"Эдди счастлив на уроках физкультуры?"
"Эдди любит играть в игры? и не станет упоминать тот клуб здоровья,
который открылся на Третьей авеню по диагонали от гаража..."
"Эдди бегает достаточно быстро, он бегает достаточно быстро, когда вас
здесь нет, бегает быстро, когда поблизости нет никого, кто напоминает ему о
том, какой он слабый, и я вижу по лицу миссис Каспбрак, что он знает даже
сейчас, в возрасте девяти лет, он знает, что самое большое счастье в мире,
какое он мог себе позволить, - это быстро бежать в любом направлении, чего
вы не позволяете ему. Миссис Каспбрак, дайте ему БЕГАТЬ".
В конце концов он все-таки женился на Мире. Старые принципы и старые
привычки оказались слишком сильными. Дом был местом, где, если ты должен
идти туда, тебя сажают на цепь. О, он мог бы ударить призрак своей матери.
Это было бы трудно, но он не сомневался, что смог бы сделать тцкое, если бы
только это он и должен был сделать. Именно Мира обрекала его на волнения,
захватила заботой, приковала усладой. Мира, как и его мать, фатально,
неизбежно проникла в самую суть его характера. Эдди был
все так же слаб, потому что иногда подозревал, что он совсем не слаб;
Эдди нужно защитить от его собственных слабых признаков возможной храбрости.
В дождливые дни Мира всегда вытаскивала его галоши из пластикового
мешочка в клозете и ставила их около вешалки рядом с дверью. Около его
тарелки с не намазанным маслом пшеничным тостом каждое утро стояло блюдо
чего-то напоминающего многоцветные воздушные хлопья и что при ближайшем
рассмотрении оказывалось целым спектром витаминов (многие из которых Эдди
уносил сейчас в своей аптечке). Мира, как и мать, понимала его, и все
возможности для него фактически были закрыты. Будучи молодым неженатым
человеком, он трижды уходил от матери и трижды возвращался в ее дом. Затем,
четыре года спустя после того, как мать умерла в первом зале своих
королевских апартаментов, полностью заблокировав своей тушей переднюю дверь,
так что парням из морга пришлось пробиваться черным ходом между кухней и
служебной лестницей, он вернулся домой в четвертый и последний раз. По
крайней мере, он поверил, что в последний - снова дома, снова дома, с Мирой
- толстой жирной свиньей. Да, толстой жирной свиньей, но любимой, дорогой
свиньей, он любил ее, и никакой другой возможности у него вообще не было.
Она приворожила его к себе фатальной, гипнотизирующей мудростью.
"Снова дома навсегда", - думал он тогда.
"Но, может, я не прав, - размышлял он. - Может, это не дом и никогда не
был им, может дом - это куда я должен идти сегодня ночью. Дом - это место,
где, когда ты идешь туда, оказываешься в конце концов лицом к лицу с тем,
что в темноте".
Он беспомощно поежился, как будто бы вышел на улицу без галош и схватил
страшную простуду.
- Эдди, пожалуйста!
Она снова начала рыдать. Слезы служили ей обороной, так же, как матери
- защитой: нежное оружие, которое парализует, которое превращает доброту и
нежность в неизбежные прорехи в вашей броне.
Не то чтобы он изнашивал много брони - броня, по-видимому, не шла ему.
Слезы были больше, чем защита, для его матери, они были оружием. Мира
редко столь цинично использовала слезы, но, так или иначе, он понимал, что
сейчас она пытается использовать их... а в этом она преуспевала.
Он не мог уступить ей. Слишком большим искушением было поддаться мыслям
о том, как одиноко будет ему в поезде, сквозь темноту летящим в Бостон -
чемодан над головой, сумка, набитая лекарствами, между ног, страх сжимает
грудь. Слишком просто разрешить Мире забрать его наверх и делать с ним
любовь при помощи аспирина и алкоголя. И уложить его в постель, где они - то
ли да, то ли нет - занимались бы любовью более откровенно.
Но он обещал. ОБЕЩАЛ.
- Мира, послушай меня, - сказал он намеренно сухо и прозаично.
Она смотрела на него своими мокрыми, искренними, испуганными глазами.
Он думал, что сейчас попытается как можно лучше все ей объяснить:
позвонил мол Майк Хэнлон и сказал ему, что. это началось снова, что другие
снова приезжают.
Но то, что вышло из него оказалось куда более здравой ерундой.
- Поезжай в офис - это первое, что нужно сделать утром. Поговори с
Филом. Скажи ему, что я должен был уехать и что ты повезешь Пасино...
- Эдди, я просто не могу! - закричала она. - Он ведь большая звезда!
Если я заблужусь, он будет кричать на меня, я знаю, будет, он будет кричать,
они все кричат, когда водитель не знает дорогу... может быть несчастный
случай... наверняка будет несчастный случай... Эдди... Эдди, ты должен
остаться дома...
- Ради бога, прекрати это!
От его голоса она отшатнулась, как будто ее ударили; Эдди схватил свой
аспиратор, но не воспользовался им. И она тот час усмотрела в том его
слабость, слабость, которую могла бы использовать против него. О Боже, если
Ты есть, пожалуйста, поверь мне, я в самом деле не хочу обидеть Миру. Я не
хочу зарезать ее, даже толкнуть ее не хочу. Но я обещал, мы все клялись
кровью, пожалуйста, помоги мне. Господи, потому что я должен сделать это...
- Я терпеть не могу, когда ты кричишь на меня, - прошептала она.
- Мира, я сам это ненавижу, но должен, - сказал он, и она вздрогнула.
Ты идешь туда, Эдди - и снова нанесешь ей обиду. Избить ее, протащить по
комнате было бы куда милосерднее. И быстрее.
Вдруг - возможно, мысль избить когото вызвала новый образ - он увидел
лицо Генри Бауэрса. За многие годы он впервые подумал о Бауэрсе, но это
отнюдь не принесло ему спокойствия духа. Отнюдь, не принесло.
О" быстро закрыл глаза, затем открыл их и сказал: - Ты не заблудишься,
и он не будет кричать на тебя. Мистер Пасино очень милый, очень понятливый.
- Он раньше никогда в жизни не возил Пасино, но успокаивал себя тем, что эта
ложь - золотая середина: существовал миф, согласно которому большинство
знаменитостей - говнюки, но Эдди возил их достаточно и знал, что на самом
деле это не так.
Были, конечно, исключения из правил, и в большинстве случаев исключения
были чудовищами! Но во имя Миры он надеялся, что Пасино - не из них.
- Да? - спросила она нежно.
- Да.
- Откуда ты знаешь?
- Деметриос возил его два или три раза, когда работал в "Манхэттан
Лимузин", - сказал Эдди. - Он сказал, что мистер Пасино всегда дает на чай
по меньшей мере пятьдесят долларов.
- Мне все равно, будь хоть пятьдесят центов, только бы ты не кричал' на
меня.
- Мира, это просто, как дважды два четыре. Первое, ты заезжаешь завтра
в Сейнт Регис в 7.00 и везешь его в Эйбиси. Они записывают последнее
действие его пьесы - вроде бы она называется "Американский Буффало". Второе,
ты везешь его обратно в Сейнт Регис около П. Третье, ты едешь назад в гараж,
ставишь машину и подписываешь зеленый лист.
- Это все?
- Все. Ты можешь делать это без напряга, Марта.
Ее обычно смешило это уменьшительное имя, но сейчас она посмотрела на
него с полной боли детской серьезностью.
- А что, если он захочет идти обедать вместо возвращения в отель? Или
пить? Или дансинг?
- Не думаю, но если захочет, ты отвезешь его. Если будет похоже, что он
собирается гулять всю ночь, ты можешь позвонить Филу Томасу по радиофону
после полуночи. К тому времени у него освободится водитель, чтобы подменить
тебя. Я бы тебя ни за что не озадачивал ничем подобным, если бы у меня был
свободный водитель, но два парня больны, Деметриос в отпуске, а кто-то еще
заказан заранее. Ты ляжешь в постель в час ночи, Марти - в час ночи, не
позднее. Я гарантирую тебе это.
Она промолчала.
Он прочистил горло, подался вперед, с локтями на коленях. Мгновенно
мамапривидение прошептала: "Не сиди так, Эдди. Это вредит твоей осанке и ты
стесняешь легкие. У тебя очень слабые легкие".
Он снова сел прямо, едва ли сознавая, что делает это.
- Хотя бы мне всего единственный раз пришлось везти, - почти простонала
она. - Я превратилась в такую корову за последние два года, я в такой
ужасной форме.
- Единственный раз, я клянусь.
- Кто звонил тебе, Эдди?
Как по сигналу, два световых луча пронеслись по стене, послышался гудок
машины на дороге. Он почувствовал облегчение. Пятнадцать минут провели они в
разговорах о Пасино вместо Дерри и Майкла Хэнлона, и Генри Бауэрса, и это
было хорошо. Хорошо для Миры и для него тоже. Он бы раньше времени не хотел
думать или говорить о таких вещах.
Эдди встал.
- Это мое такси.
Она вскочила так быстро, что наступила на кромку ночной рубашки и упала
вперед. Эдди подхватил ее, но на мгновение исход был под большим сомнением:
она перевешивала его на сотню фунтов.
Она начала опять канючить.
- Эдди, ты должен сказать мне!
- Не могу. Нет времени.
- Ты раньше никогда ничего не скрывал от меня, Эдди, - всхлипывала она.
- Я и сейчас не скрываю. Правда. Я всего не помню. Человек, который
позвонил... старый приятель. Он...
- Ты заболеешь, - сказала она отчаянно, провожая его к выходу. - Я
знаю, заболеешь. Дай мне добраться до сути, пожалуйста, я буду заботиться о
тебе, Пасино может поехать на такси, с ним ничего не случится, ну скажи, а?
Она говорила все громче, в голосе ее слышалось безумие, и, к ужасу Эдди, она
становилась все более похожей на его мать, его мать, какой она была в
последние месяцы перед смертью: старая, и толстая, и сумасшедшая. - Я буду
тереть тебе спину и следить, чтобы бы принимал свои пилюли... Я... Я помогу
тебе... Я не буду разговаривать, если ты не хочешь, но ты можешь мне все
сказать... Эдди... Эдди, пожалуйста, не уезжай! Эдди, пожаааааалуйста!
Он шагал к выходу в какой-то прострации, с опущенной головой - так
движется человек против сильного ветра. Он снова .дышал с присвистом. Когда
он поднял свои вещи, казались, каждая весит сотню фунтов. Он чувствовал на
себе ее пухлые розовые ладони, они касались его изучающе, тянулись к нему в
беспомощном желании, но без реальной силы, пытались соблазнить его сладкой
заботливостью, пытались вернуть его.
"Я не должен делать этого!" - думал он с отчаянием. Астма его усилилась
с тех пор, когда он был ребенком. Он потянулся к ручке двери, но она как бы
отступила от
него, ушла в темноту космического пространства.
- Если ты останешься, я сделаю тебе кофейный торт со сметаной, -
лепетала она. - У нас есть воздушная кукуруза... Я сделаю обед из твоей
любимой индейки. Я сделаю ее завтра на завтрак, если хочешь... Я начну прямо
сейчас... Эдди, пожалуйста, я боюсь, ты меня пугаешь...
Она схватилась за его воротник и потащила его назад - так здоровенный
фараон хватает подозрительного парня, пытающегося удрать. Эдди шел с
угасающими усилиями... и когда он совершенно истощился и утратил способность
сопротивляться, ее руки разжались.
Она издала последний вопль.
Пальцы его, схватились за дверную ручку - какой благословенно
прохладной она была! Он толкнул дверь и увидел такси: ожидавший его посланец
из страны здравого смысла. Ночь была ясной. Звезды были яркие и прозрачные.
Он повернулся к Мире - она всхлипывала и трудно дышала. - Ты должна
понять, что я вовсе не ХОЧУ этого делать, - сказал он. - Если бы у меня был
выбор - любой выбор вообще, - я бы не поехал. Пожалуйста, пойми это, Марти.
Я уезжаю, но я вернусь.
В этом чувствовалась ложь.
- Когда? Как долго?
- Неделя. Или может быть десять дней. Конечно, не дольше.
- Неделя! - вскричала она, хватаясь за грудь, как примадонна в плохой
опере. - Неделя! Десять дней! Пожалуйста, Эдди, пожаааааа...
- Марти, прекрати. Ладно? Прекрати!
На удивление, она прекратила: остановилась и стояла, глядя на него
мокрыми, с синевой, глазами, не сердясь, только напуганная за него и за
себя. И, возможно, в первый раз за все годы, что он знал ее, он
почувствовал, что несомненно может любить ее. Прощание было тому причиной?
Видимо, да. Впрочем... можно было устыдиться этого "видимо". Он ведь ЗНАЛ
это. Он уже ощущал себя на другом, нехорошем конце телескопа.
Но может быть, все было как надо? Может быть он почувствовал, что
любовь к ней оправдана? Оправдана, хотя она была похожа на его мать в
молодые годы, хотя грызла печенье в кровати, пока смотрела триллеры,
рассыпая крошки вокруг и хотя не все в ней было о'кей, хотя она
распоряжалась всеми его лекарствами в домашней аптечке, потому что свои
собственные держала в холодильнике?
Много мыслей приходило ему в голову в разные времена в ходе его странно
переплетающихся жизней в качестве сына и любовника и мужа; теперь, когда он
вероятно навсегда покидал этот дом, его осенила новая мысль.
Возможно ли, чтобы Мира была напугана даже больше, чем он?
Могло ли быть, чтобы его мать существовала?
Бессознательно и резко, как злобно шипящий фейерверк, пришло
воспоминание из Дерри: на центральной улице города был обувной магазин.
Однажды его мать взяла его туда - ему было тогда не больше пятишести лет - и
велела сидеть тихо и быть паинькой, пока она купит пару белых туфелек для
свадьбы. Он и сидел тихо и был паинькой, пока мать разговаривала с одним из
продавцов - мистером Гарднером, но Эдди было только пять (или, может, шесть
лет), и после того, как мать отвергла уже третью пару белых туфель, которую
мистер Гарднер показал ей, Эдди наскучило так сидеть и он пошел в дальний
угол, приметив там что-то интересное.
Сначала ему показалось, что это просто корзина, но подойдя поближе, он
решил, что это стол. Самый чудной стол, из всех, какие он когдалибо видел.
Очень узкий, из яркого полированного дерева с множеством нарезанных на нем
линий и рисунков. Еще там были три ступеньки, а он никогда не видел стола со
ступеньками. Подойдя вплотную, Эдди увидел, что внизу столешницы - прорезь,
с одной стороны - кнопка и еще что-то похожее на телескоп Капитана Видео.
Эдди прошел вокруг стола и увидел вывеску. Ему, должно быть, было как
минимум шесть, потому что он умел читать и прошептал каждое слово: "ВАША
ОБУВЬ ВАМ ПОДХОДИТ? ПРОВЕРЬТЕ И ПОСМОТРИТЕ!"
Обойдя "стол" вокруг, он забрался на три ступени на маленькую площадку
и затем сунул ногу в прорезь. Его ботинки были в пору? Эдди не знал, но ему
очень хотелось посмотреть! Он сунул лицо в резиновую защитную маску и нажал
кнопку. Зеленый свет залил его глаза. Эдди задыхался. Он мог видеть ногу,
плавающую внутри ботинка, заполненного зеленым дымом. Он пошевелил пальцами:
эти пальцы в самом деле были его пальцами. А потом он сообразил, что не
только пальцы может видеть, но даже свои косточки. Косточки своей ноги! Он
скрестил большой палец ноги со вторым пальцем и таинственные косточки
получились на рентгеноснимке, который был не белый, а зеленый. Он мог
видеть... Затем его мать пронзительно закричала, возраставший панический шум
прорезал тишину обувного магазина, как убегающая лопасть жатвенной машины,
как колокол на пожаре, как судьба. Он отпрянул с испуганным лицом от
смотрового окошечка и увидел, как мать бросилась к нему через весь магазин;
платье
раздувалось за ней, грудь ее вздымалась, рот багрово округлился от
ужаса. К ним повернулись посетители.
- Эдди, выходи оттуда! - кричала она. - Уходи оттуда. От этих машин
будет рак! Уходи оттуда, Эдди. Эддииииии...
Он отпрянул, как будто машина вдруг раскалилась докрасна. В паническом
испуге он забыл о легком полете звезд позади него. Он оступился и стал
медленно падать назад, а руки балансировали, пытаясь сохранить равновесие. И
разве он не думал с какой-то сумасшедшей радостью: вот сейчас я упаду!
Упаду, чтобы выяснить, что чувствуешь, когда падаешь и ударяешься головой!..
Разве он не так думал? А может быть его детскому разуму были навязаны
взрослые представления. Так или иначе он не упал. Мать подбежала к нему как
раз вовремя. Мать поймала его. Он расплакался, но не упал.
Все смотрели на них. Он помнил это. Он помнил, как мистер Гарднер взял
инструмент для мерки обуви и поставил какую-то маленькую скользящую штучку,
чтобы убедиться, что у них все в порядке, а другой клерк поставил на место
упавший стул, отряхивая руки с забавным отвращением, прежде чем надеть на
себя снова любезно нейтральную маску. Больше всего он запомнил мокрые щеки
матери и ее жаркое, кислое дыхание. Он помнил, как она снова и снова шептала
ему на ухо: "Никогда этого не делай, никогда этого не делай, никогда". Вот
что она бубнила, чтобы отвести от него беду. То же самое она пела годом
раньше, обнаружив, что нянька в жаркий душный летний день повела его в
общественный бассейн в Деррипарк - это было как раз тогда, когда страх перед
полиомиелитом пятидесятых годов немного улегся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21