Царица дулебов сама подала ему к тому средство, приглася его к осмотрению своего кабинета.
— За несколько лет,— сказала она, оставшись с ним наедине,— вы нашли бы здесь только знаки свирепства бесчеловечных аваров.
— Великая государыня, - подхватил слова ее Баламир, — все я знаю мне известны благодеяния, оказанные вами стране сей. Проходя вашу державу, я очевидный был свидетель, что вы возвели своих подданных на верх возможного человечеству благоденствия. Признаюсь, что слава, наполнившая свет вашими деяниями, принудила меня оставить престол мой, дабы удостовериться в том, чему я присвоял сомнение. Я все нашел больше, нежели истинно. Но еще нашел и то, чего не воображал: я чаял увидеть только великую смертную, но глаза мои встретились с божеством, обворожившим мою душу и покорившим навек мое сердце.
Говоря сие, он повергся пред нею на колена, а Мило-света, стараясь его поднять, показывала, что таковая победа ей непротивна. В старину как женщины, так и мужчины чувствования свои открывали без околичностей; сие-то и было причиною, что тогда в свете больше находилось чистосердечных, нежели льстецов. Женщины могли полагаться на слова мужчин, ибо тогда обмануть любовницу не можно было без наказания.
— Да,— продолжал Баламир,— я клянусь вам, что дорого заплатил за мое любопытство; вы навек покорили меня красоте своей и, может быть, только к моему мучению, ибо я по сих пор еще не разумею, смертная ли ты или божество, которое пленило меня затем, чтоб я за дерзость мою не имел надежды быть счастливым.
— Король уннов,— сказала ему на то Милосвета,— я вижу, что вы довольно учтивы, однако ж не смею отнести то к вашему нечистосердечию. Победу над сердцем столь великого государя я считаю первым моим благополучием и едва ли не считала бы сию оным, если бив самом деле я была богиня. Но верьте мне, что вы говорите с смертною, и с таковою, коя при всем чаемом другими благополучии своем довольно несчастна. Я знаю, что привело вас к заключению сему то, что я узнала особу вашу, кою чаяли вы быть весьма скрытою. Знайте, что звезда, которую имеете вы на лице вашем, и перстень ваш предуведомили меня о вас, однако ж не спрашивайте у меня более на сие изъяснения, оное не в моей состоит воле; может быть, вы познаете, если не пожалеете трудов. Все, что могу я вам сказать, содержит то только, что от вас зависит овладеть моей судьбою и что сердце мое вам покорится, когда я властна буду оным располагать.
Баламира слова сии привели в великое восхищение. Он снова повергся к ногам Милосветы и повторял клятвы о вечной к ней верности. Но как все сие составляло лишь одну темную для него надежду, просил он объяснения, каким образом может он все познать и в чем должны состоять труды его. Но Милосвета молчала, и по многим убеждениям едва получил он в ответ: «Следуйте на восток и тогда, как совершенно утомитесь, получите объяснение, что вам должно делать...»
— Увы! — вскричала она, произнеся слова сии.— Я дорого плачу за мою нескромность!..
Тогда упала она в обморок; густой дым окружил ее, и чрез несколько мгновений ока не видно стало ни дыма, ни Милосветы.
Король уннов приведен был тем в великий ужас. Происшествие сие казалось ему непонятно, кроме того, что считал себя причиною погибели особы прекраснейшей и коя сердцу его учинилась необходимою. «Ах проклятое любопытство! — вопиял он неоднократно.— Ты причиною, что я лишаюсь Милосветы».
Но одумавшись, рассуждал, что он может еще ее увидеть, если не пожалеет трудов, и что на сей конец следует идти ему на восток. Он действительно пошел в самую ту минуту в определенную страну света, беспрестанно размышляя, что значит его перстень? Кем оный ему дан? Какое он доставит ему благополучие, когда с получением его в первый день лишился он особы, коя навек пленила его душу? А потом, какая бы должна быть судьба царицы дулебов? И в чем состоит ее злосчастие, и по какой причине объяснялась она столь темными выражениями? И наконец, от кого зависит судьба ее, когда она самовластная монархиня народов?..
Но чем больше он рассуждал, тем непонятнее казалось ему его приключение. Иногда он впадал в отчаяние, что Милосветы не увидит вечно, а иногда ободрял себя, что труды его доставят ее ему в объятия, хотя, по-видимому, участвует в сем сила какого-нибудь волшебника. Так, размышляя, шел он, пренебрегая все затруднения.
Чрез несколько дней достиг он в преужасную пустыню. Лучи солнца, ударяя о скалы крутых гор и в преломлении упадая на сухой песок, учиняли воздух в месте оном столь жарким, что почти дышать было не можно. Засохшие травы не приносили ничего удобного в пищу, и вдобавок ко всему, не находилось нигде ни капли воды. Голод и жажда начали преодолевать неутомимо шествующего короля уннов: тщетно старался он ободрить силы свои отдохновением; природа его ослабла. Едва передвигая ноги, добрел он к утесу одной из черного камня состоящей обнаженной горы. Тут упал он почти без чувств, не ожидая ничего, кроме смерти.
«Вот плод моего любопытства,— рассуждал он,— вот все благополучие, обещанное мне от сего перстня. Я умру в сей пустыне и буду добычею хищных тварей».
— Нет, ободрись! — кричал ему неизвестный голос. Баламир поднял голову, осматривался на все стороны,
но не видел ничего, кроме окружающей его пустыни.
— Кто ты? — вопиял он неоднократно. Но голос уже не ответствовал более.
— Кто бы ты ни был,— сказал он наконец,— сжалься над смертным, кончающим дни свои от жажды, дай мне хоть каплю воды.
Пустое только эхо повторяло слова его; голос молчал. Баламир приведен был тем в отчаяние.
— О боги,— вопиял он,— не довольно ли я несчастлив, что умираю в пустыне с голода и жажды, быв самодержцем сильного народа, надлежит еще, чтоб и мечты выводили меня из терпения? Могу ли я ободриться, когда не в силах тронуть ни одним членом!
Сие восклицание его пресечено было великим стуком: гора, у подошвы коей он находился, расселась надвое и, с ужасным шумом раздвинувшись врозь, оказала в себе вход в превеликую пещеру. С одной стороны оной росли плодовитые древеса, а с другой бил вверх источник светлейшими хрусталя водами.
Баламир, приведенный с начала явления сего в страх, ободрился и пополз к источнику. Прохладительные оного воды, утоля пожигающую его жажду, доставили ему столько сил, что он встал на ноги, сорвал несколько зрелых смокв и чрез то совершенно укрепился. Тогда все прелести царицы дулебской, исчезшие пред ожиданием смерти, живо вообразились в его памяти; он вспомнил слова ее, что, когда он совершенно утомится, получит наставление о том, что должно делать ему для приобретения сердца ее.
«Без сомнений, в сей пещере,— думал он,— получу я объяснение о странных моих обстоятельствах. Невозможно, чтоб оная была необитаема. Либо присутствие божества, или сила волшебника принудила гору отверсть мне вход в пещеру, чтоб я вошел в нее и был наставлен».
Сказав сие сам себе, пошел он во внутренность горы.
Шествуя около двух часов по мрачным оборотам пещеры, и по большой части ощупью, ибо редко где впадал в оную слабый свет дневной сквозь расщелины в горе, достиг в некую округлую храмину, освещаемую неугасающею лампадою. Свет сего таинственного огня столь был ярок, как бы солнечный в ясные полдни, и потому Баламир без труда мог различать предстоящие ему предметы. Стены сего подземного здания не имели других украшений, кроме что состояли из разноцветных выясненных мраморов, и содержали по местам надписи неизвестными характерами. Посреди пола стояло столбу подобное возвышение, имеющее девять ступеней, а на верху оного лежала мертвая голова, и перед нею из некоего металла сделанная дудочка.
Долго Баламир трудился над разобранием надписей; оные были непонятны. Осматривал, не находится ли куда далее выхода, но не видал кроме дверей, в которые он вошел. Восклицал троекратно; никто не ответствовал. Не получая нималого объяснения, вспал он на мысль засвистать в дудочку, находящуюся близ мертвой головы, и в сем намерении пошел он по ступеням на возвышение с восточной стороны. Но едва лишь вступил на третью ступень, увидел стоящего пред собою и неизвестно откуда взявшегося старика. Одежды на нем были черные, с изображением некоторых неизвестных характеров, а в руке своей держал он волшебный жезл.
— Король уннский! — вскричал он в некотором замешательстве.— Сколь ты счастлив, что пошел взять роковую дудочку с восточной, а не с другой стороны, ибо в прочем ты погубил бы навек царицу дулебскую.
— Я погубил бы! Чем? — сказал Баламир с удивлением.
— Не жди от меня объяснения на то,— отвечал старик.— Пойди на восток, проведывай о славном странноприимце Зелиане. Если оный откроет тебе о источнике того неистощимого богатства, кое он ежедневно непонятным образом расточает, ты, может быть, тогда проникнешь в тайну судьбы твоей, моей и царицы дулебской... Но, ах! я дорого плачу за сие тебе наставление,— сказал старик с трепетом и в то ж мгновение ока превратился в каменный истукан, держащий в руках медную стрелу.
Баламир с удивлением и ужасом взирал на сие очарование; старался увериться, подлинно ли старик потерял жизненность: не было в нем ни малого знака оной; желал оказать ему помощь, но боялся ко всему коснуться и вознамерился идти на восток.
— Возьми медную стрелу! — вскричал прежний голос, слышанный им пред расступлением горы.
Баламир вздрогнул, однако ж повиновался и, взяв стрелу из рук истукана, оставил пещеру и шествовал в определенную страну света. Целый месяц препровел он в пути, странствуя сперва в пустыне, а потом в местах обитаемых; но нигде не удовлетворили его вопросам о Зелиане. Напоследок взошел он на прекрасную долину и устремлялся приближиться к виденному вдали огромному зданию. Вдруг схватили его несколько вооруженных воинов и расспрашивали, куда он шествует.
— Я иду к странноприимцу Зелиану,—отвечал Баламир.
— Ты никогда к нему не достигнешь,—сказали воины,—если не дашь клятвенного обещания никому никогда не сказывать, что ты у него был и что тебе известно его имя.
«Сие чудно,— думал Баламир.— Человек, расточающий несчетные богатства на странноприимство, не хочет, чтоб сказывали, где он обитает».
Он вопрошал о причинах сему; ему не ответствовали, и он согласился дать клятву. Его повели к виденному вдали зданию, и вскоре очутился он в чертогах Зелиановых.
Его ветрели великолепно одетые служители, и как тогда уже смерклось, отведен он был в богато убранную комнату и по омовении ног угощен изобильным ужином и получил постель, каковой не имел он лучше и в собственном своем дворце. Любопытство, наполнявшее его голову, мало дозволяло ему успокоения, и едва начало рассветать, он, совсем одетый, вошел в великую приемную комнату хозяина. Менее нежели в полчаса вся оная наполнилась разного состояния людьми; не одни только странствующие ожидали тут выхода Зелианова, но и имеющие в чем-либо нужду.
Хозяин не умедлил появиться. Он был прекрасный человек, около двадцати пяти лет, и одетый в печальном платье. На лице его изображалась глубокая горесть, которую не могло загладить упражнение его выслушивать просьбы и удовлетворять оным; и Баламир приметил, что у него недостает целой кисти у правой руки, коя была обвернута белым платком. Не было ни одного, коему бы он отказал в требовании, и не было ни одного, ко торый не просил бы у него денег. Два человека беспрестанно приносили на серебряном блюде кучи золота, а Зелиан позволял брать каждому сколько угодно. Мало нашлось взявших меньше тысячи червонных.
Один только Баламир остался без подарка, когда все уже вышли.
— Кажется, что вы, государь мой, не имеете нужды в деньгах,— сказал ему Зелиан.
— Благодарю богов,— отвечал Баламир.— Но я не без требования,— примолвил он.
Зелиан, усмотря из взглядов его, что он хочет остаться с ним наедине, выслал вон всех своих служителей.
— Теперь вы можете сказать оное,— продолжал Зелиан,— и будьте уверены, что зависящее от меня немедленно получите.
— О государь мой, я, конечно, невозможного не требую,— подхватил Баламир.— Важное для меня обстоятельство принуждает меня осведомиться о причинах, доставляющих вам несчетное богатство, кое вы ежедневно расточаете. Но не подумайте, чтоб корыстолюбие меня к сему привлекало; я удален желать вещи, мало меня пленяющей. Не воображайте также, чтоб и запрещение ваше, по коему обязан я клятвою не сказывать, что я у вас был и что мне известно ваше имя, рождало во мне бесплодное любопытство: нет, разрешение чудной судьбы моей и спасение некоторой великой царицы принуждают меня умолять вас о сем.
Зелиан во все время, когда Баламир говорил, смотрел на него с великим прилежанием, потом же, как бы пришед в восторг, сказал:
— По перстню, который вы на руке имеете, я разумею, кто вы. Но не ожидайте, чтоб мог я удовольствовать ваше любопытство: повествованием моим учиню я великое помешательство в намерениях ваших, к достижению коих остались для вас еще немалые затруднения. Итак, ведайте, что я не открою вам моей повести, поколь вы не принесете мне известия о живущем отсюда в десяти днях расстояния к востоку некотором сапожнике, который несколько лет уже не может продолжать своей работы за жестокою рвотою, приключающеюся ему всегда, лишь только возьмется он за свое шило. Тогда узнаете вы о моих случаях, имеющих связь с вашими, также и о источнике моего богатства и о сей завязанной платком руке моей.
Окончив слова сии, Зелиан без всяких околичностей оставил Баламира и удалился в свой уединенный покой.
Король уннов разумел, что ему в сем месте уже нечего делать больше, почему терпеливо принял определенный путь и по десятидневном шествовании достиг в деревню, где обитал помянутый сапожник. Ему указали дом его. Входя в оный, нашел он сапожника, готовящегося приняться за свою работу. Прилежание его к своему делу столько его занимало, что он, взглянув на Баламира, не сделал ни малого вопроса, а принялся за башмак, который был не кончен.
Баламир не препятствовал ему в его труде и ожидал, что с ним произойдет.
Сапожник, седши на свой стул, сидел несколько в молчании, как бы рассматривая башмак, и слезы готовы были пролиться из глаз его.
— Ах, Замира,— вскричал он, ковырнувши шилом.— Для чего ты столько мила моему сердцу?.. И ах! Для чего ты...
Больше он не мог выговорить: ужасная тошнота принудила его бежать вон, и не прежде четверти часа вошел он к Баламиру, измученный рвотою.
— Простите моей невежливости,— сказал он королю уннскому,— я несчастнейший человек, питающийся трудами рук моих и уже пятый год не могущий докончить одной пары башмаков. До несколько раз в день принимаюсь я за мое дело и всегда оное бросаю за ужасною тошнотою, происходящею от воображения о некотором со мною бывшем случае. Занятый оным при начале нынешней моей работы, я видел, что вы вошли, но задумчивость моя воспрепятствовала мне вас спросить, какую вы до меня имеете нужду. Теперь я ожидаю ваших повелений.
Баламир, считая, что сей злосчастный сапожник, не могущий отправлять своего ремесла, умирает с голода, вознамерился потому подарить его великой цены камнем, ожидая притом, что одолжение таковое убедит его открыть ему приключения свои. Итак, вынув из кошелька своего алмаз, подавал оный сапожнику.
— Возьмите сей камень,— сказал он,— вы можете оный продать и полученные за него деньги употребить на содержание вашего дома. Когда некоторые случаи, приключившие вам столь странную болезнь, мешают вам упражняться в трудах, то сие средство облегчит ваше страдание и вы можете уже оставить ваше ремесло, а я не требую от вас иного за сие в благодарность, кроме того, чтоб вы рассказали мне вашу повесть, коя должна иметь в себе, конечно, нечто чудное.
— О, государь мой,— подхватил сапожник,— я довольно считаю себя обязанным за ваше мне благодеяние. Но что лежит до открытия моих приключений, сего я ни за что в свете учинить не могу. Удержите при себе ваш подарок: я со всею моею скудостию не могу оставить моего ремесла, ибо судьба, мне оное предопределяя, составила в том важную тайну, обещающую мне со временем великое счастие, которое я добровольно утратил.
Баламир, изумленный его ответом, не знал, что начать, сколько он ни просил его об открытии весьма нужного к своему сведению, сапожник был неумолим.
— Вы учините бесплодным мое долговременное путешествие,—сказал Баламир в отчаянии,—я множество земель прошел, чтоб сыскать развязку моей участи, и оная от вас зависела, но вы отпускаете меня от себя тщетна,— После чего рассказал он сапожнику свои приключения, умолчав только о величестве своего чина.
Сапожник казался быть тем умягчен.
— Я не могу открыть вам ничего прежде,— отвечал он Баламиру,— доколе вы не увидитесь с братом моим, живущим отсюда верстах во ста, на самой сей большой дороге, которая лежит мимо моего дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62