Саймон Кларк
Кровавая купель



Саймон Кларк

Кровавая купель

“Blood Crazy” 1995, перевод М. Левина
Дорин и Питеру Кларкам – моим родителям


Вот что запомните:
Каждому из вас предстоит убить чудовище.
Эта книга может сохранить вам жизнь.



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В день, когда мир сошел с ума, случилось вот что:

Глава первая

Начало конца всему

– Что случилось?
Баз пялился на кровь.
Свежая, красная и мокрая, она растеклась по булыжникам пленкой такой широкой, что хоть на каноэ греби. Я ткнул его локтем в ребра:
– Чего случилось, спрашиваю. Баз?
Он посмотрел на меня глазами размером с куриное яйцо – от шока.
– Они только что отскребли беднягу от мостовой… Господи Христе! Ну и каша! Тот коп всю машину облевал… Ник, даже они такого не видали! Они не выдержали!
Баз говорил, будто палил из автомата по чудищам из кошмара. Если вы меня спросите, я скажу, что у него была психологическая потребность все выложить.
– Говорят – говорят, когда он только вышел из “ротвелла”, пошел через дорогу, и тут – бабах! И еще раз! Этот тип даже не понял, что его трахнуло. Когда “скорая” приехала, он уже концы отдал.
Вокруг нас субботние покупатели пялились на кровь. Красная каша будто схватила их за ноги.
Прибежали на носочках копы, разгоняя машины и пешеходов, оцепляя улицу полосатой лентой и повторяя знаменитую ложь, которой никто не верит: “Проходите, проходите! Не на что здесь смотреть”.
Они потели на весеннем солнышке, и не было на их лицах обычных выражений все на свете видевших полисменов.
– Топором, Ник… Топором, бля… Понимаешь? Прямо топором сразу за порогом магазина!
– Кто это был?
– Джимми… не помню фамилию. Да ты его сам много раз в городе видал. Примерно семнадцати лет. Ходил в художественную школу, такой, с конским хвостом. Всегда шатался с зеленой гитарой под мышкой… Ее тоже раздолбали. Будто хотели убить обоих. И его, и гитару.
– Ты видел, как это было?
– Нет, я пришел, когда его уже от дороги отскребали. Я видел только тех, кто это видел. Они тут попадали на скамейки, будто мешком трахнутые. Отрубились начисто от шока. Понимаешь, Ник, будто, бля, война какая или что, на фиг. По всей улице кровь, люди блюют и трясутся… Знаешь, как новости по телевизору или это… это…
Заряд слов, летевших с его уст как серебряные пули, вдруг выдохся. Красное лицо стало белым, и больше он ничего не сказал.
Из ближайшего магазина вышли две пожилые женщины с ведрами воды и вылили их на кровь, густевшую под теплым солнышком. Понадобилось еще четыре ведра, чтобы кровь с мостовой ушла в канализацию с жадным сосущим звуком. И сгустки. Как куски сырого мяса.
И наконец осталась только мокрая мостовая с резким запахом дезинфекции. Теперь действительно было не на что смотреть. Но Баз все равно пялился на булыжники.
– Кто-то в самом деле пацана сильно не любил, что такое с ним сделал.
– Еще бы. Видит Бог, как его не любили. Его распороли, как старый матрац.
– А известно, кто его убил?
– Ага. – Баз поднял глаза. – Это его мать.
В день, когда мир взбесился, я шел в “Макдональдс”, думая о двух вещах:
Первое. Биг-мак, который я собирался спустить себе в глотку.
Второе. Как уесть этого гада, Тага Слэттера? Нормальность просто сочилась из всего города, густая, как паста из тюбика. Люди ходят по магазинам, младенцы сидят в колясках, ребята постарше гоняются за играми и звукозаписями, и карманные деньги жгут им руки. Полная, окончательная, завершенная нормальность маленького городка.
Так было до тех пор, пока я не увидел окровавленную мостовую.
Вам это в школе говорили.
Бывают в истории моменты, когда время делится пополам. Знаете, вроде как рождение Иисуса Христа. Все, что было раньше, – до НЭ. Все, что позже, – НЭ.
И когда я шел в “Макдональдс”, это случилось снова. Просуществовав две тысячи лет, старый век, он же Новая Эра, скончался.
Естественно, в то время я этого не знал, как и все прочие. Не более, чем знал бы прохожий при виде пищащего младенца в яслях в пригороде Вифлеема, что старого мира больше нет.
Когда я оставил База дальше таращиться на чуть влажную мостовую, жизнь – с виду – вернулась в нормальное русло. Покупатели пошли по магазинам, детки в колясках влипли в мороженое, влюбленные шли, держась за руки. Остались только булыжники, мокрые всего лишь от воды.
Так что я повернулся спиной к мокрой полосе улицы и направился к зданию, где золотые дуги образовывали волшебное “М”.
Я был голоден и мечтал о биг-маке, жареной картошке и огромном стакане колы со льдом.
Ни хрена я тогда не знал. Правды не знал. И много еще прошло времени, пока я, оглянувшись назад, назвал это:
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ. ГОД ПЕРВЫЙ

Глава вторая


А кто такой этот Ник Атен?

Прежде чем двинуться дальше, кое-что обо мне.
Мне семнадцать лет. Зовут меня Ник Атен (да знаю я, что можно по-латыни срифмовать с Сатаной!).
Природа-мать выдала мне пару родителей из среднего класса. Отец – консультант по инвестициям. Мать – бухгалтер.
Кое-что изменилось, когда в одно воскресное утро, третьего марта, родился я. Мать бросила работу, еще когда забеременела, так что Атенам пришлось слегка подсократиться. Но нельзя сказать, что они не хотели ребенка.
Они уже несколько лет пытались. До меня было три выкидыша. И один сын, который прожил две недели, пока доктора не перестали бороться за его жизнь и не дали ему умереть. Родители назвали его Николас и кремировали.
В ящике комода моей матери есть пачка открыток с глубочайшими соболезнованиями, с крылатыми ангелами и младенцами, “почиющими в объятиях Господних”.
Это все про мертвого мальчика по имени Ник Атен. Меня иногда спрашивают, не жутко ли мне видеть на этих открытках свое имя. Они все черно-белые. Документы, которые говорят, что ты мертв. Вроде как смотреть видеосъемку собственных похорон.
Я со смехом отмахиваюсь.
Когда я был двухлетним сопляком, то целые дни ходил по саду, таская за собой палку. И стукал ею по земле, по кустам и маминым призовым садовым клумбам.
– Почему ты стучишь по кустам, Николас? – спрашивали меня. Я отвечал:
– Ник убивает чудовищ.
Когда мне было три, в нашу столовую пробралась крыса. Я сидел там на коврике, довольный, как слон, и играл в кубики. Мой новенький братец сопел на откидном стульчике.
Когда мама через десять минут вошла в комнату, она закричала и выплеснула кофе из чашки на обои.
Потому что там стоял я, держа в руке статуэтку Афродиты, и наблюдал за крысой. Она лежала, подергивая ножками, и ее крысиные мозги прилипли к голове Афродиты, как розовый сыр.
С необычной для себя тщательностью я выковырял глазки-бусинки и бросил их в папину пивную кружку, которую он выиграл в теннисном турнире миллион сезонов назад.
Вероятно, страсть к убийству монстров – самое ценное мое достояние.
С тех пор как случилось это – ВЕЛИКИЙ ПЕРВЫЙ ДЕНЬ, – у меня было много времени подумать, не была ли эта страсть – эта одержимость – убивать чудовищ впечатана мне в мозг еще во чреве. Что это и была моя судьба.
Прежде чем сесть у стопки бумаги и все это написать, я просмотрел учебники, чтобы узнать, как пишется книга. И там сказано, что важно дать вам понять, каков я. Какие пружинки мною движут. Чтобы вы поняли, почему я сделал то, что сделал.
Так вот оно.
У меня нет друзей на всю жизнь. Но у меня был враг на всю жизнь. Таг Слэттер. Мы дрались с самого первого дня в школе. В первый раз он пытался меня убить – я имею в виду действительно прекратить мое существование на планете Земля, а не просто разбить морду, – когда ему было четырнадцать. Я на стенке местного скаутского сарайчика написал Таг Слэттер – изврат. Слэттер сломал мне три пальца на левой руке железным столбом от изгороди.
Сломанные пальцы – это вроде как не очень большая угроза жизни, но я в этот момент закрывал ими свой череп.
Из школы я вышел в шестнадцать лет без квалификации. Было у меня три работы: собирал посуду в ночном клубе, был учеником формовщика и – последняя – водил пикап местного торговца.
Ну, в общем, встреть вы меня в субботу утром на улице что бы вы увидели?
Семнадцатилетний, темноволосый, джинсы, кроссовки кожаная куртка. Первое ваше впечатление: “Наглый сопляк”. И это было бы правдой.
Сейчас вы думаете, что я просто плохой мальчишка из маленького городка. Может, и так, а может, и нет.
Мама с папой с озадаченным видом смотрели, что из меня вырастает. Но они знали, что поделать ничего не могут. Папа всегда на все вопросы и замечания отвечал:
“Ник кончит либо миллионером, либо в тюрьме”.
Иногда мои выходки превосходили предел маминой выносливости, и она ворчала: “Ты знаешь, какие жертвы нам с отцом пришлось ради тебя принести?” Ну, вы эти песни знаете. Приходилось, наверное, слышать.
Но в серьезные истории я не попадал. Я не мучил зверьков. И, пожалуй, единственный человек, который знал, что делается у меня внутри, был мой дядя Джек Атен.
Он во многом был на меня похож. Вышел из школы без профессии и не имел никакого желания присоединяться к сонму скребущих пером Атенов. В нем кипели честолюбивые замыслы – он хотел быть рок-гитаристом. Пятнадцать лет он кочевал с оркестром, который всегда играл честную рок-музыку, но до контракта на запись так и не доигрался.
Когда мне было одиннадцать, Джек Атен вернулся домой. Оголодавший, как скелет, он казался опаленным.
Сейчас я думаю, что он спознался с героином. Значит, это и было причиной возвращения домой – бросить или умереть.
Он много времени проводил в нашем доме. Иногда мы играли в сумасшедший гольф (почему-то он его любил – он вообще любил сумасшедшие вещи и сумасшедших людей). Когда мы уходили на эти долгие прогулки, он всегда тащил с собой банку пива и прихлебывал его мелкими глотками. Одну банку он растягивал на два часа. Меня это восхищало.
Сейчас я понимаю, что это он вводил алкоголь в кровь по каплям. Таким образом он стачивал самые острые углы реальности, и жизнь становилась терпимой.
Время от времени он с деланным акцентом сноба из высшего общества спрашивал:
– Скажи мне, Ник-Ник, я жив?
– Ты жив, Джек.
– Спасибо, старина. А то я иногда забываю.
По вечерам он играл у себя в комнате на гитаре так тихо, что было еле слышно. Но когда я слышал эту музыку, у меня по коже бежали холодные мурашки. Она мне напоминала документальный фильм о песнях китов, который я однажды видел. Слыша плывущие сквозь пол звуки электрогитары, я вспоминал кадры с китом, в котором было пять гарпунов, и как он пел, когда умирал. Песня умирающего кита – тихие звуки гитары Джека Атена. У меня в голове они стали одним и тем же.
Когда мне было четырнадцать, жизнь прикончила Джека Атена. Ему было тридцать восемь. Рак яиц.
Говорят, что рак – это вроде самоубийства; он вырастает у людей, которые не могут подогнать себя под форму той узкой щели, в которую общество их загоняет.
Я после этого целый год открывал дверь не так, как вы и преподобный Грин. Я их распахивал ногой. Задайте мне вопрос – я в ответ огрызался. Я был как воздушный шар, накачанный гневом почти до точки разрыва. Единственное, чего мне хотелось, – залезть на вершину горы и заорать так чтобы небо обрушилось и погребло меня под собой.
Когда я был малышом, я хотел убивать чудовищ. Прошли годы, и чудовищ не стало.
Я научился радоваться свободному вечеру с ребятами, паре банок пива. Счастьем был биг-мак. Экстазом – два биг-мака.
Теперь все переменилось.
Монстры вернулись.
И мне предстоит убить самого большого из них.
Это не из тех монстров, которых узнаешь сразу. Он не такой, как в детских книжках, – кожистые крылья, когти и зубы размером с кухонный нож. Но все равно это монстр. И если я его не убью, он сожрет мои кости так же непременно, как вы утром идете в сортир.
В каком-то смысле эта книга – инструкция по убийству этого чудовища. Потому что помните вот что:
Вам тоже предстоит убить своего монстра.
Вот почему я заперся здесь на целый месяц. Сейчас я сяду и запишу всю эту проклятую историю, как она произошла, годится? Не рассусоливая литературных соплей. Но срезать углы или обходить неприятные моменты я тоже не буду. Это то, что со мной было, и это поможет мне очистить голову для тех вещей, которые будут потом.
Здесь меня вряд ли кто найдет. Сейчас февраль. Снег сыплет, будто в небе дыру пробили. Дом – за много миль отовсюду. С трех сторон густой лес, а спереди большая грязная река больше мили шириной.
Иногда, чтобы прочистить голову после многочасовой возни со словами, я выхожу на берег попускать блины плоскими камешками. По реке еще много плывет предметов. Они похожи на гниющие бревна, и их сотни плывут день и ночь, уходя к морю. А я кидаю в них снежками и камешками. Как поступил бы всякий семнадцатилетний.
Только когда их переворачивают подводные течения, тогда бывает неприятно смотреть. Когда один конец такого гниющего бревна поднимается из воды, и ты видишь, что это на самом деле. И видишь дыры там, где были глаза.
Я пожимаю плечами, отбрасывая эти мысли. И снова кидаю камешки. Потом пробиваюсь через снег обратно домой, включаю газовый камин, снова беру авторучку – и вперед, в атаку на бумагу. Что есть у меня в голове, я должен выложить на бумагу.
Всю мою жизнь меня совсем не интересовали большие – я имею в виду ПО-НАСТОЯЩЕМУ большие – тайны мироздания. Но за последние восемь месяцев я узнал их разгадки. Ответы на вопросы, которые мыслители и люди вроде вас задавали уже три тысячи лет.
Я не выходил на их поиски. Они упали мне в руки, как камни с неба.
Важно, чтобы вы это знали. А что вы будете с этим делать – это дело ваше.

Глава третья


Все тихо перед бурей

– Ты знаешь, где он будет. Можем прямо сейчас его застукать.
– Как говорится, месть – это такое блюдо, которое вкуснее холодным.
– Ага, а пока этому говнюку Слэттеру все это так и сойдет. – Стив Прайс пнул ногой жестянку, и она задребезжала по тротуару. – Он же с нас смеется. Ник!
– Я сказал “холодным”. А не прокисшим. Мы ему отплатим. Но спешить не будем. Выработаем план.
Заглотав в “Макдональдсе” по гамбургеру, мы шли из города ко мне домой.
Стив Прайс, светловолосый и круглолицый; неравнодушный к футболу и восточным девушкам, был моим лучшим другом. Мы околачивались вместе уже последние пять лет. Сейчас у него руки чесались поквитаться со Слэттером.
Сидя за стеклом “Макдональдса” и прожевывая гамбургеры, мы видели, как дефилирует по городу Таг Слэттер, демонстрируя свою мерзкую татуированную морду.
– Ты знаешь, куда он прется. Ник?
Я знал. Слэттер патрулировал свою территорию. Одетый в свой мундир из джинсовой куртки, джинсов, коричневого ремня и солдатских сапог. Сигаретка в углу опущенного рта, бритая голова ходит из стороны в сторону, как у злобного питбуля, ищущего, кого цапнуть.
Он бродил по городу от рынка до Хай-стрит, пытаясь зацепить взгляд какого-нибудь пацана. Когда это происходило, дальше все шло по накатанному.
Слэттер: Эй! Чего тебе надо?
Озадаченный пацан: Извините?
Слэттер: Ты мне тут это брось! Сам знаешь, что ты сделал.
Пацан: Да честное слово, не знаю!
Слэттер, агрессивно: Ты на меня пялился?
– Да нет. Я…
– Пялился, пялился. – Слэттер сжимает руки в кулаки. – Ты думаешь, ты меня лучше, да? А хочешь проверить?
Пацан уже понимает, что сейчас будет. Он видит, как поднимаются эти татуированные кулаки с кусающимися змеями и буквами на пальцах, складывающимися в слова ГРОБ и УБЬЮ.
Ему уже нетрудно представить, как он лежит на земле, сплевывая выбитые зубы, а эта горилла ботинками выбивает из него пыль.
– Ты что думаешь, можешь так себе расхаживать по городу и на людей пялиться?
Пацан ищет самый простой выход – и бросается туда. Показать этому татуированному орангутангу, что он тут непререкаемый хозяин.
– Извини… я честно… я не хотел. Я не нарочно!
– Чтобы больше так на меня не смотрел. Ты понял?
– Я больше не буду… (Пацан чуть не произносит “СЭР”). Я просто себе шел… Я не нарочно…
– Ладно, иди. Но больше так не делай, я этого не люблю.
Уважение, внушенное террором, – для Слэттера хлеб и воздух.
Подбрасывая ногами камешки, он свернул на мою улицу.
– Завтра вечером, – сказал я Стиву. – Надо выбрать подходящее время.
– А что мы ему сделаем?
– После того, что он сделал – что-нибудь такое, что ему сильно не понравится.
– А что? Он же толстокожий, как носорог.
– Дай мне время, – ухмыльнулся я.
От Лаун-авеню просто разило обыденностью. Улица из викторианских домов, обсаженных липами, весной имеющими жалкий вид. Детишки на велосипедах, и кто-то играет на пианино за открытым окном.
На Лаун-авеню я прожил всю жизнь. И ничего особенного в ней не находил, но Стив считал ее шикарной.
– Понимаешь, я тут даже ни разу не видел на мостовой собачьего дерьма, – говаривал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32