмен на симпатию.
– Я сегодня хорошо себя вела, – гордо заявила Клара однажды за ужином.
– Прекрасно, – согласилась родительница.
– Ну это каждый может, – отозвался родитель, не отрываясь от своей тарелки.
– Почему ты меня никогда не похвалишь?! – разрыдалась Клара и выскочила из-за стола.
Мне бы и в голову не пришло упрекнуть в этом родителя, поскольку у меня с ним и без того хватало проблем. Он постоянно цеплялся ко мне за то, что у меня был необычный, вызывающий и слишком обольстительный вид.
Когда, пломбируя мне зуб, дантист взял меня за грудь, я рассказала об этом отцу.
– Ты на это напросилась, – грубо оборвал он меня. – У тебя такой взгляд!
Мне было только пятнадцать лет, и его слова меня озадачили. О каком таком взгляде он говорит, если доктор Леви принялся лапать меня в тот момент, когда из моего раскрытого рта текла слюна?.. Между тем, когда однажды Клара прибежала домой из парка и сказала, что у нее отняли велосипед, родитель несколько часов изводил ее вопросами, пока не убедился, что вор больше никак ее не обидел. Родительница придерживалась того мнения, что это произошло потому, что у Клары очень беззащитный вид. Отец не соглашался и утверждал, что это случилось единственно потому, что Клара нарвалась на пуэрториканца. Этот чертов дантист-педофил был евреем, а потому заранее считалось, что он не позволит себе лапать ребенка, если только этот последний, то есть я, его не спровоцирует.
Мое отрочество было похоже на тюремный приговор. Я была бы только счастлива, если бы эти годы побыстрее пронеслись и я сделалась взрослой. Возможно, только благодаря этой мечте я и выжила, надеясь, что когда-нибудь вырасту и наконец стану свободной. В моей голове было столько замечательных планов и идей, – только бы дождаться, пока пролетит это проклятое детство… Как бы там ни было, Клара и я постоянно уединялись в нашем секретном месте – в ванной комнате, пускали воду и начинали наши тайные перешептывания.
– Он так несправедлив, – обычно жаловалась Клара. – Но уж лучше делать так, как он хочет.
– Ко мне он тоже несправедлив, – соглашалась я. – Только я не позволю ему унижать меня!
– Леди, – прерывает мои воспоминания водитель, – вам надо бы бросить курить. Вы слишком много кашляете.
– Да я вообще не курю, – отвечаю я, давясь сигаретным дымом.
– Да уж, – хмыкает водитель, – она не курит! Она только затягивается!
– То есть я хочу сказать, что обычно я не курю, – объясняю я. – Это от нервов.
– Жизнь так коротка, чтобы еще и нервничать, – философски замечает водитель.
Какое к черту – коротка! Взять хотя бы это бесконечное снежное утро…
Однажды родительница сделала неуклюжую попытку как-то оправдать поведение отца. Это было после одной особенно отвратительной их ссоры.
– Мужчине желание доставляет почти физическую боль. Поэтому нужно попробовать удовлетворить его любой ценой.
– Это от природы или благоприобретенное? – не удержалась я от вопроса.
– Просто это так – и все, – отрезала родительница.
Именно с тех пор в мою голову запало убеждение, что все их поступки есть результат нашего, женского поведения, что именно мы, женщины, доводим их до сексуальных припадков. Таким образом, наш долг – облегчать их страдания или позволять им самим облегчать эти самые страдания где-нибудь на стороне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44