Полицейские – все еще на своих позициях, прикрываясь дверцами своих автомобилей. Их мощные помповые ружья нацелены прямо на беднягу Гектора, а парни из подразделения по борьбе с террористами по-прежнему дежурят на крышах. Все в полной боевой готовности. Зеваки тут же начинают аплодировать, лишь только мы выходим на улицу.
Старший детектив Брайн Флагерти в качестве приветствия мгновенно защелкивает на худых запястьях Гектора Родригеса наручники, а фотографы ослепляют их вспышками. У Гектора взгляд загнанного зверя. Подъезжает специальный медицинский фургон, из которого вылезают санитары и, заботливо взяв Гектора под руки, сажают в машину.
Я подхожу, беру Гектора за руку и заглядываю в его красные глаза.
– Я не забуду о тебе, Гектор, – обещаю я. – Честное слово.
Фотографы продолжают щелкать вспышками, и санитары закрывают дверцы фургона.
– Можно угостить тебя выпивкой? – спрашивает Джой.
– Нет, спасибо, – отвечаю я, глядя на Брайна. – У меня свидание.
Он пожимает плечами.
– У нас с тобой полно времени, чтобы спокойно выпить, – усмехается Джой. – А вот у него, – тут он кивает на Брайна, – как подсказывает мне интуиция, времени для этого не так уж много.
На Мэри Маргарет Флагерти было ярко-желтое вязаное платье. На ноги с толстыми щиколотками надеты черные ортопедические туфли с высокой шнуровкой. Между пышных грудей сверкал золотой крестик. Ее седые волосы тщательно уложены тугими маленькими кудряшками, а губы так обильно намазаны ярко-розовой помадой, что ею даже испачканы передние зубы. Она чинно вышла из своего кирпичного дома на две семьи как раз в тот момент, когда Брайн и я намеревались в него войти. Она запечатлела звонкий материнский поцелуй на щеке сына и громко сказала:
– Флора Карлуччи подвезет меня до церкви в своей машине, а сегодня вечером мы играем в лото.
Потом она с ног до головы окинула меня понимающим взглядом. Я улыбнулась.
– А где же твой слуховой аппарат, ма? – спросил Брайн.
– Разбился, – ответила Мэри Маргарет.
– Ваш сын много рассказывал о вас, – вежливо сказала я, чтобы соблюсти приличия. – Очень рада с вами познакомиться…
– Ты куда-нибудь собираешься сегодня вечером, сынок? – спросила она Брайна, не обращая на меня никакого внимания.
Я для нее – пустое место.
– Мы собираемся посмотреть телевизор, ма, – ответил Брайн.
– А вы должно быть – Мэгги, – все-таки говорит Мэри Маргарет. – Мэгги – ирландское имя?
– Нет, ма, – ответил за меня Брайн. – Мэгги не ирландка.
– Кто же ваши родители?
– Вообще-то, – нервно пробормотала я, – мой отец из Бронкса, а моя мать из России, из Петербурга…
Однако Россия как-то ускользает от нее. Вероятно, по причине разбитого слухового аппарата.
– Петербург, – задумчиво повторила она. – У мистера Флагерти, мир праху его, там были родственники. Да, он обычно отправлялся туда зимой недели на две, чтобы погостить у них…
– Точно, я помню, – подтвердил Брайн, радуясь перемене темы. – Кузен Тим Райли с женой. Па ужасно любил навещать их, пока был жив…
Почему ирландцы считают необходимым вставлять это «пока был жив»? Никогда не скажут «умер». Зато обязательно прибавят «мир праху его»… Вот еврей – тот просто «умер» и никаких придаточных предложений.
Засигналил подъехавший автомобиль. Мэри Маргарет помахала рукой в белой перчатке Флоре Карлуччи, которая выбралась из машины на тротуар.
– Не слишком долго, сынок, – сказала миссис Флагерти и еще раз окинула меня знающим взглядом.
Но откуда ей знать, что такое «слишком долго»? Слишком долго или не слишком долго я собираюсь пробыть с Брайном? Пока ее сынок будет в состоянии показать себя «бравым парнем», но уж, конечно, не дольше.
– Пока, ма, – сказал Брайн. – Приятно провести вечер!
Стереосистема в спальне Брайна еще не была в достаточной степени модернизирована, чтобы можно было перематывать одновременно восемь кассет. Поэтому весь вечер мы слушали одну и ту же вещь – «Странников в ночи», – лишь бы не вылезать из постели и не менять кассету. Я лежала на животе, а Брайн пристроился сверху. Парень-кремень двигался чрезвычайно ритмично. Я чувствовала его рот на своей шее. Наши тела извивались, терлись друг о друга, пока наконец в меня не ударила его жидкость. Мы неподвижно замерли на мокрых простынях, переводя дыхание. Потом он соскользнул с меня, лег сбоку и, обняв, прижался пахом и животом к моим ягодицам и спине. Он продолжал целовать меня в шею, пробегая языком до моего правого плеча.
– Брайн, – сказала я, – это про нас.
– А? – пробормотал он.
– «Странники в ночи» – это про нас, – повторила я.
Он не ответил, а, опустившись ниже, стал трогать тс места моего тела, которыми хотел обладать снова, а также тс, которые словно заново открывал для себя.
– Про нас, говоришь…
Я придвинулась ближе. Мои руки обвили его шею. Наши губы соединились, а языки начали общий, страстный танец.
– Брайн, – выдохнула я, когда он глубоко вошел в меня, – Эрик и я собираемся развестись.
Он остановился. Его эрекция пропала. «Бравый парень» превратился во что-то такое, что и узнать-то было невозможно. Момент был упущен безвозвратно.
– Я не могу жениться на тебе, Мэгги, – тихо сказал он, сев на край постели.
– Я этого и не ждала, – сказала я, подтягивая колени к подбородку.
– То есть я хочу сказать, что ты мне нравишься, Мэгги… Но у меня работа. На мне мать…
Если бы он сформулировал это как-то иначе – может быть, я не так остро почувствовала боль от моей потери. Если бы он сказал что-нибудь вроде: «Я обожаю тебя, дорогая, но мне нужно, чтобы женщина, которая находится рядом, целиком посвятила себя моей карьере. Такой женщиной может быть только мать».
После неловкого молчания я первая пошевелилась и, поднявшись с постели, в которую он уже никогда не ляжет вместе со мной, направилась в ванную. Я приняла душ, оделась. Кофейное пятно на моем нежно-кремовом вязаном платье было очень заметно.
Брайн уже собрался и был готов отвезти меня домой. Я приблизилась к нему и, нежно обняв, прошептала последнее прости, потому что все было кончено.
Двадцать минут спустя он остановил машину в обычном месте – в пяти кварталах от моего дома. Мы по-прежнему неловко молчали, как будто между нами встал весь мир. И снова я первая пошевелилась, и это действительно был конец наших отношений. Выбираясь из машины, я очень тихо проговорила:
– Я тебя люблю…
Я должна была это сказать, потому что действительно это чувствовала и не хотела обманывать себя.
Громкий голос Эрика Орнстайна слышался еще в парадном. Но, как только я вошла в квартиру, он превратился в шепот. Я бросила сумку на пол прямо в прихожей и взглянула на столик для почты, нет ли писем. Только потом я вошла в гостиную. Эрик сидел на лимонно-желтом диванчике рядышком со своей мамочкой, а Орнстайн-старший шагал взад и вперед по комнате, сцепив руки за спиной.
– Всем привет! – сказала я, усаживаясь в кресло обитое белым плюшем.
Орнстайн-старший перестал шагать, а свекровь уставилась на меня с выражением предельного отвращения. Вздохнув, она схватилась за сердце. Эрик закинул ногу на ногу и выжидающе взглянул на отца.
– И тебе привет, Мэгги, – сказал тот, широко улыбаясь.
Внешность свекра всегда производила на меня гораздо меньшее впечатление, чем его грязная сущность, – хотя лицо его было каким-то непропорциональным, глаза посажены чрезвычайно близко друг к другу, огромный нос, толстые, мясистые губы и скошенный подбородок, – вот физиономия. Взглянув в этот момент на свекра, я увидела характерную его улыбочку, которая означала одно – змея была готова ужалить.
Орнстайн-старший, в свое время продавший процветавший мануфактурный бизнес, чтобы купить у своего приятеля-банкрота брокерскую контору на Уолл-стрит, однажды заявил:
– Что мануфактура, что недвижимость – конец один.
Между тем основным его занятием было – с улыбочкой облапошивать простаков.
– Что случилось? – поинтересовалась я, заметив между прочим, что наш маленький черно-белый телевизор переместился с кухни на стеклянный журнальный столик около кушетки.
Свекровь скрестила полные руки на груди – жест, которым в доме истововерующих людей обычно начинается процедура молитвы. Она и начала нечто подобное – принялась раскачиваться, словно китайский болванчик, туда-сюда, а Орнстайн-старший сел в другое белое плюшевое кресло и стал тереть толстыми пальцами виски. Эрик громко хмыкнул.
– Заткнись, – проворчал Орнстайн-старший. Все указывало на то, что дело было худо.
– Что же случилось? – повторила я, оглядываясь вокруг.
– Похоже, у нас небольшая проблема, – сказал свекор. Его толстая верхняя губа подрагивала, обнажая крупные передние зубы.
– Эрик? – обратилась я к мужу.
Но он лишь снова замычал что-то нечленораздельное.
– Я уже сказал, чтобы ты заткнулся, – рявкнул на него отец.
Свекровь похлопала сына по колену. У нее на пальце засверкал огромный бриллиант в шесть каратов, не меньше.
– Мы видели тебя сегодня вечером по телевизору, – сказал свекор и снова улыбнулся.
Можно было подумать, что семейство Орнстайнов собралось в моей гостиной, чтобы посмотреть телевизор и, обсудив увиденное, оказалось недовольно моим отважным поведением в ситуации с заложниками.
– Ну и как вам показался этот репортаж? Орнстайн-старший потер ладони и его перстни – один с сапфиром, а другой с ониксом и бриллиантом – заклацали друг о друга. Он печально покачал головой. Когда он заговорил, на его нижней губе заблестела тягучая слюна.
– Ох, Мэгги, Мэгги…
– Послушайте, – сказала я, – может, все-таки кто-нибудь объяснит мне, что произошло?
Свекровь принялась теребить цепочку с тяжелым кулоном, который болтался под ее тройным подбородком.
– А где это ты посадила пятно на такое миленькое платье? – мрачно поинтересовался свекор.
– Гектор Родригес опрокинул на меня кофе, когда я была у него в квартире, – ответила я, совершенно сбитая с толку.
– Ага, – вздохнул свекор, – чудеса телевидения!
– В каком смысле? – пробормотала я.
– На телевизионном экране не видно никаких пятен, – многозначительно улыбнулся он.
– Просто мой режиссер посоветовал мне перевернуть юбку задом наперед, чтобы этого пятна не было видно…
Можно подумать, цены на моющие средства подскочили до небес.
– Ну а потом, значит, – сказал свекор тоном Мэйсона Перри, – ты задержалась на Маспете, чтобы еще раз перевернуть юбку, прежде чем отправиться домой.
Эрик начал так тоскливо подвывать, что Орнстайн-старший не выдержал и через всю комнату запустил в него подушкой.
– В последний раз говорю, чтобы ты заткнулся, придурок, – заорал он.
Все вдруг совершенно прояснилось, но изменить уже ничего было нельзя – слишком поздно. Что сделано, то сделано. Первой моей мыслью было – как отреагирует моя родительница, когда узнает, что семейство Орнстайнов наняло частного детектива, который аккуратно проследил за ее дочуркой и накрыл се в кирпичном домике семейства Флагерти, где она переодевала свою юбку с кофейным пятном.
– Интересно, что скажет твоя милая мамочка, когда узнает, что се дочка сделалась шлюхой? – сказала свекровь, прочитав мои мысли.
Орнстайн-старший поднялся и с внушительностью царя Соломона проговорил, обращаясь к жене:
– Что ты, дорогая, разве таким тоном разговаривают с родственниками?
Мои щеки запылали, ладони сделались влажными, и я, опустив глаза, принялась разглядывать причудливый рисунок на нашем бухарском ковре.
– Вы за мной следили, – повторяла я снова и снова. – Вы за мной следили…
– Мэгги, Мэгги, – с чувством произнес свекор, – что значит следили? Разве это ты сейчас должна нам сказать?
Тогда я высказалась немного яснее.
– Эрик, как ты мог позволить, чтобы за мной устраивали слежку?
– Это очень печальный день в семье Орнстайнов, – провозгласил свекор. – И именно ты виновата в том, что мы испытываем такую скорбь. Мы любили тебя как дочь, а предательство дочери – это как нож в сердце.
– Не говоря уж о том, что она занималась этим с гоем! – вставила свекровь.
– Гои-шмои, – вздохнул Орнстайн-старший. – То, что моя Мэгги, которая была для меня дочерью, сделала… – Он не окончил фразы, словно и взаправду был совершенно разбит и подавлен известием, что «его Мэгги», которую он «любил как дочь» – предала…
– Я этого так не оставлю, папа! – храбро сказал Эрик, хлопая по руке свою мамочку.
Мудрый Орнстайн-старший все еще старался овладеть ситуацией и устроить так, чтобы никому из его близких, включая и Мэгги, которую он полюбил как дочь, не сделать больно, не оскорбить и не обругать.
– Тюфяк, – сказал он сквозь зубы, адресуясь к Орнстайну-младшему. – Ничего ты не сделаешь. Тюфяк Ты даже не в состоянии присмотреть за собственной женой, чтобы она не раздвигала ноги перед каким-то гоем-копом.
Да что я, в конце концов, теряю? Можно подумать, мне будет отказано в чести посещать Букингемский дворец!.. По крайней мере, я больше не увижу как свекровь счищает с тарелок над унитазом объедки после обеда, чтобы не испачкать помойное ведро. Я буду избавлена от удовольствия слушать, как Орнстайн-старший заказывает официанту «водочки». Что означает – рюмку «Столичной» со льдом и без лимона. И наконец, мне больше не придется играть в «кошки-мышки» с Эриковым термометром.
– Не смейте даже говорить со мной об этом, – холодно сказала я. – Я не хочу об этом слышать.
Мой резкий тон пробуждает в свекре чувство близкое к восхищению.
– Если бы ты была моей женой, этого бы не случилось! – заявил Орнстайн-старший.
Мне показалось, что если я буду вести себя правильно, то есть шанс, что он будет справедлив ко мне в своем окончательном решении.
– Если бы вы были моим мужем, то мы обсудили бы этот вопрос наедине и не вмешивали в него родителей, – сказала я.
Как я и ожидала, в нем возобладал его вселенский эгоизм.
– Я сделал все, что было в моих силах для Эрика, однако он оказался не достоин моих усилий. Я пытался научить его жизни, но он пошел совершенно не в меня. Он просто слабак.
Может быть, немного позже я попыталась бы как-то утешить моего слабака-мужа, но сейчас меня больше беспокоили мои кровные деньги, мой заработок, который перекочевал к нему на счет.
– Зачем же вы следили за мной? – спросила я свекра.
Он вздохнул.
– Я бы скорее дал вырвать свое сердце, чем согласился на это, – пробормотал он. – Но кто-то сказал, что тебя видели с этим парнем в баре на Маспете. И он лапал тебя. Поверь, Мэгги, первой моей реакцией был шок. Я не поверил этому. Но потом мне сказали, что тебя видели с этим парнем около студии в его машине. Что я должен был делать? Честное слово, я надеялся, что эта крайняя мера докажет обратное.
Это был самый подходящий момент для меня, чтобы заплакать. Свекор как раз протягивал мне надушенный носовой платок. Он воскликнул:
– Я не хотел бы, чтобы в наши дела вмешивались всякие пройдохи адвокаты. Они оставят нас без штанов. Мы решим все келейно. Мы поступим так, как поступали наши предки.
Эрик нервно кашлял, прочищая горло. Свекровь начала икать.
Вдохновленная обращением Орнстайна-старшего к примеру древних иудеев, я нашла нужный тон.
– Я обещаю не делать ничего такого, что может кому-то причинить новую боль, – сказала я. – И клянусь не обращаться в суд.
– Знаешь, Мэгги, – тепло обратился ко мне свекор, – я все еще отношусь к тебе как к дочери – как к родной дочери.
– Но папа!.. – всхлипнул Эрик.
– Заткнись, – бросил ему отец, даже не повернув головы.
– Я думаю, что сегодня мне лучше отправиться к Куинси, – сказала я. – Пусть каждый из нас немного успокоится, а завтра мы сможем обо всем поговорить без нервов. Сядем и все обсудим.
– Ты поступаешь так же мудро, как Сарра! – восхитился свекор. – Значит, договорились – никаких судов?
Куинси нисколько не удивилась, увидев меня в этот вечер на пороге своей квартиры. Она лишь не могла понять, почему, когда я начала подробно рассказывать о том, что произошло, из моих глаз закапали слезы.
– Наконец-то все кончилось, – практично подытожила она. – Зачем же плакать? Тебя унижали много лет.
– Понимаешь, – всхлипнула я, – свекор так жестоко обошелся с Эриком. Обозвал его тюфяком. Я чувствую себя ужасно виноватой.
– Он и есть тюфяк, – твердо заявила Куинси. – Иначе он не побежал бы звать папочку.
– Я ужасно виновата перед ним, Куинси. Я чудовище.
Она посмотрела на меня, как на сумасшедшую, потом подошла к окну и долго стояла, глядя на улицу.
– Может быть, мне нужно напомнить тебе обо всех прелестных вещах, которые он проделывал над тобой во время вашего супружества? – повернувшись ко мне, тихо спросила Куинси.
Я отрицательно покачала головой и всхлипнула.
– Нет.
– Почему же? Может быть, ты забыла обо всем этом и теперь чувствуешь к нему жалость?
Однако я была убеждена, что одна во всем виновата. Когда я в пять часов утра заявила Куинси, что мое место рядом с Эриком и что я возвращаюсь домой, она даже не стала меня отговаривать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Старший детектив Брайн Флагерти в качестве приветствия мгновенно защелкивает на худых запястьях Гектора Родригеса наручники, а фотографы ослепляют их вспышками. У Гектора взгляд загнанного зверя. Подъезжает специальный медицинский фургон, из которого вылезают санитары и, заботливо взяв Гектора под руки, сажают в машину.
Я подхожу, беру Гектора за руку и заглядываю в его красные глаза.
– Я не забуду о тебе, Гектор, – обещаю я. – Честное слово.
Фотографы продолжают щелкать вспышками, и санитары закрывают дверцы фургона.
– Можно угостить тебя выпивкой? – спрашивает Джой.
– Нет, спасибо, – отвечаю я, глядя на Брайна. – У меня свидание.
Он пожимает плечами.
– У нас с тобой полно времени, чтобы спокойно выпить, – усмехается Джой. – А вот у него, – тут он кивает на Брайна, – как подсказывает мне интуиция, времени для этого не так уж много.
На Мэри Маргарет Флагерти было ярко-желтое вязаное платье. На ноги с толстыми щиколотками надеты черные ортопедические туфли с высокой шнуровкой. Между пышных грудей сверкал золотой крестик. Ее седые волосы тщательно уложены тугими маленькими кудряшками, а губы так обильно намазаны ярко-розовой помадой, что ею даже испачканы передние зубы. Она чинно вышла из своего кирпичного дома на две семьи как раз в тот момент, когда Брайн и я намеревались в него войти. Она запечатлела звонкий материнский поцелуй на щеке сына и громко сказала:
– Флора Карлуччи подвезет меня до церкви в своей машине, а сегодня вечером мы играем в лото.
Потом она с ног до головы окинула меня понимающим взглядом. Я улыбнулась.
– А где же твой слуховой аппарат, ма? – спросил Брайн.
– Разбился, – ответила Мэри Маргарет.
– Ваш сын много рассказывал о вас, – вежливо сказала я, чтобы соблюсти приличия. – Очень рада с вами познакомиться…
– Ты куда-нибудь собираешься сегодня вечером, сынок? – спросила она Брайна, не обращая на меня никакого внимания.
Я для нее – пустое место.
– Мы собираемся посмотреть телевизор, ма, – ответил Брайн.
– А вы должно быть – Мэгги, – все-таки говорит Мэри Маргарет. – Мэгги – ирландское имя?
– Нет, ма, – ответил за меня Брайн. – Мэгги не ирландка.
– Кто же ваши родители?
– Вообще-то, – нервно пробормотала я, – мой отец из Бронкса, а моя мать из России, из Петербурга…
Однако Россия как-то ускользает от нее. Вероятно, по причине разбитого слухового аппарата.
– Петербург, – задумчиво повторила она. – У мистера Флагерти, мир праху его, там были родственники. Да, он обычно отправлялся туда зимой недели на две, чтобы погостить у них…
– Точно, я помню, – подтвердил Брайн, радуясь перемене темы. – Кузен Тим Райли с женой. Па ужасно любил навещать их, пока был жив…
Почему ирландцы считают необходимым вставлять это «пока был жив»? Никогда не скажут «умер». Зато обязательно прибавят «мир праху его»… Вот еврей – тот просто «умер» и никаких придаточных предложений.
Засигналил подъехавший автомобиль. Мэри Маргарет помахала рукой в белой перчатке Флоре Карлуччи, которая выбралась из машины на тротуар.
– Не слишком долго, сынок, – сказала миссис Флагерти и еще раз окинула меня знающим взглядом.
Но откуда ей знать, что такое «слишком долго»? Слишком долго или не слишком долго я собираюсь пробыть с Брайном? Пока ее сынок будет в состоянии показать себя «бравым парнем», но уж, конечно, не дольше.
– Пока, ма, – сказал Брайн. – Приятно провести вечер!
Стереосистема в спальне Брайна еще не была в достаточной степени модернизирована, чтобы можно было перематывать одновременно восемь кассет. Поэтому весь вечер мы слушали одну и ту же вещь – «Странников в ночи», – лишь бы не вылезать из постели и не менять кассету. Я лежала на животе, а Брайн пристроился сверху. Парень-кремень двигался чрезвычайно ритмично. Я чувствовала его рот на своей шее. Наши тела извивались, терлись друг о друга, пока наконец в меня не ударила его жидкость. Мы неподвижно замерли на мокрых простынях, переводя дыхание. Потом он соскользнул с меня, лег сбоку и, обняв, прижался пахом и животом к моим ягодицам и спине. Он продолжал целовать меня в шею, пробегая языком до моего правого плеча.
– Брайн, – сказала я, – это про нас.
– А? – пробормотал он.
– «Странники в ночи» – это про нас, – повторила я.
Он не ответил, а, опустившись ниже, стал трогать тс места моего тела, которыми хотел обладать снова, а также тс, которые словно заново открывал для себя.
– Про нас, говоришь…
Я придвинулась ближе. Мои руки обвили его шею. Наши губы соединились, а языки начали общий, страстный танец.
– Брайн, – выдохнула я, когда он глубоко вошел в меня, – Эрик и я собираемся развестись.
Он остановился. Его эрекция пропала. «Бравый парень» превратился во что-то такое, что и узнать-то было невозможно. Момент был упущен безвозвратно.
– Я не могу жениться на тебе, Мэгги, – тихо сказал он, сев на край постели.
– Я этого и не ждала, – сказала я, подтягивая колени к подбородку.
– То есть я хочу сказать, что ты мне нравишься, Мэгги… Но у меня работа. На мне мать…
Если бы он сформулировал это как-то иначе – может быть, я не так остро почувствовала боль от моей потери. Если бы он сказал что-нибудь вроде: «Я обожаю тебя, дорогая, но мне нужно, чтобы женщина, которая находится рядом, целиком посвятила себя моей карьере. Такой женщиной может быть только мать».
После неловкого молчания я первая пошевелилась и, поднявшись с постели, в которую он уже никогда не ляжет вместе со мной, направилась в ванную. Я приняла душ, оделась. Кофейное пятно на моем нежно-кремовом вязаном платье было очень заметно.
Брайн уже собрался и был готов отвезти меня домой. Я приблизилась к нему и, нежно обняв, прошептала последнее прости, потому что все было кончено.
Двадцать минут спустя он остановил машину в обычном месте – в пяти кварталах от моего дома. Мы по-прежнему неловко молчали, как будто между нами встал весь мир. И снова я первая пошевелилась, и это действительно был конец наших отношений. Выбираясь из машины, я очень тихо проговорила:
– Я тебя люблю…
Я должна была это сказать, потому что действительно это чувствовала и не хотела обманывать себя.
Громкий голос Эрика Орнстайна слышался еще в парадном. Но, как только я вошла в квартиру, он превратился в шепот. Я бросила сумку на пол прямо в прихожей и взглянула на столик для почты, нет ли писем. Только потом я вошла в гостиную. Эрик сидел на лимонно-желтом диванчике рядышком со своей мамочкой, а Орнстайн-старший шагал взад и вперед по комнате, сцепив руки за спиной.
– Всем привет! – сказала я, усаживаясь в кресло обитое белым плюшем.
Орнстайн-старший перестал шагать, а свекровь уставилась на меня с выражением предельного отвращения. Вздохнув, она схватилась за сердце. Эрик закинул ногу на ногу и выжидающе взглянул на отца.
– И тебе привет, Мэгги, – сказал тот, широко улыбаясь.
Внешность свекра всегда производила на меня гораздо меньшее впечатление, чем его грязная сущность, – хотя лицо его было каким-то непропорциональным, глаза посажены чрезвычайно близко друг к другу, огромный нос, толстые, мясистые губы и скошенный подбородок, – вот физиономия. Взглянув в этот момент на свекра, я увидела характерную его улыбочку, которая означала одно – змея была готова ужалить.
Орнстайн-старший, в свое время продавший процветавший мануфактурный бизнес, чтобы купить у своего приятеля-банкрота брокерскую контору на Уолл-стрит, однажды заявил:
– Что мануфактура, что недвижимость – конец один.
Между тем основным его занятием было – с улыбочкой облапошивать простаков.
– Что случилось? – поинтересовалась я, заметив между прочим, что наш маленький черно-белый телевизор переместился с кухни на стеклянный журнальный столик около кушетки.
Свекровь скрестила полные руки на груди – жест, которым в доме истововерующих людей обычно начинается процедура молитвы. Она и начала нечто подобное – принялась раскачиваться, словно китайский болванчик, туда-сюда, а Орнстайн-старший сел в другое белое плюшевое кресло и стал тереть толстыми пальцами виски. Эрик громко хмыкнул.
– Заткнись, – проворчал Орнстайн-старший. Все указывало на то, что дело было худо.
– Что же случилось? – повторила я, оглядываясь вокруг.
– Похоже, у нас небольшая проблема, – сказал свекор. Его толстая верхняя губа подрагивала, обнажая крупные передние зубы.
– Эрик? – обратилась я к мужу.
Но он лишь снова замычал что-то нечленораздельное.
– Я уже сказал, чтобы ты заткнулся, – рявкнул на него отец.
Свекровь похлопала сына по колену. У нее на пальце засверкал огромный бриллиант в шесть каратов, не меньше.
– Мы видели тебя сегодня вечером по телевизору, – сказал свекор и снова улыбнулся.
Можно было подумать, что семейство Орнстайнов собралось в моей гостиной, чтобы посмотреть телевизор и, обсудив увиденное, оказалось недовольно моим отважным поведением в ситуации с заложниками.
– Ну и как вам показался этот репортаж? Орнстайн-старший потер ладони и его перстни – один с сапфиром, а другой с ониксом и бриллиантом – заклацали друг о друга. Он печально покачал головой. Когда он заговорил, на его нижней губе заблестела тягучая слюна.
– Ох, Мэгги, Мэгги…
– Послушайте, – сказала я, – может, все-таки кто-нибудь объяснит мне, что произошло?
Свекровь принялась теребить цепочку с тяжелым кулоном, который болтался под ее тройным подбородком.
– А где это ты посадила пятно на такое миленькое платье? – мрачно поинтересовался свекор.
– Гектор Родригес опрокинул на меня кофе, когда я была у него в квартире, – ответила я, совершенно сбитая с толку.
– Ага, – вздохнул свекор, – чудеса телевидения!
– В каком смысле? – пробормотала я.
– На телевизионном экране не видно никаких пятен, – многозначительно улыбнулся он.
– Просто мой режиссер посоветовал мне перевернуть юбку задом наперед, чтобы этого пятна не было видно…
Можно подумать, цены на моющие средства подскочили до небес.
– Ну а потом, значит, – сказал свекор тоном Мэйсона Перри, – ты задержалась на Маспете, чтобы еще раз перевернуть юбку, прежде чем отправиться домой.
Эрик начал так тоскливо подвывать, что Орнстайн-старший не выдержал и через всю комнату запустил в него подушкой.
– В последний раз говорю, чтобы ты заткнулся, придурок, – заорал он.
Все вдруг совершенно прояснилось, но изменить уже ничего было нельзя – слишком поздно. Что сделано, то сделано. Первой моей мыслью было – как отреагирует моя родительница, когда узнает, что семейство Орнстайнов наняло частного детектива, который аккуратно проследил за ее дочуркой и накрыл се в кирпичном домике семейства Флагерти, где она переодевала свою юбку с кофейным пятном.
– Интересно, что скажет твоя милая мамочка, когда узнает, что се дочка сделалась шлюхой? – сказала свекровь, прочитав мои мысли.
Орнстайн-старший поднялся и с внушительностью царя Соломона проговорил, обращаясь к жене:
– Что ты, дорогая, разве таким тоном разговаривают с родственниками?
Мои щеки запылали, ладони сделались влажными, и я, опустив глаза, принялась разглядывать причудливый рисунок на нашем бухарском ковре.
– Вы за мной следили, – повторяла я снова и снова. – Вы за мной следили…
– Мэгги, Мэгги, – с чувством произнес свекор, – что значит следили? Разве это ты сейчас должна нам сказать?
Тогда я высказалась немного яснее.
– Эрик, как ты мог позволить, чтобы за мной устраивали слежку?
– Это очень печальный день в семье Орнстайнов, – провозгласил свекор. – И именно ты виновата в том, что мы испытываем такую скорбь. Мы любили тебя как дочь, а предательство дочери – это как нож в сердце.
– Не говоря уж о том, что она занималась этим с гоем! – вставила свекровь.
– Гои-шмои, – вздохнул Орнстайн-старший. – То, что моя Мэгги, которая была для меня дочерью, сделала… – Он не окончил фразы, словно и взаправду был совершенно разбит и подавлен известием, что «его Мэгги», которую он «любил как дочь» – предала…
– Я этого так не оставлю, папа! – храбро сказал Эрик, хлопая по руке свою мамочку.
Мудрый Орнстайн-старший все еще старался овладеть ситуацией и устроить так, чтобы никому из его близких, включая и Мэгги, которую он полюбил как дочь, не сделать больно, не оскорбить и не обругать.
– Тюфяк, – сказал он сквозь зубы, адресуясь к Орнстайну-младшему. – Ничего ты не сделаешь. Тюфяк Ты даже не в состоянии присмотреть за собственной женой, чтобы она не раздвигала ноги перед каким-то гоем-копом.
Да что я, в конце концов, теряю? Можно подумать, мне будет отказано в чести посещать Букингемский дворец!.. По крайней мере, я больше не увижу как свекровь счищает с тарелок над унитазом объедки после обеда, чтобы не испачкать помойное ведро. Я буду избавлена от удовольствия слушать, как Орнстайн-старший заказывает официанту «водочки». Что означает – рюмку «Столичной» со льдом и без лимона. И наконец, мне больше не придется играть в «кошки-мышки» с Эриковым термометром.
– Не смейте даже говорить со мной об этом, – холодно сказала я. – Я не хочу об этом слышать.
Мой резкий тон пробуждает в свекре чувство близкое к восхищению.
– Если бы ты была моей женой, этого бы не случилось! – заявил Орнстайн-старший.
Мне показалось, что если я буду вести себя правильно, то есть шанс, что он будет справедлив ко мне в своем окончательном решении.
– Если бы вы были моим мужем, то мы обсудили бы этот вопрос наедине и не вмешивали в него родителей, – сказала я.
Как я и ожидала, в нем возобладал его вселенский эгоизм.
– Я сделал все, что было в моих силах для Эрика, однако он оказался не достоин моих усилий. Я пытался научить его жизни, но он пошел совершенно не в меня. Он просто слабак.
Может быть, немного позже я попыталась бы как-то утешить моего слабака-мужа, но сейчас меня больше беспокоили мои кровные деньги, мой заработок, который перекочевал к нему на счет.
– Зачем же вы следили за мной? – спросила я свекра.
Он вздохнул.
– Я бы скорее дал вырвать свое сердце, чем согласился на это, – пробормотал он. – Но кто-то сказал, что тебя видели с этим парнем в баре на Маспете. И он лапал тебя. Поверь, Мэгги, первой моей реакцией был шок. Я не поверил этому. Но потом мне сказали, что тебя видели с этим парнем около студии в его машине. Что я должен был делать? Честное слово, я надеялся, что эта крайняя мера докажет обратное.
Это был самый подходящий момент для меня, чтобы заплакать. Свекор как раз протягивал мне надушенный носовой платок. Он воскликнул:
– Я не хотел бы, чтобы в наши дела вмешивались всякие пройдохи адвокаты. Они оставят нас без штанов. Мы решим все келейно. Мы поступим так, как поступали наши предки.
Эрик нервно кашлял, прочищая горло. Свекровь начала икать.
Вдохновленная обращением Орнстайна-старшего к примеру древних иудеев, я нашла нужный тон.
– Я обещаю не делать ничего такого, что может кому-то причинить новую боль, – сказала я. – И клянусь не обращаться в суд.
– Знаешь, Мэгги, – тепло обратился ко мне свекор, – я все еще отношусь к тебе как к дочери – как к родной дочери.
– Но папа!.. – всхлипнул Эрик.
– Заткнись, – бросил ему отец, даже не повернув головы.
– Я думаю, что сегодня мне лучше отправиться к Куинси, – сказала я. – Пусть каждый из нас немного успокоится, а завтра мы сможем обо всем поговорить без нервов. Сядем и все обсудим.
– Ты поступаешь так же мудро, как Сарра! – восхитился свекор. – Значит, договорились – никаких судов?
Куинси нисколько не удивилась, увидев меня в этот вечер на пороге своей квартиры. Она лишь не могла понять, почему, когда я начала подробно рассказывать о том, что произошло, из моих глаз закапали слезы.
– Наконец-то все кончилось, – практично подытожила она. – Зачем же плакать? Тебя унижали много лет.
– Понимаешь, – всхлипнула я, – свекор так жестоко обошелся с Эриком. Обозвал его тюфяком. Я чувствую себя ужасно виноватой.
– Он и есть тюфяк, – твердо заявила Куинси. – Иначе он не побежал бы звать папочку.
– Я ужасно виновата перед ним, Куинси. Я чудовище.
Она посмотрела на меня, как на сумасшедшую, потом подошла к окну и долго стояла, глядя на улицу.
– Может быть, мне нужно напомнить тебе обо всех прелестных вещах, которые он проделывал над тобой во время вашего супружества? – повернувшись ко мне, тихо спросила Куинси.
Я отрицательно покачала головой и всхлипнула.
– Нет.
– Почему же? Может быть, ты забыла обо всем этом и теперь чувствуешь к нему жалость?
Однако я была убеждена, что одна во всем виновата. Когда я в пять часов утра заявила Куинси, что мое место рядом с Эриком и что я возвращаюсь домой, она даже не стала меня отговаривать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44