С 1895 г. К. состоит издателем «Русского Богатства» – журнала, к которому он теперь примкнул окончательно. Прежде, его произведения чаще всего печатались в «Русской Мысли».
К. начал свою литературную деятельность еще в конце 70-х годов, но большою публикою не был замечен. Его первая повесть – «Эпизоды из жизни искателя» появилась в «Слове». Сам автор, очень строгий к себе и вносящий в собрания своих произведений далеко не все им напечатанное, не включил в них «Эпизодов». А между тем, не смотря на большие художественные недочеты, эта повесть чрезвычайно замечательна, как историческое свидетельство нравственного подъема, охватившего русскую молодежь 70-х гг. В рассказе нет ничего напускного: это не щеголянье альтруизмом, а глубокое настроение, проникающее человека насквозь. В этом настроении – источник всей дальнейшей деятельности К., отличительная черта которой – глубокая любовь к людям и стремление доискаться в каждом из них лучших сторон человеческого духа, под какой бы толстой и, с первого взгляда, непроницаемой корой наносной житейской грязи они ни скрывались. Удивительное уменье отыскать в каждом человеке то, что, в pendant Гетевскому ewig weibliche, можно было бы назвать das ewig menschliche, больше всего и поразило читающую публику в «Сне Макара», которым, после 5 лет молчания, прерывавшегося только небольшими очерками и корреспонденциями, К. вторично дебютировал в «Русские Мысли» 1885 г. В почти совсем объякутившемся жителе затерянной под полярным кругом сибирской слободы, официально считающемся христианином, но на самом деде и Бога представляющем себе в якутском образе Великого Тойона, автор успел заметить тлеющую божественную искру и так осветил темную душу дикаря, что стала она нам близка и понятна. И сделал это автор, отнюдь не прибегая к идеализации. Он не скрыл ни одной плутни и ни одной проделки Макара, но сделал это не как судья и обличитель, а как добрый друг, знающий, что не в испорченности Макара – источник его отступлений от правды.
Успех «Сна Макара» был огромный. Превосходный, истинно поэтический язык, редкая оригинальность сюжета, необыкновенная сжатость и вместе с тем рельефность характеристики лиц и предметов (последнее вообще составляет одну из сильнейших сторон художественного дарования Короленка) – все это, в связи с основною гуманною мыслью рассказа, произвело чарующее впечатление на читающую публику, и молодому писателю сразу отведено было место в первых рядах литературы. Одна из характернейших сторон успеха, выпавшего как на долю «Сна Макара», так и других произведений К. – это его всеобщность; так, не только самый обстоятельный, но и самый восторженный этюд о К. принадлежит критику «Моск. Ведом.», Ю. Николаеву, известному своею ненавистью ко всему «либеральному». Вслед за «Сном Макара» появился рассказ «В дурном обществе» – тоже одно из лучших произведений К. Рассказ написан в романтическом стиле, но эта романтика свободно вылилась из общего склада души автора. Действие опять происходит в такой среде, где только очень любящее сердце может открыть проблески человеческого сознания – в сборище воров, нищих и разных свихнувшихся людей, приютившихся в развалинах старого замка одного из волынских городков. Они все преисправно воруют и пьянствуют, но все же сын «пана судьи», случайно сблизившийся с «дурным обществом», ничего дурного не вынес из него, потому что тут же встретил высокие образцы любви и преданности. Образ маленькой страдалицы Маруси, из которой «серый камень», т. е. подземелье, высасывает жизнь, принадлежит к грациознейшим созданиям новейшей русской литературы, и смерть ее описана с тою истинною трогательностью, которая дается только немногим избранникам художественного творчества. По романтическому тону и месту действия к рассказу «В дурном обществе» близко примыкает полесская легенда «Лес шумит». Она написана почти сказочной манерой и по сюжету довольно банальна: пана убил оскорбленный в своих супружеских чувствах хлоп. Но подробности легенды разработаны превосходно; в особенности прекрасна картина волнующегося перед бурей леса. Выдающееся умение К. описывать природу сказалось здесь во всем блеске. Он воскресил совсем было исчезнувший из русской литературы, после смерти Тургенева, пейзаж. Меланхолия чужда К. : из созерцания природы он извлекает то же бодрящее стремление ввысь и ту же веру в победу добра, которые составляют основную черту его творческой личности. К волынским, по месту действия, рассказам Короленка принадлежат еще «Слепой музыкант» (1887), «Ночью» (1888) и рассказ из еврейской жизни: «Йом-Кипур». «Слепой музыкант» написан с большим искусством, в нем много отдельных хороших страниц, но, в общем, задача автора – дать психологический очерк развитая у слепорожденного представлений о внешнем мире – не удалась. Для художества здесь слишком много науки или, вернее, научных домыслов, для науки – слишком много художества. По истине благоухающее впечатление производит рассказ «Ночью», почему-то мало известный читающей публике. Разговоры детей о том, как появляются на свет дети, переданы с поразительною наивностью. Такой тон создается только с помощью качества, драгоценнейшего для беллетриста – памяти сердца, когда художник воссоздает в своей душе мельчайшие подробности былых чувств и настроений, во всей их свежести и непосредственности. В рассказе фигурируют и взрослые. Одному из них, молодому доктору, удачно справившемуся с тяжелыми родами нового ребеночка, это кажется простым физиологическим актом. Но другой собеседник два года тому назад при таком же «простом» физиологическом акте потерял жену, и жизнь его разбита. Вот почему он не может согласиться, что все это очень «просто». И автор этого не думает. И для него смерть и рождение, как и все человеческое существование – величайшая и чудеснейшая из тайн. Оттого и рассказ весь проникнуть веянием чего-то таинственного и неизведанного, к пониманию которого можно приблизиться не ясностью ума, а неопределенными порывами сердца.
В ряду сибирских рассказов К., кроме «Сна Макара», заслуженною известностью пользуются «Из записок сибирского туриста», с центральною фигурою «убивца». «Убивец» – человек необычного душевного склада; он правдоискатель по преимуществу, и не удовлетворяет его справедливость, достигнутая путем пролитая крови. Мечется в страшной тоске «убивец» и не может примириться с коллизией двух одинаково-священных принципов. Та же коллизия двух великих начал лежит в основе небольшого рассказа «В пасхальную ночь». Автор вовсе не имеёт намерения осуждать тот порядок, по которому арестантам не дозволяют бежать из тюрем: он только констатирует страшный диссонанс, он только с ужасом отмечает, что в ночь, когда все говорит о любви и братстве, хороший человек, во имя закона, убил другого человека, ничем дурным в сущности себя не заявившего. Таким же отнюдь не тенденциозным, хотя и всего менее бесстрастным художником является К. и в превосходном рассказе о сибирских тюрьмах – «В подследственном отделении». В необыкновенно яркой фигуре полупомешанного правдоискателя Яшки автор с полной объективностью отнесся. к той «народной правде», пред которою так безусловно преклоняются многие из ближайших автору до общему строю миросозерцания людей. Переселившись на Волгу, К. побывал в Ветлужском крае, где на Святом озере, у невидимого Китеж-града, собираются правдоискатели из народа – раскольники разных толков – и ведут страстные дебаты о вере. И что же вынес он из этого посещения? (рассказ: «Река играет»). «Тяжелые, не радостные впечатления уносил я от берегов Святого озера, от невидимого, но страстно взыскуемого народом града... Точно в душном склепе, при тусклом свете угасающей лампады провел я всю эту бессонную ночь, прислушиваясь, как где-то за стеной кто-то читает мерным голосом заупокойные молитвы над уснувшею на веки народною мыслью».
К. всего менее, однако, считает народную мысль действительно уснувшею на веки. Другой рассказ из волжской жизни – «На солнечном затмении» – заканчивается тем, что те же обитатели захолустного городка, которые так враждебно отнеслись к «остроумам», приехавшим наблюдать затмение, прониклись истинным удивлением пред наукою, столь мудрой, что даже пути Господни ей ведомы. В заключительном вопросе рассказа: «когда же окончательно рассеется тьма народного невежества» слышится не уныние, а желание скорейшего осуществления заветных стремлений. Вера в лучшее будущее составляет вообще основную черту духовного существа К., чуждого разъедающей рефлексии и отнюдь не разочарованного. Это его резко отличает от двух сверстников его – Гаршина и Чехова. Очерки и рассказы К. собраны в 2 книжках, из которых 1-я с 1886 (М., изд. «Рус. Мысли») выдержала 6 изд., а вторая, с 1893 г. – 2 изд. В эти сборники не вошли, кроме ранних произведений, довольно большие повести «Прохор и студенты» («Русская Мысль» 1887 г., № 1 и 2) и «С двух сторон» (там же, 1888 г., №11 и 12). «Слепой музыканты» с 1887 г. выдержал 3 изд. В Лондоне напеч. «Чудная» (1893) и «Воспоминания о Н. Г. Чернышевском» (1894). Много раз выходили в народных изданиях некоторые отдельные рассказы К. В числе их «Невольный убийца» (Убивец) издан спб. комитетом грамотности, присудившим автору в 1895 г. большую зол. медаль имени Погоского. Значительное число рассказов К. переведены на английский, немецкий, французский и славянский языки. О К. писали К. К. Арсеньев («Крит. опыты», т. II); В. А. Гольцев («Артист», 1895 г., № 45); Д. С. Мережковский («Сев. Вестн.», 1889 г., № 5); К). Николаев (Говоруха-Отрок), в «Русск. Обозр.» (1893 г. и отд., М. 1893); Альфред Рамбо, в «Jour. des Debats» (1894 г., январь); А. М. Скабичевский в «Истории новой русской литературы» (2-е изд. 1894 г.).
С. Венгеров.
Король
Король (дpeвненем. Chunig или Кuning, от chuni – род, нем. Konig, англ. King, лат. rex, франц. roi). – Слово «король» происходить оn «Карл» (Carolus), подобно тому, как у римлян имя Caesar стало титулом государя. Тацит указывает на существование у некоторых, преимущественно восточных германских племен (напр. у готов) королевской власти, отличной от княжеской. В следующие затем века, во время почти постоянных войн с римлянами и между собою, под влиянием потребности постоянной сильной власти, многие выборные военачальники (герцоги) становились королями. В эпоху переселений мы видим королей у всех германских племен, за редкими исключениями (напр., саксов). Иногда одним племенем управляло несколько К. (напр. у алеманов и у салич. франков), так что ошибочно было бы смотреть на К., как на главу непременно целого племени. Власть К. была выше княжеской и герцогской. Он был главным военачальником и представителем государства извне, посылал и принимал послов, заключал союзы и мир (впрочем, с согласия народного собрания). На К. смотрели как на верховного судью и защитника мира, имеющего высшую судебную и полицейскую власть и назначающего в отдельные области правителей (напр. графов). Вергельд за приближенных к К. лиц, за его слуг, был выше, чем за обыкновенного свободного человека. Англосаксонское право устанавливало очень высокий вергельд за К.; у других племен особа К. была поставлена настолько высоко, что за убийство его не было вергельда, а преступник отвечал жизнью. Королевское достоинство было у каждого племени принадлежностью одного рода, связывавшего обыкновенно свое происхождение с богами. Среди членов королевского рода (stirps regia) народ имел, в древнейшую эпоху, право выбора. Вполне свободным народный выбор был лишь тогда, когда прекращался королевский род или когда королевская власть устанавливалась впервые. Избранного германцы поднимали на щит. Иногда уже в раннюю эпоху устанавливалась наследственность (напр. у вандалов, у франков в Меровингскую эпоху). Часто К. еще при своей жизни рекомендовал народу своего преемника. Где была наследственность, власть переходила иногда по смерти К. не к одному его сыну, но к нескольким: происходил раздел королевства. По средневековым воззрениям, только римско-герм. императоры могли даровать королевское достоинство. Впрочем, это право присвоили себе также и папы: известно, что папа прислал королевский венец Даниилу Романовичу Галицкому. В современной Европе для получения королевского титула необходимо признание других государств; таким путем, напр., еще недавно стали королевствами Сербия и Румыния. По существующей теперь в Европе классификации К. наз. наследственных государей (избирательных К., какими были польские, теперь в Европе нет) самостоятельных значительных государств. К. считаются ниже императора, но выше великих герцогов, герцогов и князей. Они имеют титул «величества» и пользуются некоторыми установленными обычаем преимуществами (honores regii, honneurs royaux). Титул «римского К.» в прежней Германской империи носил избранный еще при жизни императора его преемник. Наполеон I, считавший себя восстановителем империи Карла Великого, дал этот титул своему сыну. Он же возвел в королевское достоинство государей Баварии, Вюртемберга и Саксонии. Ср. Sybel, «Die Entstehung des deutschen Kцnigthums» (Франкф., 1844, 2 изд. 1883); Hinrichs, «Die Konige» (Лпц., 1852); Wittmann, «Das altgermanische Konigthum» (1854); Kopke, «Die Anfange des Konigthums bei den Goten» (Берл., 1859); Souchay, «Geschichte der deutschen Mouarchie» (Франкфурт, 1861 – 62); F. Dahn, «Die Konige der Germanen» (Мюнхен, 1861 – 71); Fustel de Coulanges, «La Monarchie franque»; его же, «Les Tгаnsformations de la royaute pendant l'epoque carolingienne» (Париж, 1892).
Дм. Каринский.
Корона
Корона – Короной называется головной убор или наголовье, служащее признаком известной власти и формою своею определяющее звание, сан, титул, а иногда и заслуги лица, кому она. принадлежит. Несомненно, что происхождением своим К. обязана венку или венцу, представляя собственно его разновидность. Венцы из драгоценных металлов подносились первоначально богам. Так Аттал, пергамский царь, послал в Капитолий посвященные богам золотые венки; сирийский царь Филипп поручил своим послам снести туда же венок необыкновенной цены. Позже такие же венцы выдавались в награду за воинские заслуги: corona castrensis или vаllагis – обруч с украшениями в роде забора; corona muralis – украшенная зубцами; corona navalis или rostralis – украшенная таранами (rostra) кораблей; corona classica, в которой тараны заменялись целыми носами кораблей; два вида corona triumphalis. Античные медали представляют четыре рода императорских венцов: лавровый венок, лучистую корону, жемчужную (диадему) и camelancium. Византийские императоры носили сначала диадему. При Юстиниане ее заменила так называемая стемма, прототип всех средневековых королевских корон; в сущности, это было скорее превращением повязки, которая исчезла под массой камней и украшений. Стемма Юстиниана, как она изображена на мозаике храма св. Виталия в Равенне, состоит из золотого обруча, украшенного жемчугом. Преемники Юстиниана изображены в более богато украшенных коронах: спереди короны возвышается крест; на щеки спускаются две подвески из жемчуга или драгоц. камней, прикрепленные к нижнему краю К. (так назыв. cataseista); стемма подложена материей, образующей шапку или подушку. Обруч украшали эмалью. У Константина Багрянородного были зеленые, голубые, красные и белые К., т. е. украшенные эмалью этих цветов. Не следует смешивать стемму с «camelancium» – род шлема без забрала, украшенного, по нижнему краю, диадемой, с двумя рядами жемчуга и гребнем на верху. Дети императора и высшие духовные сановники имели К., называвшуюся «stephanos». К. императриц не всегда были похожи на К. императоров; так, на равеннской мозаике Феодора изображена в К., обруч которой украшен листками.
Много византийских К. сохранилось до нашего времени; древнейшая из них – железная К. королевы Теодолинды. В пештском национ. музее хранится К.. Константина Мономаха, случайно найденная в 1860 г. К. св. Стефана или венгерская, в Офенском замке, представляет чистый тип императорской стеммы конца XI в. Она пожалована св. Стефану, в начале XI в., папой Сильвестром II. В 1072 г. византийский император Михаил VII подарил венгерскому королю Гейзе II открытую К., также в византийском стиле. Лет 20 спустя оба эти венца были спаяны вместе и образовали оригинальный головной убор, почти в том же виде сохранившийся и доныне. В глазах венгерца эта К. окружена особым ореолом. Короли считались действительными королями только после коронования ею; если король умирал до коронации, хотя бы и сражаясь за родину, его имя вычеркивалось из списка королей. К. эта имела своих офицеров, свое имущество, свои дворцы, свою стражу. Сохраняемая в тройном, обитом железом, ящике, она состояла под наблюдением двух префектов, проводивших по очереди ночь у дверей святилища, и двух высших сановников, дуумвиров К., бывших ее ответственными хранителями. Во время междоусобиц и войн претенденты на трон оспаривали друг у друга обладание драгоценным талисманом, вследствие чего К. претерпела целый ряд приключений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
К. начал свою литературную деятельность еще в конце 70-х годов, но большою публикою не был замечен. Его первая повесть – «Эпизоды из жизни искателя» появилась в «Слове». Сам автор, очень строгий к себе и вносящий в собрания своих произведений далеко не все им напечатанное, не включил в них «Эпизодов». А между тем, не смотря на большие художественные недочеты, эта повесть чрезвычайно замечательна, как историческое свидетельство нравственного подъема, охватившего русскую молодежь 70-х гг. В рассказе нет ничего напускного: это не щеголянье альтруизмом, а глубокое настроение, проникающее человека насквозь. В этом настроении – источник всей дальнейшей деятельности К., отличительная черта которой – глубокая любовь к людям и стремление доискаться в каждом из них лучших сторон человеческого духа, под какой бы толстой и, с первого взгляда, непроницаемой корой наносной житейской грязи они ни скрывались. Удивительное уменье отыскать в каждом человеке то, что, в pendant Гетевскому ewig weibliche, можно было бы назвать das ewig menschliche, больше всего и поразило читающую публику в «Сне Макара», которым, после 5 лет молчания, прерывавшегося только небольшими очерками и корреспонденциями, К. вторично дебютировал в «Русские Мысли» 1885 г. В почти совсем объякутившемся жителе затерянной под полярным кругом сибирской слободы, официально считающемся христианином, но на самом деде и Бога представляющем себе в якутском образе Великого Тойона, автор успел заметить тлеющую божественную искру и так осветил темную душу дикаря, что стала она нам близка и понятна. И сделал это автор, отнюдь не прибегая к идеализации. Он не скрыл ни одной плутни и ни одной проделки Макара, но сделал это не как судья и обличитель, а как добрый друг, знающий, что не в испорченности Макара – источник его отступлений от правды.
Успех «Сна Макара» был огромный. Превосходный, истинно поэтический язык, редкая оригинальность сюжета, необыкновенная сжатость и вместе с тем рельефность характеристики лиц и предметов (последнее вообще составляет одну из сильнейших сторон художественного дарования Короленка) – все это, в связи с основною гуманною мыслью рассказа, произвело чарующее впечатление на читающую публику, и молодому писателю сразу отведено было место в первых рядах литературы. Одна из характернейших сторон успеха, выпавшего как на долю «Сна Макара», так и других произведений К. – это его всеобщность; так, не только самый обстоятельный, но и самый восторженный этюд о К. принадлежит критику «Моск. Ведом.», Ю. Николаеву, известному своею ненавистью ко всему «либеральному». Вслед за «Сном Макара» появился рассказ «В дурном обществе» – тоже одно из лучших произведений К. Рассказ написан в романтическом стиле, но эта романтика свободно вылилась из общего склада души автора. Действие опять происходит в такой среде, где только очень любящее сердце может открыть проблески человеческого сознания – в сборище воров, нищих и разных свихнувшихся людей, приютившихся в развалинах старого замка одного из волынских городков. Они все преисправно воруют и пьянствуют, но все же сын «пана судьи», случайно сблизившийся с «дурным обществом», ничего дурного не вынес из него, потому что тут же встретил высокие образцы любви и преданности. Образ маленькой страдалицы Маруси, из которой «серый камень», т. е. подземелье, высасывает жизнь, принадлежит к грациознейшим созданиям новейшей русской литературы, и смерть ее описана с тою истинною трогательностью, которая дается только немногим избранникам художественного творчества. По романтическому тону и месту действия к рассказу «В дурном обществе» близко примыкает полесская легенда «Лес шумит». Она написана почти сказочной манерой и по сюжету довольно банальна: пана убил оскорбленный в своих супружеских чувствах хлоп. Но подробности легенды разработаны превосходно; в особенности прекрасна картина волнующегося перед бурей леса. Выдающееся умение К. описывать природу сказалось здесь во всем блеске. Он воскресил совсем было исчезнувший из русской литературы, после смерти Тургенева, пейзаж. Меланхолия чужда К. : из созерцания природы он извлекает то же бодрящее стремление ввысь и ту же веру в победу добра, которые составляют основную черту его творческой личности. К волынским, по месту действия, рассказам Короленка принадлежат еще «Слепой музыкант» (1887), «Ночью» (1888) и рассказ из еврейской жизни: «Йом-Кипур». «Слепой музыкант» написан с большим искусством, в нем много отдельных хороших страниц, но, в общем, задача автора – дать психологический очерк развитая у слепорожденного представлений о внешнем мире – не удалась. Для художества здесь слишком много науки или, вернее, научных домыслов, для науки – слишком много художества. По истине благоухающее впечатление производит рассказ «Ночью», почему-то мало известный читающей публике. Разговоры детей о том, как появляются на свет дети, переданы с поразительною наивностью. Такой тон создается только с помощью качества, драгоценнейшего для беллетриста – памяти сердца, когда художник воссоздает в своей душе мельчайшие подробности былых чувств и настроений, во всей их свежести и непосредственности. В рассказе фигурируют и взрослые. Одному из них, молодому доктору, удачно справившемуся с тяжелыми родами нового ребеночка, это кажется простым физиологическим актом. Но другой собеседник два года тому назад при таком же «простом» физиологическом акте потерял жену, и жизнь его разбита. Вот почему он не может согласиться, что все это очень «просто». И автор этого не думает. И для него смерть и рождение, как и все человеческое существование – величайшая и чудеснейшая из тайн. Оттого и рассказ весь проникнуть веянием чего-то таинственного и неизведанного, к пониманию которого можно приблизиться не ясностью ума, а неопределенными порывами сердца.
В ряду сибирских рассказов К., кроме «Сна Макара», заслуженною известностью пользуются «Из записок сибирского туриста», с центральною фигурою «убивца». «Убивец» – человек необычного душевного склада; он правдоискатель по преимуществу, и не удовлетворяет его справедливость, достигнутая путем пролитая крови. Мечется в страшной тоске «убивец» и не может примириться с коллизией двух одинаково-священных принципов. Та же коллизия двух великих начал лежит в основе небольшого рассказа «В пасхальную ночь». Автор вовсе не имеёт намерения осуждать тот порядок, по которому арестантам не дозволяют бежать из тюрем: он только констатирует страшный диссонанс, он только с ужасом отмечает, что в ночь, когда все говорит о любви и братстве, хороший человек, во имя закона, убил другого человека, ничем дурным в сущности себя не заявившего. Таким же отнюдь не тенденциозным, хотя и всего менее бесстрастным художником является К. и в превосходном рассказе о сибирских тюрьмах – «В подследственном отделении». В необыкновенно яркой фигуре полупомешанного правдоискателя Яшки автор с полной объективностью отнесся. к той «народной правде», пред которою так безусловно преклоняются многие из ближайших автору до общему строю миросозерцания людей. Переселившись на Волгу, К. побывал в Ветлужском крае, где на Святом озере, у невидимого Китеж-града, собираются правдоискатели из народа – раскольники разных толков – и ведут страстные дебаты о вере. И что же вынес он из этого посещения? (рассказ: «Река играет»). «Тяжелые, не радостные впечатления уносил я от берегов Святого озера, от невидимого, но страстно взыскуемого народом града... Точно в душном склепе, при тусклом свете угасающей лампады провел я всю эту бессонную ночь, прислушиваясь, как где-то за стеной кто-то читает мерным голосом заупокойные молитвы над уснувшею на веки народною мыслью».
К. всего менее, однако, считает народную мысль действительно уснувшею на веки. Другой рассказ из волжской жизни – «На солнечном затмении» – заканчивается тем, что те же обитатели захолустного городка, которые так враждебно отнеслись к «остроумам», приехавшим наблюдать затмение, прониклись истинным удивлением пред наукою, столь мудрой, что даже пути Господни ей ведомы. В заключительном вопросе рассказа: «когда же окончательно рассеется тьма народного невежества» слышится не уныние, а желание скорейшего осуществления заветных стремлений. Вера в лучшее будущее составляет вообще основную черту духовного существа К., чуждого разъедающей рефлексии и отнюдь не разочарованного. Это его резко отличает от двух сверстников его – Гаршина и Чехова. Очерки и рассказы К. собраны в 2 книжках, из которых 1-я с 1886 (М., изд. «Рус. Мысли») выдержала 6 изд., а вторая, с 1893 г. – 2 изд. В эти сборники не вошли, кроме ранних произведений, довольно большие повести «Прохор и студенты» («Русская Мысль» 1887 г., № 1 и 2) и «С двух сторон» (там же, 1888 г., №11 и 12). «Слепой музыканты» с 1887 г. выдержал 3 изд. В Лондоне напеч. «Чудная» (1893) и «Воспоминания о Н. Г. Чернышевском» (1894). Много раз выходили в народных изданиях некоторые отдельные рассказы К. В числе их «Невольный убийца» (Убивец) издан спб. комитетом грамотности, присудившим автору в 1895 г. большую зол. медаль имени Погоского. Значительное число рассказов К. переведены на английский, немецкий, французский и славянский языки. О К. писали К. К. Арсеньев («Крит. опыты», т. II); В. А. Гольцев («Артист», 1895 г., № 45); Д. С. Мережковский («Сев. Вестн.», 1889 г., № 5); К). Николаев (Говоруха-Отрок), в «Русск. Обозр.» (1893 г. и отд., М. 1893); Альфред Рамбо, в «Jour. des Debats» (1894 г., январь); А. М. Скабичевский в «Истории новой русской литературы» (2-е изд. 1894 г.).
С. Венгеров.
Король
Король (дpeвненем. Chunig или Кuning, от chuni – род, нем. Konig, англ. King, лат. rex, франц. roi). – Слово «король» происходить оn «Карл» (Carolus), подобно тому, как у римлян имя Caesar стало титулом государя. Тацит указывает на существование у некоторых, преимущественно восточных германских племен (напр. у готов) королевской власти, отличной от княжеской. В следующие затем века, во время почти постоянных войн с римлянами и между собою, под влиянием потребности постоянной сильной власти, многие выборные военачальники (герцоги) становились королями. В эпоху переселений мы видим королей у всех германских племен, за редкими исключениями (напр., саксов). Иногда одним племенем управляло несколько К. (напр. у алеманов и у салич. франков), так что ошибочно было бы смотреть на К., как на главу непременно целого племени. Власть К. была выше княжеской и герцогской. Он был главным военачальником и представителем государства извне, посылал и принимал послов, заключал союзы и мир (впрочем, с согласия народного собрания). На К. смотрели как на верховного судью и защитника мира, имеющего высшую судебную и полицейскую власть и назначающего в отдельные области правителей (напр. графов). Вергельд за приближенных к К. лиц, за его слуг, был выше, чем за обыкновенного свободного человека. Англосаксонское право устанавливало очень высокий вергельд за К.; у других племен особа К. была поставлена настолько высоко, что за убийство его не было вергельда, а преступник отвечал жизнью. Королевское достоинство было у каждого племени принадлежностью одного рода, связывавшего обыкновенно свое происхождение с богами. Среди членов королевского рода (stirps regia) народ имел, в древнейшую эпоху, право выбора. Вполне свободным народный выбор был лишь тогда, когда прекращался королевский род или когда королевская власть устанавливалась впервые. Избранного германцы поднимали на щит. Иногда уже в раннюю эпоху устанавливалась наследственность (напр. у вандалов, у франков в Меровингскую эпоху). Часто К. еще при своей жизни рекомендовал народу своего преемника. Где была наследственность, власть переходила иногда по смерти К. не к одному его сыну, но к нескольким: происходил раздел королевства. По средневековым воззрениям, только римско-герм. императоры могли даровать королевское достоинство. Впрочем, это право присвоили себе также и папы: известно, что папа прислал королевский венец Даниилу Романовичу Галицкому. В современной Европе для получения королевского титула необходимо признание других государств; таким путем, напр., еще недавно стали королевствами Сербия и Румыния. По существующей теперь в Европе классификации К. наз. наследственных государей (избирательных К., какими были польские, теперь в Европе нет) самостоятельных значительных государств. К. считаются ниже императора, но выше великих герцогов, герцогов и князей. Они имеют титул «величества» и пользуются некоторыми установленными обычаем преимуществами (honores regii, honneurs royaux). Титул «римского К.» в прежней Германской империи носил избранный еще при жизни императора его преемник. Наполеон I, считавший себя восстановителем империи Карла Великого, дал этот титул своему сыну. Он же возвел в королевское достоинство государей Баварии, Вюртемберга и Саксонии. Ср. Sybel, «Die Entstehung des deutschen Kцnigthums» (Франкф., 1844, 2 изд. 1883); Hinrichs, «Die Konige» (Лпц., 1852); Wittmann, «Das altgermanische Konigthum» (1854); Kopke, «Die Anfange des Konigthums bei den Goten» (Берл., 1859); Souchay, «Geschichte der deutschen Mouarchie» (Франкфурт, 1861 – 62); F. Dahn, «Die Konige der Germanen» (Мюнхен, 1861 – 71); Fustel de Coulanges, «La Monarchie franque»; его же, «Les Tгаnsformations de la royaute pendant l'epoque carolingienne» (Париж, 1892).
Дм. Каринский.
Корона
Корона – Короной называется головной убор или наголовье, служащее признаком известной власти и формою своею определяющее звание, сан, титул, а иногда и заслуги лица, кому она. принадлежит. Несомненно, что происхождением своим К. обязана венку или венцу, представляя собственно его разновидность. Венцы из драгоценных металлов подносились первоначально богам. Так Аттал, пергамский царь, послал в Капитолий посвященные богам золотые венки; сирийский царь Филипп поручил своим послам снести туда же венок необыкновенной цены. Позже такие же венцы выдавались в награду за воинские заслуги: corona castrensis или vаllагis – обруч с украшениями в роде забора; corona muralis – украшенная зубцами; corona navalis или rostralis – украшенная таранами (rostra) кораблей; corona classica, в которой тараны заменялись целыми носами кораблей; два вида corona triumphalis. Античные медали представляют четыре рода императорских венцов: лавровый венок, лучистую корону, жемчужную (диадему) и camelancium. Византийские императоры носили сначала диадему. При Юстиниане ее заменила так называемая стемма, прототип всех средневековых королевских корон; в сущности, это было скорее превращением повязки, которая исчезла под массой камней и украшений. Стемма Юстиниана, как она изображена на мозаике храма св. Виталия в Равенне, состоит из золотого обруча, украшенного жемчугом. Преемники Юстиниана изображены в более богато украшенных коронах: спереди короны возвышается крест; на щеки спускаются две подвески из жемчуга или драгоц. камней, прикрепленные к нижнему краю К. (так назыв. cataseista); стемма подложена материей, образующей шапку или подушку. Обруч украшали эмалью. У Константина Багрянородного были зеленые, голубые, красные и белые К., т. е. украшенные эмалью этих цветов. Не следует смешивать стемму с «camelancium» – род шлема без забрала, украшенного, по нижнему краю, диадемой, с двумя рядами жемчуга и гребнем на верху. Дети императора и высшие духовные сановники имели К., называвшуюся «stephanos». К. императриц не всегда были похожи на К. императоров; так, на равеннской мозаике Феодора изображена в К., обруч которой украшен листками.
Много византийских К. сохранилось до нашего времени; древнейшая из них – железная К. королевы Теодолинды. В пештском национ. музее хранится К.. Константина Мономаха, случайно найденная в 1860 г. К. св. Стефана или венгерская, в Офенском замке, представляет чистый тип императорской стеммы конца XI в. Она пожалована св. Стефану, в начале XI в., папой Сильвестром II. В 1072 г. византийский император Михаил VII подарил венгерскому королю Гейзе II открытую К., также в византийском стиле. Лет 20 спустя оба эти венца были спаяны вместе и образовали оригинальный головной убор, почти в том же виде сохранившийся и доныне. В глазах венгерца эта К. окружена особым ореолом. Короли считались действительными королями только после коронования ею; если король умирал до коронации, хотя бы и сражаясь за родину, его имя вычеркивалось из списка королей. К. эта имела своих офицеров, свое имущество, свои дворцы, свою стражу. Сохраняемая в тройном, обитом железом, ящике, она состояла под наблюдением двух префектов, проводивших по очереди ночь у дверей святилища, и двух высших сановников, дуумвиров К., бывших ее ответственными хранителями. Во время междоусобиц и войн претенденты на трон оспаривали друг у друга обладание драгоценным талисманом, вследствие чего К. претерпела целый ряд приключений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127