А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


— Я клянусь тебе, неутомимый конь, сим славным оружием, что поколь останется во мне хоть капля крови, ты будешь мой друг и участник моей славы и несчастья.
После чего* обнажил он меч, поцеловал конец оного, вложил в ножны и препоясал по себе. Конь в знак верности своей и покорности упал опять на колена, ибо он не имел только речей, но преострый разум. Когда богатырь сел на коня, оный начал прыгать толь красиво, что нельзя было глядеть на сие без восхищения.
Тарбелс нарушил утеху Звенислава, который беспрестанно занимался красивостию коня своего, он напомнил ему о его обещании Любане; они пустились чрез долы и горы и чрез несколько минут сошли с коней у очарованного дерева.
Тарбелс, увидя дерево, пролил слезы, бросился и обнимал оное. Дерево поколебалось, и ветви его опустились на шею брату Алзанину, которая не могла постигнуть причины сей отменной ласки его к бездушному растению; однако Звенислав тотчас вывел ее из удивления, или, лучше сказать, оное умножил, помазав пень дерева оного желчью змеиною. В то мгновение ветви и кора исчезли, и предстала на месте его девица, могущая спорить в красоте своей с богинею утех.
Она бросилась с объятиями к брату Алзанину, а сей заключил ее в своих; они не могли больше произнесть, как только имена свои: «Ах, Тарбелс! Ах, Аюбана!» — и проливали радостные слезы.
Звенислав не упустил сего промежутка времени, он целовал руки у своей княжны и наговорил ей тысячу нежностей. Однако они опомнились, и первая Любана освободилась из объятий своего любовника, чтоб принести благодарность своему избавителю.
Тарбелс указал ей сестру свою, и сия, понимая, что значит Аюбана в сердце ее брата, оказывала ей истинные ласкания.
— Теперь, дражайший Звенислав,— начал князь обрский,— должен я рассказать тебе и сестре моей приключения мои и сей прелестной царевны и тем удовольствовать желание твое, которое примечаю я из твоих взоров.
Они все сели на землю, и Тарбелс повествовал.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ТАРБЕАСА И ЛЮБАНЫ
— Надеюсь, что сестра моя предуведомила вас, что она и я — дети Котагеда, князя обрского. Алзана и я с младенчества любили друг друга столько, что никогда не могли быть разлучно. Хотя я шестью годами был ее старее, но из дружбы к ней делил с нею все ее детские забавы; равно и она, когда я упражнялся в навычке владеть конем и оружием, не хотела от меня отстать, и могу сказать, что десяти лет могла спорить в том с искуснейшими витязьми двора нашего. Сие, однако, служа с одной стороны к ее славе, причинило с другой ее несчастие. Родительница наша княгиня Селта, вменяя в честь себе иметь в дочери своей искусную ратницу, взяла ее с собою па звериный лов, где она и похищена Бабою Ягою.
Я не могу описать вам, какую навлекло сие горесть моим родителям, а особливо мне. Разосланы целые войска и поиск, призваны все славнейшие волхвы, но первые возвратились без успеха, не могши ни малейшего принять известия о следах хищницы, а вторые тщетно припевали в помощь свое искусство, и следствие показало, что они обманщики, ибо они, согласясь, объявили о достоверной смерти сестры моей и что она, по обыкновению, съедена Бабою Ягою. Родители мои оплакали смерть, но я не мог удовольствоваться одними слезами, я хотел погибнуть или отмстить ведьме за ее злобу. Ведал я, что никогда не получу дозволения на таковое предприятие от моих родителей, и для того собрался уехать тайно, так что не вверил сего ни любимцу моему Слотану. Я написал письмо к моим родителям, уведомляя в оном о моем намерении и о причинах, побудивших меня к тайному отъезду, оставил оное на столике в моей спальне, вооружился и оставил столицу обрскую.
Долго не решался я, в которую сторону мне обратить путь мой; наведывался всюду, никто не ведал жилища Бабы Яги, а многие еще и смеялись таковым вопросам, считая Бабу Ягу выдуманною баснею; однако известно, что оные есть в природе, говорили другие, начинали между собою за то спорить, и я принужден был оставлять их оканчивать спор сей кулаками. Каждый, претерпевший несчастие от женщины, имел право доказывать, что есть Бабы Яги, равно и другой, не видавший от сего пола кроме любви, удовольствия и кротости, мог опровергать, что оных нет. Люди всегда заключают по собственным чувствованиям, всегда так судят, всегда спорят и дерутся. Что до меня, я не находил удовлетворения в моей печали и проехал за Дунай чрез поселения римлян, область аланов, до княжества русского. В лесах, простирающихся к области древлян, сбился я с пути и, ездя целую почти ночь, увидел наконец блеснувший слабый свет. Я следовал на оный и увидел глубоких лет пустынника, греющегося у огня пред своею хижиною. Старец глядел на меня с примечанием; я сошел с коня, привязал оного к дереву и, подшед с почтением, просил у него дозволения обогреться. Пустынник принял меня вежливо, из чего я заключил, что он не всегда был тем, что теперь представляет. Он предложил мне разные сушеные плоды; я с благодарностью пользовался его угощением и открыл ему причину моего странствования.
— Князь,— отвечал он мне,— я похваляю доброе твое намерение, но не могу тебя наставить, каким средством до оного достигнуть, кроме что советую тебе ехать в землю дулебов и бужан и тамо вопросить славное боговещалище; я столько ведаю о прорицаниях обожаемой там Золотой Бабы, что не сомневаюсь, чтоб ты не получил подлинного наставления себе. Волнуемый бедствиями светской жизни, был я тамо, божественный совет повелел мне удалиться мира, и я уверяю тебя, что я забыл здесь все случившиеся со мною несчастия.
Слова сии возбудили мое любопытство, и я просил пустынника рассказать мне случай своей жизни.
— Вы видели свет,— примолвил я, начав мою просьбу,— а я только во оный вступаю, то не лишите меня познания ваших случаев, кои могут быть мне в наставление.
— С радостию, любезный князь,— отвечал он,— я не имею нужды таить того, что отчасти целому известно свету, а прочее не содержит ничего, которое навлекло бы мне стыд или бы укорило мою совесть.
Он начал:
— Я надеюсь, вы слыхали о вспыльчивости Полянского князя Буйслава и о том, что он никогда не мог управлять своими страстями. Несчастия, кои претерпел от него Мирослав, его вельможа, также всенародны, чтоб не промчались они в концы вселенной; и сей Мирослав, известный только по злополучиям и коего, может быть, по наружности обвиняют, стоит пред вами.
— Возможно ли! Ах, добродетельный Мирослав! — вскричал я.— Молва никогда не смела опорочить вашего имени, оно гремит усердием вашим к государю, но подробностей его бедственной к вам ненависти я не слыхал.
— Внимайте ж оные,— сказал пустынник и продолжал: — Всяк подвержен своим слабостям, но оные нигде так не опасны, как на престоле. Буйслав был бы государь очень добрый, но страсти владели им до крайности, и льстецы, его окружающие, умели оные подкреплять и обращать к своим выгодам. Я был первый его любимец, когда он не был еще на престоле, но, вступя на оный, Буйслав меня возненавидел, ибо я беспрестанно, в монархе моем считая себе друга или чувствуя себя оным для него, не преставал обличать его наедине во всем, в чем он противодействовал своей должности.
— Государь!— говаривал я ему часто.— Никогда не забывай, что ты стоишь пред очами целого народа. Не думай, чтоб пороки, кои государи в себе имея, чают их своею багряницею быть закрытыми от глаз народа, чтоб сии пороки могли утаиться от подданных, примечающих все следы твои; стоящее на возвышенном месте скорее в глаза впадает, и они суть строгие судители дел твоих. Часто слабость, извинительная простолюдину, есть неизвинительна для носящего диадему. И что заключит народ, видящий в тебе бога, познав наконец лишь слабейшего смертного? Что помыслит он, увидя, что тот, от коего ожидают управления своего целые народы, не может управлять одним собою?
Сначала Буйслав принимал советы мои с великою благодарностью, вскоре затем слушал он их уже с немалою холодностью, а потом явно запретил мне говорить, кроме о делах по моему чину. Но я никогда не мог преодолеть моего к нему усердия и в воззрении на сие самого себя считал за ничто.
Буйслав скоро вошел во вкус, он делался всё на меннее, уверовал, что льстецы его — вещь нужная, а прочие подданные — только побочная. Заслуженные воена чальники отставлены без награждения; места градоначальников достались за умеренный откуп, заплаченный любовницам княжеских наперсников; казна государственная истощена на украшение серальских прихотей, и воины не получали уже жалованья. Роптание начиналось, надлежало войскам удовлетворить, и наложили новые по дати; оные тягостны были для земледельцев; сии оставляли жилище, пашни заросли тернием, и все дороги сделались опасны от разбоев. Видя гибель государства, сколько раз почитал я долгом звания моего представлять все пути, к оному ведущие, и со слезами просить моего князя установить лучшим употреблением скиптра колеблющийся его престол. Но какой ответ получил я за мое чистосердечие?
— Знаешь ли ты, дерзкий, — сказано мне,—что под данные никогда не подают наставления своим повели телям? Не осмеливайся никогда пред меня являться и исполняй по моим указам.
Нечего мне было больше делать, как скрыть прискорбие мое внутри души моей и исправлять тайным образом погрешности сего несчастного государя во всех тех случаях, где только мог я оные удерживать. Но мог ли я ускорять выдумывать невинные хитрости, чтоб упредить великость нестроений? Буйславом управляли порочнейшие люди обоих полов; он слепо следовал лукавым их представлениям, а они уверяли его, что он может делать все, не давая никому в том отчета. Таковое расположение не могло надолго остаться без своих следствий всеобщий бунт готов был покрыть кровию всю цветущую область полянскую, и один случай открыл оный в сто лице.
Подумайте, от какой малости учинилось начало сего великого пожара, который утушен только моим усердием Постельная собачка княжеской наложницы выбежала на улицу. Сын великого казначея проезжал тогда мимо, и лошадь его раздавила оную. Увидели сие, понесли мертвую собачку к ее госпоже и объявили, что оное воспо следовало от небрежения или намерения того, кто на лошади ехал. Она не могла узнать о сем, не упавши в обморок, и пришла в себя затем, чтоб просить отмщения оказавшему ей толь несносную обиду. Прибавлено к тому несколько поклепов, относящихся к оскорблению величества, а сего и довольно было к воспалению гнева гордого монарха. Виновный взят под стражу и осужден на смерть. Я, узнав про сие, в ужасе прибежал к Буйславу, последуемый отцом несчастного. Сей упал к ногам его и в рыданиях не мог произнесть, как только сии краткие слова:
— Пощади, государь, дни верного раба твоего, он умрет в своем сыне.
А я, с моей стороны, говорил все, что могло бы подвигнуть и каменное сердце к состраданию, выражал, что человек, которого он делает бесчадным, покрыт ранами, одолжившими отечество, и что самый сей мнимый оскорбитель княжеского величества двоекратно спас жизнь княжеского человечества, когда оно готово было сию потерять в войне с аланами, при покойном отце его; что никогда не надлежит осуждать человека по одним доносам, поколь не исследована истина преступления; и что мера заслуг и мера погрешности долженствуют очень верно быть весимы, и верный раб не прежде учинится злодеем, разве пороки перетянут заслуги.
— Дерзкий раб!— ответствовано мне.— Ты раскаешься в смелости учить меня. Может ли укорять подданный монарха? Злодей, коему определил я казнь, не должен забывать, что он подданный; он, спасши меня некогда, исполнил свою должность, теперь он преступник, и как за исполнение должности нет платы, так за преступление казнь неминуема. А тебе я покажу, что я твой государь, а не ученик.
Он велел меня отвести в темницу, и я не ждал, кроме смерти; однако ж оная была мне не толь ужасна, когда воображал, что я умираю за любовь к отечеству и к моему монарху.
Между тем повелено ускорить казнью осужденного; великий казначей был вытолкан из дворца в шею и, возвращаясь со стыдом и отчаянием, увидел, что сына его ведут на эшафот. Отчаяние его превратилось в бешенство; он вырвал сына из рук палачей, изрубил тех, кои противились, и умел страже и собранному народу доказать неправосудие Буйславово и тиранское его правление так ясно, что бунт начался в одно мгновение, а особливо когда узнали, что и я посажен в темницу: я имел счастие, что меня любили все.
Простой народ весьма склонен к возмущению, если получит побуждение: всяк бежал к оружию, всяк призывал к защищению отечества, а другие, и не зная совсем зачем, присоединялись к крику: «Да погибнет тиран!» — и бежали убивать всех неединомысленных. Начальник бунта с избавленным сыном своим, пользуясь смятением, нашли случай уйти из отечества; мятежники остались без предводителя, они только окружили дворец и прислали вывесть меня из тюрьмы, чая, что я, конечно, приму над ними начальство.
Вдруг стали ломать двери темничные с великим криком; я уразумел, чему быть должно, но не ведал, что начать. Мне не дали размышлять, двери выбили и, подхватя меня под руки, повели ко дворцу, восклицая беспрестанно:
— Да погибнет мучитель и да здравствует Мирослав! Я очень удален был воспользоваться свободою моею
чрез предательство; я ожидал найти оную в невинности моей и в моем усердии к отечеству и монарху, почему просил у мятежников молчания и, полученное, предложил им убедительнейшее средство. Я не позабыл им выразить все злые следствия бунта, раздоры, междоусобные брани, неминуемо идущие за свержением своего государя, и самую гибель отечества, родящуюся от сей мнимой пользы, для коей они вооружаются; возбудя ж в народе уважение к речам моим, отрекся я быть участником его преступления и хотел возвратиться в мою темницу. Тогда я услышал тихий звук переговоров и вскоре за тем всех бросающих оружие и повергающихся предо мною на колена с просьбою, что они раскаиваются и чтоб я только исходатайствовал им пощаду. Не можно мне было отказаться от случая, в коем мог оказать я Буиславу новый опыт моего усердия; я приказал мятежникам отступить от дворца и бежал к моему государю. Он вострепетал, увидя меня входящего, но изумился, когда я повергся к ногам его.
— Не считай меня, государь, врагом, —говорил я ему,— видя меня на свободе; я оставил мою темницу, чтоб утишить бунт и утвердить престол твой, который без того близок был к падению. Слова мои обезоружили мятежников, и они вопиют уже только о пощаде. Прости, государь, вину их, ибо сие лучшее, что должно тебе учинить в смущенных теперешних обстоятельствах; всякая жестокость только воспламенит пожар, коего огнь уже угасает и который не начался бы, если б ты, о государь, внимал гласу моей верности и усердия к тебе. Но не укорять я пришел тебя, я возвращаюсь в мою темницу, из коей извлекли меня мятежники силою; я исполнил мой долг и иду туда, где мне от тебя определено. Выдь, государь, на переходы и объяви виновным прощение; сей совет представляет тебе мое усердие.
Я хотел удалиться, но Буйслав, не доверяя словам моим, схватил меня за руку и в молчании повел на переходы, держа обнаженную саблю, чтоб наказать меня, если я обманул его. Едва он показался пред народом, все упали на колена и просили пощады; он с изумлением опустил свое оружие и произнес прощение, приказав всем разойтиться по домам. Радостные восклицания наполнили воздух, и площадь дворцовая стала пуста.
— Представьте себе гордый нрав сего князя,— говорил мне пустынник. — Я видел из лица его, сколь трудно было ему сказать мне благодарность и признаться, что я сохранил ему диадему, но он и не произнес кроме:
— Возвратись к своей должности, но помни, что я даю тебе жизнь, которой ты недостоин за твои дерзости. Будь усерден, но помни, что я государь, а ты раб.
Я поклонился ему в землю, пошел, продолжал трудиться для отечества и без зову не смел приближаться к Буйславу.
Неприятели мои не довольствовались видимою уже ко мне немилостью моего князя; они боялись моей верности к престолу и думали, что возвышение их основано на моей погибели. Все случаи, удобные к моему низложению, хватали они с жадностью и не преставали чернить меня пред государем.
Вскоре удалось им изрыть мне яму, и казалось им, что невозможно мне во оную не пасть. Аланский князь имел древнее требование на некоторые области полянской державы; сей государь мало заботился о правлении и довольствовался лишь тем, что на престоле мог угождать всем своим желаниям, а потому первые места чиновных особ розданы от него были людям, способным к другим должностям, но не к правлению княжеством. Князю хотелось наградить двух своих шутов воеводствами, но все таковые места розданы уже были родственникам первых вельмож, кои и представили ему, что чрез то открылся удобнейший случай взять у полян древние области и что сие требование имеет основательнейшее право.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62