И тогда Жорик, скрепив сердце, надорвал пакет. В кухне осталась тишина.
Он переступил с ноги на ногу, и липкий пол дважды всхлипнул. Как будто кто плакал за стеной.
- Ну что там? - появилась в коридорчике Жанетка. - Дай сюда! Ты даже посылки открывать не умеешь!
Она рванула бумагу не вдоль, как Жора, а поперек, и из пакета на пол упало нечто похожее на футляр для губной помады.
Присев на корточки, Жора этой же бумажкой чуть повернул предмет и сразу ощутил зашевелившиеся на голове волосы. Слова застряли где-то далеко-далеко. Чуть ли не в желудке.
- Что это? - не разглядела близорукая Жанетка.
- Па-а... па-а... па-алец, - все-таки вытащил нужное слово из груди Жора Прокудин.
И сразу заныло сердце, будто слово он достал из самой его серединки.
- Чего? - не поняла она, но не нагнулась.
Обрывком крафтовой бумаги Жора подсек палец, встал вместе с ним и заметил еще одну деталь:
- Смо... мотри - бу...буква "жэ" на фа... фаланге... Это же...
- То-олик!
Охнув, Жанетка зажала ладонью рот, сквозь помутневшие глаза посмотрела на посиневший ноготь и узнала этот ноготь. Больше ей ничего не требовалось. Вытатуированная полгода назад буква 2ж" уже была лишней.
- Люблино... Люблино, - положив палец на подоконник, стал пятиться от него Жора. - Лю... Я знаю... знаю ту улицу, что... что на обратном адресе... Это... это адрес Лю... Люблинского кладбища...
- Не-ет! - в диком, зверином крике выхлестнула она все, что разрывало сейчас ее душу: страх, боль, жалость, ненависть, отчаяние. - Не-ет!
Он схватил ее за плечи, притянул к себе, сжал так, как только мог, но она вырвалась, отпрыгнула в комнату, согнулась, выставив вперед сжатые кулачки, и снова заорала:
- Не-ет! Не-ет! Не-ет!
- Жанетик, милая, не надо... Не надо... Я не знаю, что произошло. Толик жив! Жив! Не ори! Я... я... Да, я сделаю это! Я позвоню сейчас Боссу! Прямо сейчас!
Косясь глазом на белый палец с синим ногтем и с синей же, похожей на комара, буквой "ж", он с третьего раза, через проскальзывания и попадания пальцем не в те отверстия, набрал все-таки сотовый номер Босса и, когда трубка ожила, заорал в нее:
- Босс, у нас чэ-пэ! Босс, у Жанетки истерика! Здесь... тут...
- Что-то случилось? - обреченным голосом спросил Босс, и Жора онемел.
Он никогда еще не слышал таких ноток. Босс казался ему скалой, о которую столетиями разбиваются шторма. Но сейчас скала треснула, и он не сдержался, спросив в свою очередь:
- А что-то случилось?
- Ну ты же говоришь, чэ-пэ.
- Босс, тут тетка, ну, почтальонша... Она принесла бандероль. Маленькую такую. Совсем маленькую...
- И вы, придурки, открыли?
- Да... Там это... палец Топора. Ук... казательный. С пра...правой руки. Я знаю. И Жа... Это мертвый палец... Он бе...
- Падлюка! - ругнулся Босс.
- Что?
- Это похоже на него.
- На кого?
- На того, у кого нет указательного пальца на правой руке, - с ненавистью выдавил из себя Босс.
- А у кого нет? - опять ощутил волосы на голове Жора Прокудин.
Они существовали как бы отдельно от кожи.
Висели в воздухе и шевелились. Хотя ветра никакого не было.
- Я тебе потом объясню, кто это, - сумрачно ответил Босс. - Что Жанетка?
- Она... Она сидит на полу и раскачивает головой. Она... она в трансе.. Босс, этот па...
- Успокой ее. Как можешь успокой. Главное, не говори, что ты знаешь...
- А что я знаю?
- Через секунду узнаешь... Топора убили...
- Так вот почему там - Люблино!
- Какое Люблино?
- На бандероли - адрес... Люблино... Улица, где кладбище...
- Серьезно?
- Да, я вспомнил! Я там как-то был. Уже не помню, почему...
- Значит, они его туда подкинули. Как неопознанный труп.
- Я поеду туда... Надо сказать им его имя, фами...
- Нив коем случае! Сейчас это уже не имеет ни малейшего значения. Топора ты все равно не вернешь...
- Да... Точно - Топор! - только теперь разглядел Жора Прокудин, что коряво написанное под обратным адресом слово, начинающееся с "Т", - это и есть "Топор".
- У нас на пути появился страшный человек. Я бессилен против него. Он как заговоренный.
- Кто это? - еле пошевелил губами Жора Прокудин.
- Тот, кого Рыков послал по нашему следу. Он хочет отобрать деньги, что уже в Штатах. Топором он подавится. Больше я ему никого не отдам. А вы... Значит, так, - опять привычно потвердел его голос. - Хватай Жанетку и беги с этой квартиры. Машину не бери. С ней тоже может быть подляна. Затеряйся по Москве, занырни в какую-нибудь нору, отсидись до утра...
- До утра?
- Да, именно до утра. В обед мы вылетаем в Нью-Йорк. Вылетаем все... Почти все...
Наверное, он вспомнил о Топоре. А потом Жоре почудилось, что и они
обречены, и что не будет никакого аэропорта, никакого Нью-Йорка,
ничего не будет.
Он отклеил вроде бы намертво прилипшую к полу подошву правой ступни и шагнул на паркет в коридорчик. Ощущение приклеенности, ловушки исчезло. Но страх остался. Каждую секунду могло произойти непоправимое.
- Мы...мы бежим, - за двоих решил он.
Жанетка все так же раскачивалась. Ее лицо за секунды стало старше на двадцать лет.
- Давай, - устало выдохнул Босс. - Позвонишь мне в восемь ноль-ноль утра. Все...
Он впервые в жизни назвал точное время. Без минут. И без секунд.
Это не могло означать ничего хорошего. Сейчас уже ничто не могло означать хорошее.
Глава шестьдесят четвертая
ЛЮБОВЬ ЗЛА
В сумрачной комнатушке всего стояло по двое: две армейские кровати с зелеными дугами, две тумбочки без ящиков, две деревянные
вешалки явно довоенных времен. И все.
Больше ничего в комнатушке не было. Даже штор на единственном окне. Оно смотрело на голую кирпичную стену и создавало в помещении осень. Хотя на улице правили бал жара да духота. Да вонь автомобильных выхлопов. Здесь, правда, последнего не существовало: пахло муторно и кисло, будто прелыми листьями. И ощущение осени становилось все сильнее.
Жанетка села на скрипнувшую койку и замерла. Она молчала все время, пока Жора таскал ее за руку по дворам Измайлова, молчала в потном адском метро. Молчала, молчала, и если сначала он воспринимал это как благо, то сейчас, после двух часов тишины, царящей между ними, Прокудин начал бояться, что с Жанеткой произошло что-то страшное. Он не допускал мысли о безумии, но других мыслей вообще не было.
Приказ спастись он исполнял истово. В гостиницы не рвался, редким знакомым не звонил, в риэлтерские фирмы не обращался. Честно говоря, он даже не представлял можно ли спастись от человека без указательного пальца, если даже Босс проиграл ему схватку. Был в этом долгом потном побеге момент, когда Жорик поймал себя на том, что у всех встречных высматривает пальцы на правой руке.
В общагу гуманитарного университета минобороны он попал совершенно случайно. Просто после очередного броска под землей они
выбрались из павильона метро "Спортивная", проскочили пару дворов, и Жора Прокудин увидел с тыла корпуса общаги. На веревках, протянутых от окна к окну, сушились майки, трусы, тельняшки, ползунки, камуфляжная форма, лифчики, комбинации и халатики из пестрого ситчика. Если бы не халатики из пестрого ситчика с чисто русским рисунком, можно было бы подумать, что они попали в негритянский квартал Нью-Йорка. Или в пригород какого-нибудь латиноамериканского мегаполиса.
Дежурная по корпусу явно не поверила его лепету о том, что он капитан железнодорожных войск, и их с женой обокрали, а переночевать всего одну ночь негде, но сто долларов одной бумажкой взяла без дрожи на лице и потом долго вела их по лестницам, пропахшим кислыми щами и жареной картошкой, по коридору, похожему на улицу даже не своей длиной, а встречными и попутными людьми, детьми на трехколесных велосипедах, дверями, так смахивающими на двери подъездов, а не комнат.
- Жанет, ну скажи хоть что-нибудь?
Ногой он затолкал под кровать спортивную сумку с набитыми впопыхах вещами и его, и ее, и даже Топора.
- Ну, хочешь, я за жрачкой сбегаю? А выпить хочешь?
Ее глаза слепо смотрели на основание деревянной вешалки, на окурок, оставленный предыдущим жильцом осенней комнаты, на таракана, водящего усами перед окурком и будто пеленгующего новых постояльцев. Она не ощущала себя. В ней вместе с Топором умерло то, что принадлежало Топору, а принадлежало, видимо, многое, потому что даже Жору Прокудина она сейчас не воспринимала как человека. Он выглядел мебелью комнаты, и непонятна была лишь малость: если все в комнате парами, то где еще один Жора Прокудин?
- Давай мы поспим? - по-отцовски назвал он ее детским "мы". - Хочешь спать?
Стена кирпичной кладки упрямо лезла в окно, выдавливая стекло. В комнате становилось все меньше и меньше воздуха. Его высасывал из комнаты кто-то злой и сердитый. Он мог высосать его весь.
И тогда она заплакала.
- Вот и хорошо, - обрадовался он. - Вот уже и легче сейчас
будет. Вот точно - легче...
- То-олик, - позвала она.
Воздух, убегающий из комнаты, унес ее слово, растворил в себе. Точно так же, как растворил этой ночью Топора, и она заговорила быстро-быстро, словно боясь, что ей запретят говорить:
- Он очень добрый. Он родителям в Стерлитамак деньги отсылает. Он никогда не жадничает. Если его позвать, он всегда поможет. Над ним с детства смеялись, а он не обижается. Он умеет играть на гармони...
- Да ладно! - не поверил Жора Прокудин.
Она ни разу не сказала "был", ни разу не оставила жениха в прошедшем времени, и когда услышала глупый вскрик, усилила свое ощущение настоящего:
- Умеет! Умеет! Умеет!.. Хочешь, хоть сейчас сыграет?!
- Не хочу.
- То-то же!
Он посмотрел на пол у вешалки ее же взглядом, заметил любопытного таракана и с наслаждением раздавил его ногой. Ее глаза даже не дрогнули. Она не видела таракана. Не увидела и кроссовку.
- Жанюсик, ну не бузи! - попросил он и встал перед ней на колени.
Пыль в комнате была военной, в крупные твердые зерна. Она кололась даже сквозь джинсы. Жора подвигал коленями, но от странной пыли не избавился.
Встав, он отряхнул джинсы, с минуту подумал, но ничего не придумал и просто прижал Жанетку к животу.
- А может, они взяли его в заложники? - с неожиданной трезвостью спросила она вбок.
- Конечно... Сейчас это можно...
- А потом потребуют выкуп?
- Запросто.
- А ты дашь за него деньги?
- Да хоть миллион долларов...
В сумке, схороненной под кроватью, лежало не больше десяти тысяч "зеленых" - все, что уцелело после молочно-сывороточной аферы в Горняцке.
- Позвони им, - твердо потребовала она.
- Кому... им?
- Тем, кто взял его в заложники.
Она смотрела снизу вверх как ребенок, молящий о пощаде отца ,
возвышающегося над ним с ремнем в руках. В ее глазах стояла
смоченная в слезах вера всего человечества в то, что можно
выпросить у смерти бессмертие. У него не было полномочий сказать
"да" на эту вечную просьбу. Обманщик, выращенный им за эти годы
внутри себя, сказать бы мог, но Жора на такой шаг не решился бы. И, неожиданно ощутив, что он не един, что в нем рядом живут и плохой, и хороший Прокудин и даже не просто живут, а периодически ходят друг к другу в гости, но именно сейчас плохой куда-то ушел, на время покинул его, он обжал серое лицо Жанетки ладонями и зашептал ей, обдавая жаром дыхания:
- Если он жив, я сделаю все, чтобы его спасти... Я отдам жизнь, если потребуется... Толян - мой единственный настоящий друг. Он никогда не подводил меня. Другие подводили. Он - никогда. Он бывал злым, но это от жизни. Жизнь его так часто лупила...
- Нет... Он не злой, - опять не смогла она выжать слово "был".
- А я разве так сказал?.. Он не был злым. Он был добрым. Есть такие злые люди, что Толян рядом с ними - ангел. Ты помнишь, однажды мы его уже спасали? В Приморске. Помнишь?
- Да... Точно - спасали...
- И спасли?
- Спасли. Да - спасли...
- И сейчас спасем.
- И сейчас спасем, - попугаем повторила она, но веры в ее голосе
не было.
Вера, которая прозвучала у Жоры Прокудина, не смогла проникнуть в
нее. Что-то не пустило. То ли барьер из полумрака, царящий в осенней комнате, то ли унес веру воздух, высасываемый невидимым чудовищем.
- Мы спасли его тогда на машине, - вдобавок вспомнил Жора Прокудин, и в ноздри вместе с запахом бензина ударило ощущение, испытанное именно в той машине, и потом повторно пережитое в минуты, когда он увидел голую спину Жанетки.
Оно очень походило на жалость, а Жора еще никогда никого не жалел. Даже бабушку, дольше всего проживавшего рядом с ним человека. Он не знал, как нужно жалеть, но и не знал, как избавить себя от этого нового щекотного чувства.
Вплотную приблизив к себе лицо Жанетки, он неумело, по-детски начал его целовать. Щеки оказались солеными, а подбородок безвкусным, будто мука. Его удивило это открытие. Он поцеловал лоб и теперь уже ничего не ощутил. Лоб существовал как бы отдельно от лица и не хотел запоминаться. А потом он вспомнил, что в лоб целуют покойников и сел на корточки, чтобы он стал недоступен для его губ.
- Все будет хорошо? Правда? - явную глупость спросил он.
Сейчас уже ничего не могло быть хорошим.
- Ты веришь мне?
Она неожиданно кивнула, шмыгнув носом, и Жоре стало не по себе. Перед ним сидел очень красивый ребенок. И он больше всего в жизни хотел сейчас этого ребенка раздеть. Он помнил, что ей - двадцать, но не верил в это сейчас.
В жизни Жоры Прокудина было всего две женщины. Первая подарила ему новое ощущение, но совсем не запомнилась. Точнее, запомнилась как нечто похожее на резиновую куклу. Хотя она была живой, на двух ногах ходящей, иногда даже что-то говорящей. Но Жора так и не запомнил для себя, что для ощущения нужна именно женщина. Вторая преследовала его целый месяц. Она почему-то решила, что Прокудин в нее влюбился. Откуда появились подобные фантазии, он не мог даже представить. Постель после ресторана - это еще не повод подозревать в любви.
После второй Жора понял, что за все нужно платить. Плата за любовь
- несвобода. Он выбрал свободу и обходил девок десятой дорогой.
Жанетку он слишком долго воспринимал как друга. Как бесполое, хоть
и красивое существо.
И только сейчас, зачем-то сняв с нее блузку и лифчик, с удивлением ощутил, что она ему безумно нужна. Топор, если бы он
воскрес, стал бы теперь врагом. Он не хотел отдавать ее Топору. Даже мертвому.
Губы сам целовали плечи, ключицы, груди, розовые соски. Он не знал, что такое блаженство - целовать женские соски. У первых двух он их даже не помнил. У них словно и не было ничего на груди.
Губы не просто целовали, а пили. Как молоко в детстве. Как сок жизни, без которого все остальное - смерть.
Левый сосок неожиданно стал соленым. Он вскинул голову и горячечными глазами впился в ее залитые влагой глаза.
- Не плачь... Жанетка, милая, не плач. Ты...
И с яростью, всколыхнувшей его всего изнутри, понял, что ему мало сосков. Она должна была теперь принадлежать ему вся, абсолютно вся.
- Не надо, - прочтя его мысли, вяло произнесла она.
Ее руки на секунду посопротивлялись, но как-то лениво, нехотя. Руки словно перешли на его сторону. Вместо того, чтобы и дальше отталкивать его, они принялись стягивать с Жоры Прокудина рубашку.
Он сорвал с нее последнее, что было чужим, совсем не относящимся к ее телу, швырнул это к окну, и оно пыхнуло светом. Осень умерла, уступив место лету. Солнце прорвалось в комнату, желтым легко по телу Жанетки, и он чуть не задохнулся от восторга. Он никогда не думал, что женщина так восхитительна.
- Я... я... я люблю тебя, Жорик, - неожиданно выдохнула она. - Ты... ты не знаешь, а я всегда... Я бы уехала из Горняцка, если бы не любила. Ты... ты...
- Правда? - онемел он.
- Да... Толик... он был другом, - все-таки ворвалось в комнату странное и страшное "был".
Но это уже произошло не в той комнате. Той, осенней, уже не существовало. Солнце сожгло ее.
- Я его... как ребенка... любила как глупого ребенка... А ты...
ты... ты... такой умный... Тебя только подправить и ты...
- Како-о-ое у тебя те-е-ело!
- Оно твое...
- Все?
- Все...
- И эта кожа, - понюхал он живот у пупка.
- И кожа...
- И ножки.
- И ножки... И все, все, все... Все твое...
- И главное - мое?
- Все... Все до капельки - твое...
- Я... я хочу главное...
- Бери, - по-будничному сказала она, и Жора Прокудин на время перестал быть Жорой Прокудиным.
Так всегда происходит, когда боль переходит в радость, а радость - в наслаждение, а наслаждение - в усталость, а усталость - в новую жизнь...
Тишина.
Точки пыли в желтой полосе света. Сладкий запах пота.
Ощущение победы.
Нет, не над женщиной.
Над бессмертием...
Глава шестьдесят пятая
МУЗОН, ОМОН И РАЗДОЛБОН
Автомобиль "Москвич" ревел как танк. А полз по Ленинградке как черепаха.
- Быстрее нельзя? - укорил водителя Жора Прокудин.
- Уже нельзя, - исподлобья посмотрел шофер на затор.
- Мы на рейс опоздаем.
- Через сколько регистрация?
- Откуда я знаю?.. Рейс - через два пятнадцать...
- Успеем, - хмуро решил водитель. - После поворота на Волоколамку затор рассосется...
Хозяин "москвича" был похож на свою машину: такой же крупный, тяжелый и неповоротливый. Говорил он с каким-то странным гулом. У него в желудке вроде бы работал еще один движок, и его отдаленный гул иногда доносился до слуха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47