В сущности, ему повезло, что он попал к мексиканцам. Они обладали какой-то природной учтивостью и, хотя быстро распалялись, садистами не были и не издевались над ним просто удовольствия ради. Скорее, им было важно показать, что они настоящие мачо. Самым грязным ругательством у них считалось «марикон» (голубой), самым большим достоянием — сильные мускулы и крупный член. Женщины при виде того и другого должны были плакать от восторга и страстно выгибать бюсты. Впервые наблюдая со стороны эту поголовную склонность мексиканцев к мачизму, Герман понял, насколько наивным и дешевым выглядел его собственный кодекс настоящего мужчины. Он даже предположить не мог, как жалко и смешно смотрелась его петушистость, пока не увидел ее со стороны. Впрочем, несмотря на природную мексиканскую доброжелательность, Герман так и не смог преодолеть их легкое презрение на свой счет. Они были вольнонаемными, а он — рабом.
Раз в день их вполне пристойно кормила старая веселая мексиканка, которая прекрасно делала сопес — мексиканский вариант чебуреков из кукурузной муки с начинкой из фасоли, сыра и перца. Во всех комнатах были телевизор, магнитофон, валялись стопки старых и не совсем газет и журналов, а у босса, сеньора Карло, и компьютер, который Герман, пропустив компьютерный бум в Америке, увидел впервые в жизни. Перелистывая разрозненные журналы, Герман содрогнулся еще раз. Он прочел про путч и отставку Горбачева, увидел фотографию пьяного Ельцина и нашел обрывок статьи о войне в Чечне. Он увидел снимки улицы Горького, ставшей Тверской, с рекламой «Мальборо» и очередью в «Макдоналдс», и аж завыл с досады. Куда он, идиот, поперся, когда там, на Родине, наступило время больших бабок. Может, еще и сейчас не поздно! Так мысли о будущем впервые пришли ему на ум и поразили его своей острой, потрясающей новизной. Можно думать о будущем. Это будущее есть.
Через три месяца его «перекинули» на новый объект. Под видом религиозно-благотворительной организации «Санта-Мексика» они расставляли в аэропортах и в пригородах Сан-Франциско короба для пожертвований и вечером забирали из них выручку. Все это в белых балахонах с изображением Девы Марии на груди и огромного креста на спине.
А через месяц он сбежал, ночью залез в грузовичок, на котором их развозили по объектам, и рванул сначала на океан, потом повернул в сторону пролива Голден-Гейт, хотел еще раз взглянуть с набережной Саусалито на любимый Фриско, но вовремя вспомнил, что у него нет трех долларов для въезда в город. У парка Пресидио он развернулся и подъехал к ресторану «Звезды Москвы», но тот был уже закрыт. У Германа не было никакого определенного плана, он хотел забрать свои вещи, если они остались, занять у Флора денег и махнуть куда глаза глядят. С другой стороны, Герман понимал, что попадется при первой же проверке.
Без прав, без документов! Он снова свернул в сторону океана и тут заметил, что у него мигает лампочка бензобака. Беглец упрятал машину за контейнеры у какого-то магазина на Тридцать четвертой улице, чтобы иметь возможность еще раз ею воспользоваться, если раздобудет денег, и вернулся пешком на Гири. Светало. Герман перешел улицу к православному собору, дернул ручки дверей, но все было заперто. Он так устал от неожиданной свободы, что сел на ступеньки храма неподалеку от витых чугунных ворот, заграждающих проход во внутренний дворик, и задремал.
— Молодой человек, вы кого-то ждете? — с легким иностранным акцентом спросил его сторож, тревожно вглядываясь в странного прихожанина.
— Да-да, — пролепетал спросонья Герман. — Я жду Евгения и Полину… э-э-э…
— Евгения Георгиевича? — удивился сторож. — Он будет только около десяти.
— Ничего-ничего, я подожду, — торопливо согласился Герман.
Сторож еще раз подозрительно оглядел его потертые джинсы и застиранную майку, неодобрительно качнул головой, потом еще раз вздохнул и нехотя предложил:
— Зайдите хоть в притвор, на улице-то холодно, — и приоткрыл тяжелую дверь храма. Продрогший Герман с благодарностью юркнул внутрь. Основная часть собора была отделена от свечного ящика и книжной лавки стеклянной перегородкой. В самом храме по обе стороны стояло по три ряда небольших деревянных стульчиков для немощных. Герман тяжело опустился на крайнее сиденье и замер. Тишина, чистота и величественность храма тяготили его, наваливались на плечи свинцовым грузом. Он тяжело вздохнул и уронил голову на плечи, но смута на душе только усилилась. Ему стало душно, вязко, тошно, невыносимо на сердце. Герман вскочил и выбежал обратно на улицу. Растревоженное сердце трепыхалось и саднило в груди, словно по нему резко чиркнули наждачкой. Через час, когда холод пробрал его уже до костей, из старенького «форда», припарковавшегося на служебной стоянке, показались родители Флора. За это время они так сдали, что Герман с трудом их признал. Он радостно шагнул им навстречу.
— Вы меня не узнаете? Я Герман, приятель Флора! Он сейчас во Фриско?
Анастасия Павловна горестно прикрыла ладонью дрогнувшие губы. Евгений Георгиевич строго посмотрел на Германа и тихо, четко промолвил:
— Молодой человек, Флор погиб. Два года назад он разбился на машине. — Повернулся и пошел прочь. Потом остановился. Оглянулся. Еще раз внимательно посмотрел на дрожащего на ветру, худого, изможденного парня. — Пойдемте! — И вместо церкви повел его направо, в служебную часть собора, пить чай с пирожками.
Герман отхлебывал из большой кружки горячий крепкий чай и говорил, говорил, сбиваясь и начиная вновь. Про Москву, родителей, Анну, про консерваторию и январский снег, про крушение «Нахимова» и гибель друзей. Два старика сидели и молча слушали этого чужого, но такого же блудного сына, и по их дряблым старческим щекам текли холодные старческие слезы.
— Давайте подойдем к мощам и помолимся, чтобы святитель Иоанн помог нам. Вы крещеный? — тихо предложил после всех Гериных откровений Евгений Георгиевич.
— Не знаю, — рассеянно обронил Герман.
— Все равно идемте.
Они прошли боковой галереей в пустой — служба уже закончилась — прекрасный собор. Справа Герман увидел украшенный парчой внушительный дубовый гроб со стеклянной крышкой. Над ним было что-то вроде балдахина с шестью ниспадающими на цепочках расписными лампадками. Супруги по очереди пали перед гробом на колени и благоговейно приложились к стеклу губами и лбом. Ноги Геры отяжелели. Казалось невозможным и смешным тоже встать на колени, но в благодарность за то, что эти незнакомые люди его выслушали, он тяжело опустился, неловко поскользнувшись, почти пал ниц, быстро вскочил, механически наклонился над стеклянной крышкой гроба и увидел прямо перед собой скрещенные худые коричневые руки. Под смуглой кожей едва заметно проступали жилки, словно по ним продолжала бежать кровь, на нижних фалангах пальцев можно было отчетливо разглядеть маленькие выгоревшие волоски, ровные коричневые ногти отливали коричневым перламутром. Но ведь это мертвец! Он умер уже 30 лет назад! Какие там волоски! Герман отшатнулся и увидел целиком загадочное существо в праздничном церковном облачении, лежащее в открытом гробу, как спящая царевна. Лик его был покрыт легким полупрозрачным шелком. Волосы на голове у Германа сами собой встали дыбом, внутри что-то екнуло, переключилось, как тумблер, и он вдруг явственно увидел разряженный миллионом маленьких крупинок свет, исходящий от мощей святого угодника. Секунда и все погасло. Что-то живо и больно шевельнулось у него внутри смутным и щемящим воспоминанием. Словно он когда-то давным-давно потерял родного, любимого человека и вдруг случайно нашел в бумагах его фотографию. На ватных ногах он отошел от мощей и тихо прошептал: «Кем бы ты ни был, отец Иоанн, если хочешь, помоги мне выбраться из этой передряги».
— Вам нельзя оставаться в городе, да и в стране тоже. Ваш побег это кровная обида для любого мафиозного клана. Мексиканцы мстительны, и они здесь повсюду, от мусорщиков до торговцев наркотиками. Вы обманули их гостеприимство. Они вас найдут и вернут или прикончат. Вы их собственность. Сегодня мы заберем вас с собой, дочка переехала от нас в Окленд, поэтому места много, хватит всем. А завтра мы на собрании посоветуемся с общиной, чем можем вам помочь.
Неделю он жил в их домишке, совершенно смирившись со случившимся и радуясь скорому решению своей судьбы. Радуясь, что теперь от него ничего не зависит и что не надо принимать мучительных решений, что делать дальше. В конце концов, на то есть отец Иоанн и святой угодник, чтобы все устроить. И святитель Иоанн не подкачал.
— Мы собрали вам денег на билет, — сказал ему вечером Евгений Георгиевич, — но у вас нет документов. Кстати, хозяин «Звезд Москвы» сохранил все ваши вещи. Там есть и паспорт, но уже давно просроченный. Придется сдаваться эмиграционной полиции. Это значит, что вы никогда уже не сможете получить американскую визу. Но поверьте, на Родине вам будет лучше.
В последний раз он ехал по любимому Фриско. Высокие стройные сосны парка Пресидио приветливо кивали ему кронами, мелькнули стайки яхт в гавани у Голден-Гейт, последний раз от езды по горбатым улочкам «русских холмов» у него перехватило дух.
«Гуд бай, Америка! О! Где я не буду никогда! Прощай навсегда! Возьми банджо, сыграй мне на прощание!» Шел 1994 год.
Письмо от Анны он распечатал уже в самолете. Оно пришло год назад и благополучно перекочевало из почтового ящика, который освободили за неуплату, к хозяину «Звезд Москвы». Отходчивый Джим, вернее Ефим Корб, сохранил его вместе с немногочисленными пожитками Германа в дорогой холщовой сумке из Сакса.
Куда уходят чувства?
Как осенний туман, сгущаются по утрам в низинах души, чтобы бесследно исчезнуть утром, а может быть, только затаиться. И как объяснить, почему то, что так больно сжимало сердце вчера, сегодня растворилось, как бесследно тает порыв морозного воздуха из распахнутой двери в теплом штиле комнаты. И если ты счастлив, почему так грустно? Если тебе грустно, почему одновременно и сладко? Чем пристальнее всматриваешься в себя, тем туманней все — становится, уже даже и не чувство, а только промельк какой-то неясной тени. И все-таки куда уходят чувства? Ты живешь с ними и считаешь их частью себя. И вот однажды ты досыпаешься и ощущаешь подозрительную пустоту. Кто стер из твоего сердца боль или нежность, пока ты спал? Может быть, ты потерял их в своих снах, и они найдутся в следующий раз, если удастся вернуться в те же грезы? Может, их выжег холодный блеск зимних звезд в твоем незашторенном окне? Или тяжелые шестикрылые снежинки увлекли твою любовь и ненависть вниз, в млечный сумрак сугробов? Я больше не люблю тебя. Даже мои губы смеются, когда выговаривают эти слова.
На языке остается мятный холодок, а сердце щекочет какая-то совершенно неприличная по такому печальному поводу смешливость.
Дальше шел миленький постскриптум:
Все чуждо мне по крови, что встречаю здесь.
И зов с годами звонче и ужасней
мне слышится сквозь свет далеких звезд.
«Что ж, правильно. Везде все закончилось. Это закономерно! Дорогая моя, любимая девочка, я жил надеждой встречи с тобой, — соврал сам себе Герман, — но ты права. Просто подыхать лучше дома. Прощай, Америка! О!»
«Нам стали слишком малы твои тертые джинсы.
Нас так долго учили любить твои запретные плоды», — неслось из динамиков по салону самолета. Капитан корабля был застарелым поклонником раннего «Наутилуса».
До встречи в эфире
На Маяковке, в фойе Концертного зала имени Чайковского, обосновалась модная французская кондитерская. Здесь Анна обычно назначала свои деловые встречи. Глядя на людской поток за стеклом, ей легко и быстро думалось. Вот и теперь Анна лениво тянула через трубочку свежевыжатый апельсиновый сок в ожидании риэлторов и рассеянно глядела в окно. По совету Гагика она хотела вложить освобожденные из мужнего плена деньги в недостроенный загородный коттедж где-нибудь в районе Рублевки, доделать его и сдавать в аренду. Из торгаша-коммерсанта окуклиться в благопристойного рантье. Обдумывая предстоящий метаморфоз, она даже не сразу заметила подошедших к ней бойкую улыбчивую девицу и положительного господина с солидным портфелем. Вновь прибывшие поздоровались, сдержанно улыбнулись и начали деловито в четыре руки извлекать из кожаных недр почти квадратного кофра папки с проектами.
Герман сидел за соседним столиком и от нечего делать в пятый раз перелистывал газету в поисках хороших вакансий на западных фирмах. Не найдя ничего путного, он сделал вид, что страшно заинтересован статьей о каком-то голливудском актере. Просто не хотелось подниматься и уходить из этого теплого, уютного места в холод и стужу. За восемь лет он успел отвыкнуть от сырых, мрачных русских зим и промозглых весен. Был конец марта, но недавняя оттепель обернулась снова нескончаемой тоскливой поземкой февраля. Зима, словно крокодил, клацнув ледяными зубами, уцепилась за край платьица хорошенькой доверчивой маленькой девочки-весны и упрямо пятилась, стараясь затащить ее в холодную мутность сугробов.
У Германа был плохой период. Он жил в коммуналке на улице Станкевича, которая теперь снова называлась Воскресенским переулком, в комнате покойного Модеста Поликарповича, оставленной прежними жильцами за выездом. Родители его не дождались. Отец вместо отстойного технического спирта хватанул по ошибке растворитель и загнулся прямо в гараже, а мать умерла от рака легких за несколько недель до его депортации на Родину. Сестра говорила, что мама все кашляла, а к врачу идти не хотела. В больницу попала по «скорой», потеряв сознание на улице. Оказалась очень запущенная форма, поэтому операцию даже не предлагали.
Но в их двух комнатах уже подрастала новая поросль. Сестра Германа Светка стала парикмахершей, муж ее раньше шоферил в отцовском таксопарке, и у них самих было уже двое детей дошколят, пацан и девчонка. Светка, словно под копирку, списала жизнь папы с мамой. Только мама была пропитана запахом прелой кожи, а Светка — парфюмерным ароматом лака для волос.
Герману было нестерпимо горько сознавать, что он ничем за эти годы не помог родителям, даже не попрощался с ними по-человечески. Но какой-то холодной горечью, словно это они были виноваты, что умерли слишком рано и не дождались дорогого сыночка.
Сестра была ему искренне рада. Она выросла в сердечную, смешливую хохотуху, такую же работящую, как мать, и так же любящую пропустить рюмочку-другую, как отец. Глядя на эту хорошую добрую тетку, Герман удивлялся: «Неужели это моя сестра, родная кровиночка, единственный близкий мне человек?»
Сестра его маленько побаивалась, она непрестанно улыбалась и настороженно следила за ним маленькими веселыми глазками отца. Такого красивого мужчину Светка уже давно не видела вблизи.
— Приходи к нам в парикмахерскую, я тебя народу покажу, — уговаривала она брата.
Ее муж Толик, в вечных трениках и майке с маленькой дырочкой у подмышки, все расспрашивал свояка о машинах.
Герман, когда врал, всегда всматривался в эту дырочку на майке, и ему казалось, что он ее прожигает своей брехней и она становится все больше и больше. Но Толик был в восторге. Для родни у Германа была заготовлена душераздирающая версия, как его завербовала в Америке российская разведка и как одно из заданий он не по своей вине завалил — вот ему и пришлось срочно бежать, можно сказать, в чем мать родила. Родня деликатно верила и робко терялась в догадках. Таксопарк Гериного отца давно подгребла под себя неопределенного рода коммерческая фирма, со старой «Волги» Толик пересел на новенькое «вольво» и когда к ним для подписания контракта приехали англоговорящие немцы, Герман вызвался их повозить, показать ночную Москву. Первую ночь Толик колесил вместе с ними, потом уморился. Видя, что Герман отлично водит, отдал ему машину и завалился спать. Герман куролесил с немчурой целую неделю, всем очень понравился, спел в «Метелице» для них «Esterday» и «Ах, мой милый Августин…». Растроганные баварцы отвалили ему приличный гонорар. Эти деньги дали возможность нашему репатрианту чуть перевести дух и прикупить зимние вещи. После шикарных магазинов Фриско толкучка в Лужниках прибила его своим варварским изобилием разномастного китайского барахла. В одном из рядов он заметил за прилавками забитых шмотьем палаток знакомого парня с дирижерского и старую учительницу математики. К счастью, Герман углядел их еще издалека и успел протиснуться в толкучке вбок, обойдя неприятных призраков из прежней жизни стороной. Выбрал себе кое-какие шмотки. Приоделся. Выручало только то, что на нем все сидело безукоризненно и выглядело беспечно дорогим.
Все остальное время Герман ждал прихода потерявшегося в дороге багажа, рано утром уходил из дома по несуществующим делам, бродил по городу, просто чтобы не мешать этим хорошим людям, которых судьба странным образом определила ему в родню, жить своей жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Раз в день их вполне пристойно кормила старая веселая мексиканка, которая прекрасно делала сопес — мексиканский вариант чебуреков из кукурузной муки с начинкой из фасоли, сыра и перца. Во всех комнатах были телевизор, магнитофон, валялись стопки старых и не совсем газет и журналов, а у босса, сеньора Карло, и компьютер, который Герман, пропустив компьютерный бум в Америке, увидел впервые в жизни. Перелистывая разрозненные журналы, Герман содрогнулся еще раз. Он прочел про путч и отставку Горбачева, увидел фотографию пьяного Ельцина и нашел обрывок статьи о войне в Чечне. Он увидел снимки улицы Горького, ставшей Тверской, с рекламой «Мальборо» и очередью в «Макдоналдс», и аж завыл с досады. Куда он, идиот, поперся, когда там, на Родине, наступило время больших бабок. Может, еще и сейчас не поздно! Так мысли о будущем впервые пришли ему на ум и поразили его своей острой, потрясающей новизной. Можно думать о будущем. Это будущее есть.
Через три месяца его «перекинули» на новый объект. Под видом религиозно-благотворительной организации «Санта-Мексика» они расставляли в аэропортах и в пригородах Сан-Франциско короба для пожертвований и вечером забирали из них выручку. Все это в белых балахонах с изображением Девы Марии на груди и огромного креста на спине.
А через месяц он сбежал, ночью залез в грузовичок, на котором их развозили по объектам, и рванул сначала на океан, потом повернул в сторону пролива Голден-Гейт, хотел еще раз взглянуть с набережной Саусалито на любимый Фриско, но вовремя вспомнил, что у него нет трех долларов для въезда в город. У парка Пресидио он развернулся и подъехал к ресторану «Звезды Москвы», но тот был уже закрыт. У Германа не было никакого определенного плана, он хотел забрать свои вещи, если они остались, занять у Флора денег и махнуть куда глаза глядят. С другой стороны, Герман понимал, что попадется при первой же проверке.
Без прав, без документов! Он снова свернул в сторону океана и тут заметил, что у него мигает лампочка бензобака. Беглец упрятал машину за контейнеры у какого-то магазина на Тридцать четвертой улице, чтобы иметь возможность еще раз ею воспользоваться, если раздобудет денег, и вернулся пешком на Гири. Светало. Герман перешел улицу к православному собору, дернул ручки дверей, но все было заперто. Он так устал от неожиданной свободы, что сел на ступеньки храма неподалеку от витых чугунных ворот, заграждающих проход во внутренний дворик, и задремал.
— Молодой человек, вы кого-то ждете? — с легким иностранным акцентом спросил его сторож, тревожно вглядываясь в странного прихожанина.
— Да-да, — пролепетал спросонья Герман. — Я жду Евгения и Полину… э-э-э…
— Евгения Георгиевича? — удивился сторож. — Он будет только около десяти.
— Ничего-ничего, я подожду, — торопливо согласился Герман.
Сторож еще раз подозрительно оглядел его потертые джинсы и застиранную майку, неодобрительно качнул головой, потом еще раз вздохнул и нехотя предложил:
— Зайдите хоть в притвор, на улице-то холодно, — и приоткрыл тяжелую дверь храма. Продрогший Герман с благодарностью юркнул внутрь. Основная часть собора была отделена от свечного ящика и книжной лавки стеклянной перегородкой. В самом храме по обе стороны стояло по три ряда небольших деревянных стульчиков для немощных. Герман тяжело опустился на крайнее сиденье и замер. Тишина, чистота и величественность храма тяготили его, наваливались на плечи свинцовым грузом. Он тяжело вздохнул и уронил голову на плечи, но смута на душе только усилилась. Ему стало душно, вязко, тошно, невыносимо на сердце. Герман вскочил и выбежал обратно на улицу. Растревоженное сердце трепыхалось и саднило в груди, словно по нему резко чиркнули наждачкой. Через час, когда холод пробрал его уже до костей, из старенького «форда», припарковавшегося на служебной стоянке, показались родители Флора. За это время они так сдали, что Герман с трудом их признал. Он радостно шагнул им навстречу.
— Вы меня не узнаете? Я Герман, приятель Флора! Он сейчас во Фриско?
Анастасия Павловна горестно прикрыла ладонью дрогнувшие губы. Евгений Георгиевич строго посмотрел на Германа и тихо, четко промолвил:
— Молодой человек, Флор погиб. Два года назад он разбился на машине. — Повернулся и пошел прочь. Потом остановился. Оглянулся. Еще раз внимательно посмотрел на дрожащего на ветру, худого, изможденного парня. — Пойдемте! — И вместо церкви повел его направо, в служебную часть собора, пить чай с пирожками.
Герман отхлебывал из большой кружки горячий крепкий чай и говорил, говорил, сбиваясь и начиная вновь. Про Москву, родителей, Анну, про консерваторию и январский снег, про крушение «Нахимова» и гибель друзей. Два старика сидели и молча слушали этого чужого, но такого же блудного сына, и по их дряблым старческим щекам текли холодные старческие слезы.
— Давайте подойдем к мощам и помолимся, чтобы святитель Иоанн помог нам. Вы крещеный? — тихо предложил после всех Гериных откровений Евгений Георгиевич.
— Не знаю, — рассеянно обронил Герман.
— Все равно идемте.
Они прошли боковой галереей в пустой — служба уже закончилась — прекрасный собор. Справа Герман увидел украшенный парчой внушительный дубовый гроб со стеклянной крышкой. Над ним было что-то вроде балдахина с шестью ниспадающими на цепочках расписными лампадками. Супруги по очереди пали перед гробом на колени и благоговейно приложились к стеклу губами и лбом. Ноги Геры отяжелели. Казалось невозможным и смешным тоже встать на колени, но в благодарность за то, что эти незнакомые люди его выслушали, он тяжело опустился, неловко поскользнувшись, почти пал ниц, быстро вскочил, механически наклонился над стеклянной крышкой гроба и увидел прямо перед собой скрещенные худые коричневые руки. Под смуглой кожей едва заметно проступали жилки, словно по ним продолжала бежать кровь, на нижних фалангах пальцев можно было отчетливо разглядеть маленькие выгоревшие волоски, ровные коричневые ногти отливали коричневым перламутром. Но ведь это мертвец! Он умер уже 30 лет назад! Какие там волоски! Герман отшатнулся и увидел целиком загадочное существо в праздничном церковном облачении, лежащее в открытом гробу, как спящая царевна. Лик его был покрыт легким полупрозрачным шелком. Волосы на голове у Германа сами собой встали дыбом, внутри что-то екнуло, переключилось, как тумблер, и он вдруг явственно увидел разряженный миллионом маленьких крупинок свет, исходящий от мощей святого угодника. Секунда и все погасло. Что-то живо и больно шевельнулось у него внутри смутным и щемящим воспоминанием. Словно он когда-то давным-давно потерял родного, любимого человека и вдруг случайно нашел в бумагах его фотографию. На ватных ногах он отошел от мощей и тихо прошептал: «Кем бы ты ни был, отец Иоанн, если хочешь, помоги мне выбраться из этой передряги».
— Вам нельзя оставаться в городе, да и в стране тоже. Ваш побег это кровная обида для любого мафиозного клана. Мексиканцы мстительны, и они здесь повсюду, от мусорщиков до торговцев наркотиками. Вы обманули их гостеприимство. Они вас найдут и вернут или прикончат. Вы их собственность. Сегодня мы заберем вас с собой, дочка переехала от нас в Окленд, поэтому места много, хватит всем. А завтра мы на собрании посоветуемся с общиной, чем можем вам помочь.
Неделю он жил в их домишке, совершенно смирившись со случившимся и радуясь скорому решению своей судьбы. Радуясь, что теперь от него ничего не зависит и что не надо принимать мучительных решений, что делать дальше. В конце концов, на то есть отец Иоанн и святой угодник, чтобы все устроить. И святитель Иоанн не подкачал.
— Мы собрали вам денег на билет, — сказал ему вечером Евгений Георгиевич, — но у вас нет документов. Кстати, хозяин «Звезд Москвы» сохранил все ваши вещи. Там есть и паспорт, но уже давно просроченный. Придется сдаваться эмиграционной полиции. Это значит, что вы никогда уже не сможете получить американскую визу. Но поверьте, на Родине вам будет лучше.
В последний раз он ехал по любимому Фриско. Высокие стройные сосны парка Пресидио приветливо кивали ему кронами, мелькнули стайки яхт в гавани у Голден-Гейт, последний раз от езды по горбатым улочкам «русских холмов» у него перехватило дух.
«Гуд бай, Америка! О! Где я не буду никогда! Прощай навсегда! Возьми банджо, сыграй мне на прощание!» Шел 1994 год.
Письмо от Анны он распечатал уже в самолете. Оно пришло год назад и благополучно перекочевало из почтового ящика, который освободили за неуплату, к хозяину «Звезд Москвы». Отходчивый Джим, вернее Ефим Корб, сохранил его вместе с немногочисленными пожитками Германа в дорогой холщовой сумке из Сакса.
Куда уходят чувства?
Как осенний туман, сгущаются по утрам в низинах души, чтобы бесследно исчезнуть утром, а может быть, только затаиться. И как объяснить, почему то, что так больно сжимало сердце вчера, сегодня растворилось, как бесследно тает порыв морозного воздуха из распахнутой двери в теплом штиле комнаты. И если ты счастлив, почему так грустно? Если тебе грустно, почему одновременно и сладко? Чем пристальнее всматриваешься в себя, тем туманней все — становится, уже даже и не чувство, а только промельк какой-то неясной тени. И все-таки куда уходят чувства? Ты живешь с ними и считаешь их частью себя. И вот однажды ты досыпаешься и ощущаешь подозрительную пустоту. Кто стер из твоего сердца боль или нежность, пока ты спал? Может быть, ты потерял их в своих снах, и они найдутся в следующий раз, если удастся вернуться в те же грезы? Может, их выжег холодный блеск зимних звезд в твоем незашторенном окне? Или тяжелые шестикрылые снежинки увлекли твою любовь и ненависть вниз, в млечный сумрак сугробов? Я больше не люблю тебя. Даже мои губы смеются, когда выговаривают эти слова.
На языке остается мятный холодок, а сердце щекочет какая-то совершенно неприличная по такому печальному поводу смешливость.
Дальше шел миленький постскриптум:
Все чуждо мне по крови, что встречаю здесь.
И зов с годами звонче и ужасней
мне слышится сквозь свет далеких звезд.
«Что ж, правильно. Везде все закончилось. Это закономерно! Дорогая моя, любимая девочка, я жил надеждой встречи с тобой, — соврал сам себе Герман, — но ты права. Просто подыхать лучше дома. Прощай, Америка! О!»
«Нам стали слишком малы твои тертые джинсы.
Нас так долго учили любить твои запретные плоды», — неслось из динамиков по салону самолета. Капитан корабля был застарелым поклонником раннего «Наутилуса».
До встречи в эфире
На Маяковке, в фойе Концертного зала имени Чайковского, обосновалась модная французская кондитерская. Здесь Анна обычно назначала свои деловые встречи. Глядя на людской поток за стеклом, ей легко и быстро думалось. Вот и теперь Анна лениво тянула через трубочку свежевыжатый апельсиновый сок в ожидании риэлторов и рассеянно глядела в окно. По совету Гагика она хотела вложить освобожденные из мужнего плена деньги в недостроенный загородный коттедж где-нибудь в районе Рублевки, доделать его и сдавать в аренду. Из торгаша-коммерсанта окуклиться в благопристойного рантье. Обдумывая предстоящий метаморфоз, она даже не сразу заметила подошедших к ней бойкую улыбчивую девицу и положительного господина с солидным портфелем. Вновь прибывшие поздоровались, сдержанно улыбнулись и начали деловито в четыре руки извлекать из кожаных недр почти квадратного кофра папки с проектами.
Герман сидел за соседним столиком и от нечего делать в пятый раз перелистывал газету в поисках хороших вакансий на западных фирмах. Не найдя ничего путного, он сделал вид, что страшно заинтересован статьей о каком-то голливудском актере. Просто не хотелось подниматься и уходить из этого теплого, уютного места в холод и стужу. За восемь лет он успел отвыкнуть от сырых, мрачных русских зим и промозглых весен. Был конец марта, но недавняя оттепель обернулась снова нескончаемой тоскливой поземкой февраля. Зима, словно крокодил, клацнув ледяными зубами, уцепилась за край платьица хорошенькой доверчивой маленькой девочки-весны и упрямо пятилась, стараясь затащить ее в холодную мутность сугробов.
У Германа был плохой период. Он жил в коммуналке на улице Станкевича, которая теперь снова называлась Воскресенским переулком, в комнате покойного Модеста Поликарповича, оставленной прежними жильцами за выездом. Родители его не дождались. Отец вместо отстойного технического спирта хватанул по ошибке растворитель и загнулся прямо в гараже, а мать умерла от рака легких за несколько недель до его депортации на Родину. Сестра говорила, что мама все кашляла, а к врачу идти не хотела. В больницу попала по «скорой», потеряв сознание на улице. Оказалась очень запущенная форма, поэтому операцию даже не предлагали.
Но в их двух комнатах уже подрастала новая поросль. Сестра Германа Светка стала парикмахершей, муж ее раньше шоферил в отцовском таксопарке, и у них самих было уже двое детей дошколят, пацан и девчонка. Светка, словно под копирку, списала жизнь папы с мамой. Только мама была пропитана запахом прелой кожи, а Светка — парфюмерным ароматом лака для волос.
Герману было нестерпимо горько сознавать, что он ничем за эти годы не помог родителям, даже не попрощался с ними по-человечески. Но какой-то холодной горечью, словно это они были виноваты, что умерли слишком рано и не дождались дорогого сыночка.
Сестра была ему искренне рада. Она выросла в сердечную, смешливую хохотуху, такую же работящую, как мать, и так же любящую пропустить рюмочку-другую, как отец. Глядя на эту хорошую добрую тетку, Герман удивлялся: «Неужели это моя сестра, родная кровиночка, единственный близкий мне человек?»
Сестра его маленько побаивалась, она непрестанно улыбалась и настороженно следила за ним маленькими веселыми глазками отца. Такого красивого мужчину Светка уже давно не видела вблизи.
— Приходи к нам в парикмахерскую, я тебя народу покажу, — уговаривала она брата.
Ее муж Толик, в вечных трениках и майке с маленькой дырочкой у подмышки, все расспрашивал свояка о машинах.
Герман, когда врал, всегда всматривался в эту дырочку на майке, и ему казалось, что он ее прожигает своей брехней и она становится все больше и больше. Но Толик был в восторге. Для родни у Германа была заготовлена душераздирающая версия, как его завербовала в Америке российская разведка и как одно из заданий он не по своей вине завалил — вот ему и пришлось срочно бежать, можно сказать, в чем мать родила. Родня деликатно верила и робко терялась в догадках. Таксопарк Гериного отца давно подгребла под себя неопределенного рода коммерческая фирма, со старой «Волги» Толик пересел на новенькое «вольво» и когда к ним для подписания контракта приехали англоговорящие немцы, Герман вызвался их повозить, показать ночную Москву. Первую ночь Толик колесил вместе с ними, потом уморился. Видя, что Герман отлично водит, отдал ему машину и завалился спать. Герман куролесил с немчурой целую неделю, всем очень понравился, спел в «Метелице» для них «Esterday» и «Ах, мой милый Августин…». Растроганные баварцы отвалили ему приличный гонорар. Эти деньги дали возможность нашему репатрианту чуть перевести дух и прикупить зимние вещи. После шикарных магазинов Фриско толкучка в Лужниках прибила его своим варварским изобилием разномастного китайского барахла. В одном из рядов он заметил за прилавками забитых шмотьем палаток знакомого парня с дирижерского и старую учительницу математики. К счастью, Герман углядел их еще издалека и успел протиснуться в толкучке вбок, обойдя неприятных призраков из прежней жизни стороной. Выбрал себе кое-какие шмотки. Приоделся. Выручало только то, что на нем все сидело безукоризненно и выглядело беспечно дорогим.
Все остальное время Герман ждал прихода потерявшегося в дороге багажа, рано утром уходил из дома по несуществующим делам, бродил по городу, просто чтобы не мешать этим хорошим людям, которых судьба странным образом определила ему в родню, жить своей жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31