Мы отдали жрецу приготовленное к жертвоприношению с прибавлением довольного числа золотых денег для доставления других жертв, если сии не найдет он способными. Щедрость наша была по вкусу предстоятеля богов. Он обещал все приуготовить к восхождению солнца, в каковое время надлежало нам жертвовать, и препроводил нас в богато убранный покой, где мы заснули на великолепных постелях.
Алавар между прочим проведал, что угощения в сем капище не без лицеприимства производятся, но образ подарка жрецам полагает различие в приеме, хотя бы надлежало ожидать противного, в рассуждении того, что пред богами все человеки равны. Я с моей стороны не делал таковых примечаний, для того что имел голову, наполненную печальными рассуждениями о сестре моей.
Едва заря простерла на землю свой багряный блеск, присланный от верховного жреца разбудил нас. Мы отведены были по мраморной и украшенной истуканами лестнице до самых струй священного Буга, в коих по наставлению жреца измылись и оделись в чистые одежды, после чего дожидались восхождения солнца в преддверии храма. При взоре на первые лучи оного услышали мы звук различных музыкальных орудий, коим обыкновенно начиналось жертвоприношение. Двери храма отверзлись, и мы приведены были на средину капища.
Истукан здешнего божества был вылитый из чистого золота, что, может быть, и послужило к прозванию оного Золотою Бабою. Жертва наша по заклании возложена на алтарь и воспалена огнем. Мы пали ниц, как были наставлены, жрец нас покрыл занавесою, окружающею подножие истукана, где пошептом и предложили мы наши вопросы. Когда жертва обратилась в пепел, жрец воздвиг нас и обнадеживал, что жертва наша благоприятна богине и что мы можем уповать на ее покровительство. Вскоре после того весь храм наполнился густым благовонным дымом, так что мы ничего почти видеть не могли. Жрец возгласил нам о присутствии божества и поверг нас тем в священный трепет. Немедленно за тем посреди глубокой тишины пролились к нам слова божественных ответов. Первый касался до меня и был следующего содержания:
— Зелиан, оставь промыслу богов участь сестры твоей. Ты не увидишь ее до времени, в которое объятия родителей ваших заключат тебя. Тогда собственная судьба твоя объяснит твое предопределение. Перстень, который отдал ты пустыннику, достанется на руку будущему супругу сестры твоей. По оному ты его узнаешь некогда, и сей час будет началом прекращения бедствий всего твоего семейства.
Слова сии пролияли утешение в болезнующей душе моей. Я успокоился, получа надежду некогда увидеть сестру мою и моих родителей. После чего воспоследовал второй ответ на предложение вельможи уннского:
— Алавар, поспешай увидеть друга твоего на престоле. Баламир устрояет ныне благоденствие своих уннов по смерти родителя своего. Промысл небесный определил в награждение за его добродетели сочетать его с таковою супругою, коя будет счастием и ему, и его народу. Но опасайся, Алавар, открыть ему сии словеса Матери богов. Найди случай внушить ему склонность увидеть несравненную царицу дулебов. Пусть сам он по деяниям добродетельной Милосветы познает цену будущей своей супруги.
— Боги! — вскричал Баламир.— Итак, не тщетно овладела она моим сердцем: чувствования его покровительствуются небесами... Ах, Зелиан! — он заключил его снова в объятия.—Ах, Зелиан, — вопиял он, — достигнем ли мы того благополучного часа, чтоб, по крайней мере, увидеть конец ее очарования?
— Должны надеяться,— продолжал Зелиан,— ибо я предчувствую, что злосчастия родителей моих вскоре восприимут окончание. Впрочем, я ничего не узнал в боговещалище Золотой Бабы к наставлению моему, кроме вышесказанного, и не имел времени наведаться о произошедшем в столице дулебской по случаю, о котором вы тотчас услышите. Сей случай отвел меня в другую сторону, разлучил с Алаваром и по которому я не имел уже способов видеть сестру мою, хотя бы оная и по-прежнему находилась царицею.
— Как? — подхватил Баламир.— Она царствовала там после вас?
— Я ее видел. Но, увы, после кратких моих с нею разговоров равномерное очарование, как и при вас, сокрыло ее от меня, и я не знаю...
— Я также,— сказал старик,— не ведаю, престанете ли вы мешать ему привесть к концу повесть?
Сие прервало разговор, и Зелиан продолжал:
— По получении ответов вышли мы с Алаваром из храма и возвращались в город. Я заключил с ним по учинении разведывания о Милосвете уехать в Уннигард и познакомиться с вами. Но мы не предузнали, что нам в тот же час определено было разлучиться. Уже начали показываться нам городские башни, как вдруг набежала над нами мрачная туча. Ужасная молния разверзла облака с жестоким громом, и огненный луч упал к ногам моим. Я приведен был тем в смертельный страх, однако ж мог рассмотреть, что луч сей, коснувшись земле, обратился в колесницу. Сильный вихрь подхватил меня и, брося в колесницу, помчал меня с оною. Едва я успел сказать: «Прости, друг мой» изумленному Алавару, как увидел себя в весьма дальнем от него расстоянии. С того времени не имею я об нем известия, но уповаю, что он, повинуясь предсказанию, возвратился в Уннигард.
— Так,— сказал Баламир,— после расскажу я вам подробности его путешествия, когда окажется к тому удобный случай, хотя он и не открыл мне самых важных своих приключений.
— Вихрь, несущий меня, опустил колесницу в преогромный замок. Вышед на устланную яшмою площадь оного, лишился я моего страха, чтоб дать место удивлению. Богатство, всюду видимое, редкость художеств и вкуса поражали со всех сторон глаза мои, но вскоре должен был я обратить оные на предмет, повергший меня в превосходящее изумление. Я увидел идущую ко мне девицу невообразимой красоты.
— Поступок мой противу вас,—сказала она мне,— должен показаться вам довольно странен. Я подвергла вас небольшому страху и пременила ваши намерения. Не можно сыскать никакого в том оправдания, кроме той жестокой страсти, кою внушили вы в меня с первого разу, когда я увидела вас в дулебском боговещалище. Красота ваша меня пленила и учинила навек вашею невольницею: невзирая, что вы мною похищены и что находитесь в моем замке, все, не исключая и меня, принадлежит здесь вам. Может быть, сочтете вы меня наглою, что я открыла вам без стыда чувствования души моей, но намерение мое, неполагающее других желаний, кроме истекающих от добродетели, конечно, заслужит оправдание пред столь чистым нравом, каков ваш. Не мыслите найти во мне слабости и не льститесь торжествовать чрез данное вам любовию моею к вам право: вы не овладеете мною, как только на законных обрядах супружества. Ведайте, что я дочь сильного короля, притом знаю довольную часть волшебной науки, учиняющей всех обитающих в замке моем способными в безопасности наслаждаться спокойством, весельем и благоденствием. Я все вам открыла вдруг, чтоб вы по тому могли сделать ваше заключение. Вам остается только посоветовать с вашим сердцем... Однако ж я даю вам на то столько времени, сколько вам угодно.
Я не могу изъяснить вам, что произвели во мне ее прелести, звон голоса и образ выражения слов ее. Я не знал еще любви, но в несколько минут, взирая на нее, восчувствовал, что оная овладела всею моею природою. Сердце мое трепетало, язык не произносил кроме одних непонятных звуков. Однако ж я поцеловал уже несколько раз прекрасную руку Алцидину (так называлась сия девица), прежде нежели нашел употребление слов. Тогда повергся я пред нею на колена и сказал ей:
— По смятению, произведенному во мне единым взором на ваши прелести, прекрасная Алцида, познайте, какие чувствования произведены вами в моем сердце. Сие сердце, неподвластное еще любви, теперь приемлет весь божественный жар оной и познает судьбу свою. Оно покоряется вам... Вы позволяете мне советовать с ним, но оно стремится к ногам вашим. Вы определите судьбу его.
Алцида подняла меня, заключила в свои объятия. Я клялся ей любить ее до гроба, а она клялася в том мне. После сего привела она меня в свои чертоги: великолепие оных не привлекало моих взоров, они прилеплены были к ее прелестям. Каждая вещь подавала нам предлог к новым разговорам, и каждый разговор касался до нашей любви. Мы забыли весь свет, мы стали взаимно для себя все, лобызались и повторяли наши клятвы.
— Возлюбленный Зелиан,— сказала она мне между прочим,— я не могу сомневаться в твоей верности, я предаюсь тебе без изъятия, но для учинения брака нашего счастливым и спокойства нашего невозмущаемым предстоят еще некоторые условия.
— Какие, возлюбленная моя Алцида? — кричал я.— Я клянусь тебе, что потерять стократно жизнь для меня легче, нежели хотя однажды преступить какое-нибудь твое повеление.
— Произвол судеб расположил состояние мое таковым образом, что я от всего света должна таить брак мой, — сказала она. — Я не могу тебе открыть подробность причин, принуждающих меня к тому; но и зачем тебе их ведать? Итак, старайся для Собственного твоего покоя таить от всего света, что ты учинишься—супругом. Я не ожидаю, чтоб трудно было сохранить тебе сию тайну, но ведай, что час, в который ты учинишься в сем случае нескромным, будет последний моего счастия: ты утратишь меня вечно и вместо спокойства, коим до поздних дней твоих будешь здесь наслаждаться в объятиях моих, подвергнешься разным страданиям. Сверх того ты претерпишь и наказание в самый час твоего преступления: одна рука твоя потеряет свою естественность и, обратясь в твердейший металл, учинится недействующей.
Я считал завещание сие маловажным и не ожидал, чтоб я когда-либо мог его нарушить, но в последстве испытал, что человеку нет ничего легче, как впасть в ту пропасть, которой опасается. Я уверял мою возлюбленную с великою надеждою, что с сей стороны счастие наше безопасно. Она во мне не сомневалась, и с того часа чинился я благополучнейшим из смертных. Дни наши протекали в совершенной радости, я забыл все и жил только для Алциды. Я не имел ничего любезнейшего, кроме ее, и самая сестра моя никогда не всходила мне на мысли. Может быть, причиною того был обвороженный замок, в коем я обитал, или, может быть, Алцида, изобретающая ежечасно новые для меня утехи, не дала мне свободы опомниться от сладостного моего упоения.
Год ли или больше прожил я, и могу сказать, что сие время мог я почитать истинною жизнию в моем веке,— в содружестве моей возлюбленной нельзя было различить времени, оно было мгновенная радость, только минута восхищения. Наконец рок мой пременил все сие в жесточайшие горести. Увы! я все потерял: лишился моей Алциды и лишился чрез свою неосторожность.
Я прохаживался в саду с моею супругою. Время тогда было наилучшее, или мне казалось так, что присутствие моей возлюбленной оживляет все и самую природу. Не знаю каким образом,— ибо не случалось никогда, чтоб отдалился я от Алциды,— отшел я от нее на несколько сажен. Я хотел уже возвратиться, но представшая мне женщина меня остановила. Я удивлялся, увидя тут живущую особу, где никого не обитало, кроме меня и моей супруги, и тем больше, что это была благодетельница моя Зимония. Любя ее, как мою мать, бросился я в восхищении в ее объятия. Она не меньше казалась обрадованною, меня увидя.
— Ах, сын мой,— сказала она,— каким образом очутился ты в сем замке, когда я считала уже тебя погибшим?
— Я оным обладаю,— отвечал я ей, нимало не одумавшись, что я сказать хочу.
— Но по какому случаю? — спросила она с удивлением.
— Сей замок надлежит Алциде,— говорил я,— а я ее супруг.
— Увы, нескромный Зелиан!..— пролился к ушам моим голос моей Алциды и поразил меня, подобно грому.
Я познал мое преступление, но уже поздно было помочь моему несчастию. Алцида, стоявшая близ озера, находившегося тут к великому украшению сада, лишилась чувств и упала в воду. Я имел еще столько сил, чтоб броситься к ней на помощь. Едва я не успел схватить ее, но она исчезла в глазах моих, а правая моя рука, по самый локоть окунувшись в воду, превратилась в железную. Отчаяние мое взошло наверх крайности, и я хотел утопиться в том же озере, если б Зимония от того меня не удержала.
— Покорись провидению,— сказала она мне,— все на свете имеет причины, по коим судьба распоряжает человеческие действия. Ты не мог избегнуть тебе предназначенного, следственно, не считай неосторожность свою виною своего несчастия. Так должно, чтоб ты лишился Алциды и своей руки.
Я возражал противу сего и доказывал со своей стороны, что, когда должно потерять Алциду, не остается уже зачем жить, и что нет лучшего, как утопиться в том же озере, которое ее сокрыло.
Однако Зимониины ли советы или потому, что жизнь всегда изрядная вещь, согласился я остаться на свете и последовать наставлениям моей благодетельницы. Оные состояли в следующем.
— Как приключение мое,— говорила она,— соплетено со участию многих особ, претерпевающих гонение сильного неприятеля, то не могу ожидать окончания моему несчастию, как в одно известное время, когда и прочие все увидят начало к своему благополучию.
Если увижу я руку мою в прежнем состоянии, обнадеживала она, то в самое время соединюсь я со всем, мне любезным. Наконец не предписала она мне никаких подробностей в моих поведениях, не подала никакой таковой помощи, каковую оказала ,мне при отправлении для сыскания сестры моей, кроме этого велела идти на запад и искать пещеру, содержащую одного очарованного волшебника. X
— Ты не можешь ошибиться в нем,— сказала она,— ибо тот, коего тебе должно вопросить о наставления к поправлению судьбы твоей, представится тебе оплакивающим одну мертвую человеческую голову.
Проговоря сие, Зимония стала невидима, а я нашел себя в необитаемой пустыне.
Не могши из темных слов Зимонии иметь надежды, чтоб я увидел когда-нибудь возлюбленную мою, предался я всей горести моего несчастия. Алцидины прелести и мой проступок, представляясь всегда моим воображениям, наполняли душу мою несказанным мучением. Стенания мои разносились по пустыне, но никто оным не внимал, кроме истерзанного моего сердца. Я шел, не уповая нигде сыскать отрады моим злоключениям, и радовался, помышляя, что наконец достанусь я в добычу лютым зверям, обитающим в местах, кои я проходил.
Все соединилось, чтоб нашел я гроб в сей пустыне: мне встречались страшные змеи; необитаемая страна не доставляла мне пропитания; песчаное дно не представляло ничего ко утолению жажды; я изнурен был голодом, однако ж ни от чего я не погиб. Неизвестная рука меня сохранила, и прежде нежели ожидал, вошел я невзначай в искомую мною пещеру.
Погруженный в мою унылость, я почти наткнулся на утес одной горы, и представьте себе мое удивление, когда я по местоположению узнал самую ту пещеру, в которой воспитывал меня пустынник и которую я бесплодно искал в стране дулебской. То ли, что человек имеет привязанность к местам, в коих воспитан, или надежда узнать что-нибудь о Алциде или о сестре моей доставила мне великую радость о сем открытии.
Я вошел в пещеру, но, кроме некоторых храмин, увидел в ней все противу прежнего переменившимся: не было уже того сада, в каком обитала Милосвета, оный пременился в темную освещаемую уже лампадою храмину, до которой дошел я мрачными закоулками. Однако ж печальные вошедшие тогда в голову мне воображения о сестре моей загладились надеждою, ибо я нашел описанного мне Зимониею очарованного волшебника и ожидал познать от него нечто относящееся к судьбе моей.
Он был немолод, и седая борода покрывала всю грудь его. В руках своих держал он мертвую голову и орошал оную своими слезами. Нашед его в сем положении, не хотел я вдруг к нему показаться, потому что, бывши сам несчастен, считал несправедливостию нарушить подобному мне питаться его горестию: я остановился. Уныние его казалось мало-помалу пременяющимся в отчаяние: он положил голову на возвышенный стол и возопил:
— Боги, чем заслужил я гнев ваш? Презирал ли я когда-нибудь добродетель, и приятное вам человеколюбие не было ли вождем моих действий? Вся вина моя состоит в том, что я по необходимости и защищая сам себя гнал злобного Зловурана, врага вашего и всей природы. За то лишь я утратил навеки мою возлюбленную и вместо божественных прелестей ее должен взирать на сию безобразную кость... О боги, либо вы не внемлете на мир, вами произведенный, или сами вы столько ж злобны, как и мои гонители, когда беззакония и неправды без казни в оном производятся, а добродетели страждут. Есть ли кто-нибудь подобный мне в несчастии?
— Конечно, есть, когда не более,— сказал я, к нему приближась.— Ты видишь во мне живой пример, что можно существовать, утратя все любезнейшее.
После чего рассказал я ему все мое приключение и обстоятельство, принудившее меня искать его плачевного жилища. Я окончил разговор мой словесами утешения, в коих старался ободрить его отчаяние и доказать ему, что несправедливо роптать на бессмертных, когда неизвестно, что злоключения, нам встречающиеся, нейдут ли в нашу пользу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62