Но первым впечатлением была скользкая безликость, быстрота тусклых, но цепких взглядов и нехорошая осторожность в словах. Внешность у всех была одинаково канцелярская.
— Ну, что у тебя стряслось? — спросил он, когда его друзья раскланялись и разошлись по «шестисотым» «мерседесам».
Анна мягко в общих чертах рассказала ему об одном своем друге, попавшем в беду. Гагик внимательно слушал и быстрым движением потирал нервные руки.
— Мы можем найти ему и врачей, и работу, но главное, чтобы он сам этого хотел. Люди выбираются и из больших передряг. Важно только желание.
— Но как же все говорят, что, когда человек пьет, он становится безвольным?
— Ерунда. Он становится безвольным, когда надо заниматься вещами, к которым он потерял интерес, — семьей, работой. Но когда речь заходит о бутылке, он проявляет чудеса находчивости и воли к достижению цели — нажраться. Пойми, есть люди, которым нельзя помочь. На них можно изливать потоки нежности и заботы, надеясь, что вот сейчас, вот-вот, они поднимутся и станут на ноги. Пустое. Они никогда не встанут на ноги, они инвалиды детства. Их надо или бросить, или примириться с тем, что ты будешь всю жизнь выступать в роли протеза. Анна, я не хочу, чтобы ты стала инвалидным креслом!
— Ах, Гагик! Ужас моего положения заключается не в том, буду я инвалидным креслом или нет, а буду я вообще или нет. «Мне 35 лет, и еще ничего не сделано для бессмертия», как говорил чеховско-михалковский Миша Платонов. Половина жизни прожита и, по-моему, впустую. Образование, карьера, семья — это всего лишь дань обществу, как ширма, что ли. Единственное, что сделала я стоящее, — это заработала деньги и теперь могу обеспечить себе и своим близким нормальное существование…
— Знаешь, это тоже немало. Миллионы людей не смогли этого сделать и бьются каждый день, как рыбы об лед, только чтобы прокормить себя и детей.
— Хорошо, я получила экономическую независимость, и что дальше? Бизнес оказался не моей стезей. Я просто воспользовалась случаем. Путешествовать по миру? Коллекционировать шубы? Удариться богатой барынькой в благотворительность? Сопливым сиротам носы утирать, пока они тебя ножичком не пырнут? Все кажется мне бесполезным. Понимаешь, может быть, это прозвучит глупо, но я чувствую, что со всем нашим миром что-то не так. По телевизору гоняют многомиллионную рекламу пива, а сотни тысяч больных загибаются без лекарств. Люди ходят на концерты, как мы с тобой, сидят в дорогих ресторанах, а в это время наших мальчишек убивают в Чечне. Но даже если я сейчас пошлю все свои деньги этим парням в окопы, ничего не изменится. Денежки разворуют по дороге, вслед за этим на меня наедет налоговая, даст наводку государевым людям, а те радостно обчистят легкую добычу и отрапортуют, что завалили коррумпированного Корейку с нетрудовыми. Мы — словно в какой-то бандитской шайке в дремучем лесу, а ведь это конец двадцатого века. Понимаешь? Третье тысячелетие на носу, а мы все те же. Лживые, жадные. И за границей не лучше. Какая-нибудь Мадонна, ладно, она хотя бы поет, а даже просто топ-модель, которая демонстрирует чужие тряпки, зарабатывает миллионы, а хирург, делающий уникальные операции и реально спасающий жизнь людей, — копейки. Это неправильно. Понимаешь? В мире нет справедливости. Раньше у меня не было времени об этом подумать.
— Знаешь, когда я заработал свои первые большие деньги, построив целый коттеджный городок для одного крупного банка, и смог наконец немного перевести дух — мне тогда только исполнилось сорок пять, — у меня случился похожий кризис жанра. С женой мы совершенно перестали понимать друг друга, и мне было даже странно, что я проспал с этим человеком двадцать лет в одной постели, а вот теперь расхожусь с облегчением. Дочери уже выросли, и, чтобы дать им хорошее образование, я отправил их в Сорбонну, тем более что в это время и в Ереване, и в Москве было неспокойно. А на самого навалилась такая апатия и пустота, что я решил: больше не буду работать. Уехал на юг Франции, хотел купить там дом и просто вести растительное существование. Я прожил в Ницце полгода и вернулся. Понял, что для нормального человека мало просто заработать деньги. У него должна быть цель, куда их приложить.
— Значит, я не одна такая слабоумная? Мне казалось, что все остальные только и думают: больше, больше, больше башлей.
— Нет, для меня по крайней мере деньги не были самоцелью. Ведь они не самоценное благо, а лишь инструмент для создания других благ. Как молоток. Им можно вбить гвоздь, а можно вдарить себе со всей силы по пальцам. Вот я и вернулся — решил, что надо жить, несмотря ни на что. Бороться с правительством за свой народ. Ведь судить тебя на Страшном суде будут не коллективно, а частно. Понимаешь? Делай хорошо, плохо само получится. Ты так не считаешь?
— Не знаю. Во мне столько злобы… Вот я бы хотела помогать женщинам, пострадавшим от насилия в семье. Но как? Я бы наняла мужиков и принимала заявки от побитых жен, как раньше профкомы принимали заявки на материальную помощь, или как в бюро добрых услуг. Такую-то избили. Ага. Навели справки. Не врет. Подкараулили, отдубасили ее благоверного и предупредили, чтобы знал: еще раз расслабится — снова получит. Или, допустим, с наркоманами. Родители бегают по дорогим клиникам, тратят бешеные деньги, а их дети погибают. Все знают, кто наркобароны, но менты ловят только сошек. Почему бы родителям не скинуться и не нанять «ликвидаторов», которые убивали бы главарей наркомафии? Ведь те торгуют смертью, осознанно торгуют. Если бы они знали, что их могут кокнуть за это на месте без суда и следствия, охотников сбывать наркотики поубавилось бы.
— Не знал, что у тебя такой бойцовский характер.
— Да, во мне погиб террорист. Задохнулся под грудами нот.
— А ты попробуй для начала что-нибудь очень простое, конкретное, чтобы почувствовать позитив.
— Позитив? Посуду, что ли, вымыть? — усмехнулась Анна.
— Да. Ты как в еврейском анекдоте: «Жарь. Жарь. А рыба будет?» — в тон ответил ей Гагик.
— Хорошо. А ты что делаешь? Зачем живешь?
— Я же строитель, не по специальности, а по философии. Созидание — стержень моей жизни. Мне приятно думать, что я украшаю город, который так люблю. Много лет подряд мама привозила меня ребенком в Москву на все летние каникулы. Другие дети ехали на море или в деревню, а я в Москву ходить по музеям, театрам, выставкам. Я весь пропитался Москвой и хочу остаться в этом городе навсегда. Меня не будет, а любовь, которую я вложил в эти стены, будет согревать людей долго-долго, до кончины мира.
Потом, я богатый человек. У меня две Родины, и мой долг помогать им. Армения маленькая страна, она нуждается в поддержке и любви.
— Тогда почему ты не в Ереване?
— Я там, где могу больше помочь своей маленькой Родине. Я надеюсь, что когда-нибудь мои дети или внуки вернутся и откроют в Ереване гимназию, университет, театр или музей. Не знаю. Маленьким народам проще консолидироваться. Россия такая огромная, трудно почувствовать себя единым целым с какими-то парнями из Владивостока или с бабками с Урала. Русские вообще мне напоминают злых подростков, словно у вас, как у нации, только начался переходный возраст.
— Значит, Армения нуждается в поддержке и любви, а Россия — нет?
— Россия нуждается скорее в порядке и покаянии.
— Как это?
— На мой взгляд, все, что нужно сделать для спасения России, лежит не в сфере героических экономических прорывов, а в сфере простого здравого смысла. Но для этого нужна политическая воля. А личная воля правителей не может прорваться в подсознание этноса без государева покаяния перед миллионами русских людей, уничтоженных или лишенных Родины во время революции, расстрелянных и изуродованных в сталинских лагерях и брошенных сейчас на произвол судьбы в ближнем зарубежье. Я не слишком умничаю? Так что тебе тоже хорошо бы сначала определиться.
— Покаяться?
— Может быть. Если не знаешь, в чем каяться, то не знаешь себя. Не понимаешь, что ты сделал не так, а значит — не растешь. Как тогда осознать свой уровень?
— А покаяние подскажет, что делать дальше?
— Не знаю. Начни какое-нибудь, дело, и сразу станет ясно. Может, тебе надо придумать что-нибудь, связанное с оперой?
— Нет, только не это. При слове «опера» на меня веет семейным склепом.
— Я бы все-таки сделал ставку на творчество, только оно дает настоящую свободу. В любом деле. Оно не зависит ни от места, ни от возраста.
— Гагик, а можем мы что-нибудь полезное придумать вместе? Я чувствую, что еще не могу стоять на ногах самостоятельно, ты мне арендуешь взлетную полосу?
— Конечно, — рассмеялся тот и впервые нежно положил свою большую, сильную, горячую ладонь на бледную тонкую руку Анны.
Шел 1995 год. Она впервые осознала это и огляделась вокруг. Лавина новой жизни неслась ей навстречу. Только сейчас она запоздало ужаснулась невинным жертвам Буденновска и представила, что бы она пережила, если бы в роддом, где она рожала Васечку, нагрянули бандиты. Она с жадностью вдыхала мучительный воздух страдания, которым давно уже была пропитана вся ее страна. Вдыхала полной грудью. Люди со всеми их горестями и немощью придвинулись к ней и стали осязаемее. Словно во весь голос зазвучало, полное печали и силы, то самое драматическое меццо-сопрано, до которого она так и не доросла, из прокофьевского «Мертвого поля». Помните кантату «Александр Невский»? Прекрасный низкий женский голос плывет над полем мертвых, будто туман, оплакивая и баюкая павших после битвы воинов, своих и чужих. Глубокая острая печаль, обнажающая сердцевину души. Катарсис по-научному.
Мысли ее теперь безостановочно неслись в голове, обгоняя одна другую, и все ее существо было одной горящей топкой, в которую надо было подкидывать все больше и больше впечатлений. Словно безжизненную до сих пор, привыкшую валяться в пыльной коробке новогоднюю гирлянду неожиданно включили в сеть. Месяц прошел в ошеломляющем накоплении нового видения мира, причем не только внешнего, но и внутреннего. Она много играла с Васей и удивлялась тому огромному потоку любви, который шел от этого маленького существа. Какой-то рудимент материнского чувства нежно тренькал ему в ответ и что-то распрямлял и разглаживал в ее душе. Под новым углом она теперь рассматривала и маму, вдруг обнаружив, что та не клановый враг, сопротивление которого надо подавлять огнем и мечом, а просто недалекая старая женщина, трогательно увлекшаяся вслед за небезызвестным полковником тонкостями военной атрибутики. Тошнотворный страх перед материнским недовольством развеялся, как рассеивается вместе с рассветом ужас от неведомого злодея, подкрадывающегося к твоему зашторенному окну и оказавшегося мирным садовым пугалом или тривиальной веревкой с трепещущим на ней бельем. Анна чувствовала, что уже окончательно вырвалась из тенет семейных традиций и ей уже не важно, с косой она будет идти дальше по жизни или без косы. Хоть в парике, важно — в какую сторону.
«Действительно, начну с малого, — решила Анна, — разыщу семьи ребят, погибших, защищая мои деньги». Эта простая и ясная мысль почему-то никогда раньше не приходила ей в голову.
Пять дней назад Герман перебрался на новую квартиру. Лежа на матрасе посреди большой, чистой и пустой комнаты, он вдыхал запах краски и беспричинно улыбался. Вдруг ему явственно послышались нежные звуки вступления из «Хованщины» Мусоргского. «Рассвет над Москвой-рекой». Солнце еще не взошло, но оно уже где-то рядом. Его первые ласковые лучи уже нежат главы кремлевских церквей. Как все-таки хорошо, что он вернулся домой. «А ты, спускаясь по ступенькам лестницы, не ждешь меня за дверью. Но ждешь утра. Пусть серого и дождливого, но утра. Нового начала
«Пусть и мое новое утро уже не такое солнечное, но оно есть. Я попробовал в жизни все, — подумал Герман, — остались только две вещи: труд и правда. С виду они не такие веселые, но и сам я тоже не больно-то весельчак. Надо попробовать. Так, для разнообразия. Для начала расскажу Анне все начистоту о своих американских гастролях и попробую найти работу. Вон „Европа Плюс“ объявила набор ди-джеев. Эх, музыка-музыка, куда же я от тебя денусь! Ходил у тебя в фаворитах, теперь разжалован до конюшни. Пойду. Корона не свалится. В России надо много работать, молодой человек, — нравоучительно сказал он себе голосом Самуила Вайсмана и рассмеялся. — Хорошо, когда решение принято».
На самом деле Герман не попробовал еще одной вещи. Впустить наконец в свое сердце другого человека. Дверь уже была приоткрыта, и на пороге давно маячила одна молодая дама с пепельными волосами. Проблема заключалась в том, что ундина была как раз не одна. Только Герман решился впустить ее в свое бомбоубежище, как оказалось, что она прячет за спиной какого-то сопливого Васечку. А за ним теснится уйма другого народа. Собственные незамеченные им племянники, сестра с зятем, покойные родители, до боли родной и так и не оплаканный по-настоящему Модест Поликарпович, погибшие на «Нахимове» товарищи и даже вполне здравствующий Самуил Вайсман с сердечной и умной Сарой, а дальше в очередь выстроились совсем уже незнакомые люди. И все они просились впустить их в его сердце. «Дайте попить, а то переночевать негде…»
Был конец августа. До дня рождения Германа оставалось меньше недели. Вечером Анна нашла в своем почтовом ящике письмо: «Я люблю тебя. Пожалуйста, дождись меня на этот раз, самая неверная Сента на свете».
Она глубоко вздохнула. Будет ли она ждать? Столько дров наломано, можно и подождать, тем более что ловкие маленькие портные давно закончили свою штопку. С Германом или без него, Анна чувствовала теперь себя совершенно целой. Теперь можно и подождать. Однако ждала не только она, но и Гагик. После того памятного разговора в «Монолите» они продолжали встречаться от случая к случаю. Хотя случаи эти выпадали все чаще и чаще. Анна впервые столкнулась с человеком большего, чем она, масштаба. Все события, которые она видела с земли, Гагик отслеживал с высоты птичьего полета. Интеллект в мужчинах оказался для Анны сексуально привлекательным. Словно в ней произошла внутренняя рекогносцировка, и теперь впереди на белом коне гарцевал разум, а сердце отдыхало в обозе. Не оно теперь тревожно постукивало, ища себе родственное сердце, а разум простирал свои жадные щупальца, подыскивая себе стоящего партнера. По шашкам, наверное. Да. Интеллект притягивал ее как магнит. Особенно если он был обернут, как в подарочную бумагу, в древнюю, но по-прежнему притягательную тогу настоящего мачо — одежду, к которой тяготеют все мужчины южных народов, а может быть, вообще все брюнеты. Гагик являл собой высшую форму мачизма: не казался бывалым, а был им.
«По-настоящему сильный человек всегда великодушен» и «кто верит, тот не торопится» — руководствуясь этими двумя правилами, Гагик стоически ждал, обуздывая свою темпераментную южную натуру железной северной волей. Иначе как заполучить эту снежную королеву с огненной душой?
Они жили, словно наперегонки, добродушно поддразнивая друг друга. Анна достраивала дом, Гагик деловой центр. Она искала арендаторов, Гагик — инвесторов. Анна чувствовала, что в ней идет какая-то медленная, но очень важная работа. «Пожалуй, теперь я бы вернула все оставленное в волшебном магазине, — думала Анна. — Я не собираюсь огульно отбросить все модели, которые предлагала мне семья. Но я хочу пополнить родовую копилку своим, пусть даже отрицательным, но новым опытом. В хозяйстве пригодится».
Наконец Гагик пригласил ее на ужин в ресторан «Тезоро», в свой только что открывшийся шикарный деловой центр в Романовом переулке. Он специально выписал из Парижа Жака Ле Дивеллека, известного французского повара, и устроил «дни гурманов в Москве». Когда приглашенные чинно расселись под низкими сводами ресторана в уютном банкетном зальчике, Гагик объявил:
— У меня для вас сюрприз, мой директор нашел потрясающего парня, настоящего уникума. По-моему, он работает на «Европе Плюс» и теперь будет у меня чем-то вроде арт-директора. Он придумал взять певцов, молодых ребят из консерватории, возможно, будущих звезд, чтобы они в концертных костюмах ходили по залу вместе с официантами. И в то время как те подавали на стол, юные дарования исполняли бы короткие ариозо прямо у столиков. Эффект потрясающий. Кстати, у него самого прекрасный голос. Вот послушайте…
В это время в соседнем отсеке ресторана зазвучал прекрасный бархатный, так хорошо знакомый Анне баритон. Немного с хрипотцой, очень чувственный. Невидимый менестрель пел про муку любви и сладость свободы, про ледяную вечность, которая ревнует к человеческой любви, потому что любовь — это единственное, что может ее растопить. Он пел, а Анна слушала его с замиранием сердца и думала, что вот сейчас певец обогнет колонну и предстанет перед ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Ну, что у тебя стряслось? — спросил он, когда его друзья раскланялись и разошлись по «шестисотым» «мерседесам».
Анна мягко в общих чертах рассказала ему об одном своем друге, попавшем в беду. Гагик внимательно слушал и быстрым движением потирал нервные руки.
— Мы можем найти ему и врачей, и работу, но главное, чтобы он сам этого хотел. Люди выбираются и из больших передряг. Важно только желание.
— Но как же все говорят, что, когда человек пьет, он становится безвольным?
— Ерунда. Он становится безвольным, когда надо заниматься вещами, к которым он потерял интерес, — семьей, работой. Но когда речь заходит о бутылке, он проявляет чудеса находчивости и воли к достижению цели — нажраться. Пойми, есть люди, которым нельзя помочь. На них можно изливать потоки нежности и заботы, надеясь, что вот сейчас, вот-вот, они поднимутся и станут на ноги. Пустое. Они никогда не встанут на ноги, они инвалиды детства. Их надо или бросить, или примириться с тем, что ты будешь всю жизнь выступать в роли протеза. Анна, я не хочу, чтобы ты стала инвалидным креслом!
— Ах, Гагик! Ужас моего положения заключается не в том, буду я инвалидным креслом или нет, а буду я вообще или нет. «Мне 35 лет, и еще ничего не сделано для бессмертия», как говорил чеховско-михалковский Миша Платонов. Половина жизни прожита и, по-моему, впустую. Образование, карьера, семья — это всего лишь дань обществу, как ширма, что ли. Единственное, что сделала я стоящее, — это заработала деньги и теперь могу обеспечить себе и своим близким нормальное существование…
— Знаешь, это тоже немало. Миллионы людей не смогли этого сделать и бьются каждый день, как рыбы об лед, только чтобы прокормить себя и детей.
— Хорошо, я получила экономическую независимость, и что дальше? Бизнес оказался не моей стезей. Я просто воспользовалась случаем. Путешествовать по миру? Коллекционировать шубы? Удариться богатой барынькой в благотворительность? Сопливым сиротам носы утирать, пока они тебя ножичком не пырнут? Все кажется мне бесполезным. Понимаешь, может быть, это прозвучит глупо, но я чувствую, что со всем нашим миром что-то не так. По телевизору гоняют многомиллионную рекламу пива, а сотни тысяч больных загибаются без лекарств. Люди ходят на концерты, как мы с тобой, сидят в дорогих ресторанах, а в это время наших мальчишек убивают в Чечне. Но даже если я сейчас пошлю все свои деньги этим парням в окопы, ничего не изменится. Денежки разворуют по дороге, вслед за этим на меня наедет налоговая, даст наводку государевым людям, а те радостно обчистят легкую добычу и отрапортуют, что завалили коррумпированного Корейку с нетрудовыми. Мы — словно в какой-то бандитской шайке в дремучем лесу, а ведь это конец двадцатого века. Понимаешь? Третье тысячелетие на носу, а мы все те же. Лживые, жадные. И за границей не лучше. Какая-нибудь Мадонна, ладно, она хотя бы поет, а даже просто топ-модель, которая демонстрирует чужие тряпки, зарабатывает миллионы, а хирург, делающий уникальные операции и реально спасающий жизнь людей, — копейки. Это неправильно. Понимаешь? В мире нет справедливости. Раньше у меня не было времени об этом подумать.
— Знаешь, когда я заработал свои первые большие деньги, построив целый коттеджный городок для одного крупного банка, и смог наконец немного перевести дух — мне тогда только исполнилось сорок пять, — у меня случился похожий кризис жанра. С женой мы совершенно перестали понимать друг друга, и мне было даже странно, что я проспал с этим человеком двадцать лет в одной постели, а вот теперь расхожусь с облегчением. Дочери уже выросли, и, чтобы дать им хорошее образование, я отправил их в Сорбонну, тем более что в это время и в Ереване, и в Москве было неспокойно. А на самого навалилась такая апатия и пустота, что я решил: больше не буду работать. Уехал на юг Франции, хотел купить там дом и просто вести растительное существование. Я прожил в Ницце полгода и вернулся. Понял, что для нормального человека мало просто заработать деньги. У него должна быть цель, куда их приложить.
— Значит, я не одна такая слабоумная? Мне казалось, что все остальные только и думают: больше, больше, больше башлей.
— Нет, для меня по крайней мере деньги не были самоцелью. Ведь они не самоценное благо, а лишь инструмент для создания других благ. Как молоток. Им можно вбить гвоздь, а можно вдарить себе со всей силы по пальцам. Вот я и вернулся — решил, что надо жить, несмотря ни на что. Бороться с правительством за свой народ. Ведь судить тебя на Страшном суде будут не коллективно, а частно. Понимаешь? Делай хорошо, плохо само получится. Ты так не считаешь?
— Не знаю. Во мне столько злобы… Вот я бы хотела помогать женщинам, пострадавшим от насилия в семье. Но как? Я бы наняла мужиков и принимала заявки от побитых жен, как раньше профкомы принимали заявки на материальную помощь, или как в бюро добрых услуг. Такую-то избили. Ага. Навели справки. Не врет. Подкараулили, отдубасили ее благоверного и предупредили, чтобы знал: еще раз расслабится — снова получит. Или, допустим, с наркоманами. Родители бегают по дорогим клиникам, тратят бешеные деньги, а их дети погибают. Все знают, кто наркобароны, но менты ловят только сошек. Почему бы родителям не скинуться и не нанять «ликвидаторов», которые убивали бы главарей наркомафии? Ведь те торгуют смертью, осознанно торгуют. Если бы они знали, что их могут кокнуть за это на месте без суда и следствия, охотников сбывать наркотики поубавилось бы.
— Не знал, что у тебя такой бойцовский характер.
— Да, во мне погиб террорист. Задохнулся под грудами нот.
— А ты попробуй для начала что-нибудь очень простое, конкретное, чтобы почувствовать позитив.
— Позитив? Посуду, что ли, вымыть? — усмехнулась Анна.
— Да. Ты как в еврейском анекдоте: «Жарь. Жарь. А рыба будет?» — в тон ответил ей Гагик.
— Хорошо. А ты что делаешь? Зачем живешь?
— Я же строитель, не по специальности, а по философии. Созидание — стержень моей жизни. Мне приятно думать, что я украшаю город, который так люблю. Много лет подряд мама привозила меня ребенком в Москву на все летние каникулы. Другие дети ехали на море или в деревню, а я в Москву ходить по музеям, театрам, выставкам. Я весь пропитался Москвой и хочу остаться в этом городе навсегда. Меня не будет, а любовь, которую я вложил в эти стены, будет согревать людей долго-долго, до кончины мира.
Потом, я богатый человек. У меня две Родины, и мой долг помогать им. Армения маленькая страна, она нуждается в поддержке и любви.
— Тогда почему ты не в Ереване?
— Я там, где могу больше помочь своей маленькой Родине. Я надеюсь, что когда-нибудь мои дети или внуки вернутся и откроют в Ереване гимназию, университет, театр или музей. Не знаю. Маленьким народам проще консолидироваться. Россия такая огромная, трудно почувствовать себя единым целым с какими-то парнями из Владивостока или с бабками с Урала. Русские вообще мне напоминают злых подростков, словно у вас, как у нации, только начался переходный возраст.
— Значит, Армения нуждается в поддержке и любви, а Россия — нет?
— Россия нуждается скорее в порядке и покаянии.
— Как это?
— На мой взгляд, все, что нужно сделать для спасения России, лежит не в сфере героических экономических прорывов, а в сфере простого здравого смысла. Но для этого нужна политическая воля. А личная воля правителей не может прорваться в подсознание этноса без государева покаяния перед миллионами русских людей, уничтоженных или лишенных Родины во время революции, расстрелянных и изуродованных в сталинских лагерях и брошенных сейчас на произвол судьбы в ближнем зарубежье. Я не слишком умничаю? Так что тебе тоже хорошо бы сначала определиться.
— Покаяться?
— Может быть. Если не знаешь, в чем каяться, то не знаешь себя. Не понимаешь, что ты сделал не так, а значит — не растешь. Как тогда осознать свой уровень?
— А покаяние подскажет, что делать дальше?
— Не знаю. Начни какое-нибудь, дело, и сразу станет ясно. Может, тебе надо придумать что-нибудь, связанное с оперой?
— Нет, только не это. При слове «опера» на меня веет семейным склепом.
— Я бы все-таки сделал ставку на творчество, только оно дает настоящую свободу. В любом деле. Оно не зависит ни от места, ни от возраста.
— Гагик, а можем мы что-нибудь полезное придумать вместе? Я чувствую, что еще не могу стоять на ногах самостоятельно, ты мне арендуешь взлетную полосу?
— Конечно, — рассмеялся тот и впервые нежно положил свою большую, сильную, горячую ладонь на бледную тонкую руку Анны.
Шел 1995 год. Она впервые осознала это и огляделась вокруг. Лавина новой жизни неслась ей навстречу. Только сейчас она запоздало ужаснулась невинным жертвам Буденновска и представила, что бы она пережила, если бы в роддом, где она рожала Васечку, нагрянули бандиты. Она с жадностью вдыхала мучительный воздух страдания, которым давно уже была пропитана вся ее страна. Вдыхала полной грудью. Люди со всеми их горестями и немощью придвинулись к ней и стали осязаемее. Словно во весь голос зазвучало, полное печали и силы, то самое драматическое меццо-сопрано, до которого она так и не доросла, из прокофьевского «Мертвого поля». Помните кантату «Александр Невский»? Прекрасный низкий женский голос плывет над полем мертвых, будто туман, оплакивая и баюкая павших после битвы воинов, своих и чужих. Глубокая острая печаль, обнажающая сердцевину души. Катарсис по-научному.
Мысли ее теперь безостановочно неслись в голове, обгоняя одна другую, и все ее существо было одной горящей топкой, в которую надо было подкидывать все больше и больше впечатлений. Словно безжизненную до сих пор, привыкшую валяться в пыльной коробке новогоднюю гирлянду неожиданно включили в сеть. Месяц прошел в ошеломляющем накоплении нового видения мира, причем не только внешнего, но и внутреннего. Она много играла с Васей и удивлялась тому огромному потоку любви, который шел от этого маленького существа. Какой-то рудимент материнского чувства нежно тренькал ему в ответ и что-то распрямлял и разглаживал в ее душе. Под новым углом она теперь рассматривала и маму, вдруг обнаружив, что та не клановый враг, сопротивление которого надо подавлять огнем и мечом, а просто недалекая старая женщина, трогательно увлекшаяся вслед за небезызвестным полковником тонкостями военной атрибутики. Тошнотворный страх перед материнским недовольством развеялся, как рассеивается вместе с рассветом ужас от неведомого злодея, подкрадывающегося к твоему зашторенному окну и оказавшегося мирным садовым пугалом или тривиальной веревкой с трепещущим на ней бельем. Анна чувствовала, что уже окончательно вырвалась из тенет семейных традиций и ей уже не важно, с косой она будет идти дальше по жизни или без косы. Хоть в парике, важно — в какую сторону.
«Действительно, начну с малого, — решила Анна, — разыщу семьи ребят, погибших, защищая мои деньги». Эта простая и ясная мысль почему-то никогда раньше не приходила ей в голову.
Пять дней назад Герман перебрался на новую квартиру. Лежа на матрасе посреди большой, чистой и пустой комнаты, он вдыхал запах краски и беспричинно улыбался. Вдруг ему явственно послышались нежные звуки вступления из «Хованщины» Мусоргского. «Рассвет над Москвой-рекой». Солнце еще не взошло, но оно уже где-то рядом. Его первые ласковые лучи уже нежат главы кремлевских церквей. Как все-таки хорошо, что он вернулся домой. «А ты, спускаясь по ступенькам лестницы, не ждешь меня за дверью. Но ждешь утра. Пусть серого и дождливого, но утра. Нового начала
«Пусть и мое новое утро уже не такое солнечное, но оно есть. Я попробовал в жизни все, — подумал Герман, — остались только две вещи: труд и правда. С виду они не такие веселые, но и сам я тоже не больно-то весельчак. Надо попробовать. Так, для разнообразия. Для начала расскажу Анне все начистоту о своих американских гастролях и попробую найти работу. Вон „Европа Плюс“ объявила набор ди-джеев. Эх, музыка-музыка, куда же я от тебя денусь! Ходил у тебя в фаворитах, теперь разжалован до конюшни. Пойду. Корона не свалится. В России надо много работать, молодой человек, — нравоучительно сказал он себе голосом Самуила Вайсмана и рассмеялся. — Хорошо, когда решение принято».
На самом деле Герман не попробовал еще одной вещи. Впустить наконец в свое сердце другого человека. Дверь уже была приоткрыта, и на пороге давно маячила одна молодая дама с пепельными волосами. Проблема заключалась в том, что ундина была как раз не одна. Только Герман решился впустить ее в свое бомбоубежище, как оказалось, что она прячет за спиной какого-то сопливого Васечку. А за ним теснится уйма другого народа. Собственные незамеченные им племянники, сестра с зятем, покойные родители, до боли родной и так и не оплаканный по-настоящему Модест Поликарпович, погибшие на «Нахимове» товарищи и даже вполне здравствующий Самуил Вайсман с сердечной и умной Сарой, а дальше в очередь выстроились совсем уже незнакомые люди. И все они просились впустить их в его сердце. «Дайте попить, а то переночевать негде…»
Был конец августа. До дня рождения Германа оставалось меньше недели. Вечером Анна нашла в своем почтовом ящике письмо: «Я люблю тебя. Пожалуйста, дождись меня на этот раз, самая неверная Сента на свете».
Она глубоко вздохнула. Будет ли она ждать? Столько дров наломано, можно и подождать, тем более что ловкие маленькие портные давно закончили свою штопку. С Германом или без него, Анна чувствовала теперь себя совершенно целой. Теперь можно и подождать. Однако ждала не только она, но и Гагик. После того памятного разговора в «Монолите» они продолжали встречаться от случая к случаю. Хотя случаи эти выпадали все чаще и чаще. Анна впервые столкнулась с человеком большего, чем она, масштаба. Все события, которые она видела с земли, Гагик отслеживал с высоты птичьего полета. Интеллект в мужчинах оказался для Анны сексуально привлекательным. Словно в ней произошла внутренняя рекогносцировка, и теперь впереди на белом коне гарцевал разум, а сердце отдыхало в обозе. Не оно теперь тревожно постукивало, ища себе родственное сердце, а разум простирал свои жадные щупальца, подыскивая себе стоящего партнера. По шашкам, наверное. Да. Интеллект притягивал ее как магнит. Особенно если он был обернут, как в подарочную бумагу, в древнюю, но по-прежнему притягательную тогу настоящего мачо — одежду, к которой тяготеют все мужчины южных народов, а может быть, вообще все брюнеты. Гагик являл собой высшую форму мачизма: не казался бывалым, а был им.
«По-настоящему сильный человек всегда великодушен» и «кто верит, тот не торопится» — руководствуясь этими двумя правилами, Гагик стоически ждал, обуздывая свою темпераментную южную натуру железной северной волей. Иначе как заполучить эту снежную королеву с огненной душой?
Они жили, словно наперегонки, добродушно поддразнивая друг друга. Анна достраивала дом, Гагик деловой центр. Она искала арендаторов, Гагик — инвесторов. Анна чувствовала, что в ней идет какая-то медленная, но очень важная работа. «Пожалуй, теперь я бы вернула все оставленное в волшебном магазине, — думала Анна. — Я не собираюсь огульно отбросить все модели, которые предлагала мне семья. Но я хочу пополнить родовую копилку своим, пусть даже отрицательным, но новым опытом. В хозяйстве пригодится».
Наконец Гагик пригласил ее на ужин в ресторан «Тезоро», в свой только что открывшийся шикарный деловой центр в Романовом переулке. Он специально выписал из Парижа Жака Ле Дивеллека, известного французского повара, и устроил «дни гурманов в Москве». Когда приглашенные чинно расселись под низкими сводами ресторана в уютном банкетном зальчике, Гагик объявил:
— У меня для вас сюрприз, мой директор нашел потрясающего парня, настоящего уникума. По-моему, он работает на «Европе Плюс» и теперь будет у меня чем-то вроде арт-директора. Он придумал взять певцов, молодых ребят из консерватории, возможно, будущих звезд, чтобы они в концертных костюмах ходили по залу вместе с официантами. И в то время как те подавали на стол, юные дарования исполняли бы короткие ариозо прямо у столиков. Эффект потрясающий. Кстати, у него самого прекрасный голос. Вот послушайте…
В это время в соседнем отсеке ресторана зазвучал прекрасный бархатный, так хорошо знакомый Анне баритон. Немного с хрипотцой, очень чувственный. Невидимый менестрель пел про муку любви и сладость свободы, про ледяную вечность, которая ревнует к человеческой любви, потому что любовь — это единственное, что может ее растопить. Он пел, а Анна слушала его с замиранием сердца и думала, что вот сейчас певец обогнет колонну и предстанет перед ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31