И если они предпочтут карьеру и одиночество или даже одинокое материнство, я не буду вмешиваться. Я только должен сделать их выбор свободным. Любые родители должны знать, что они — уже прошлое, а их дети уже будущее мира. Мне претит, когда родители настолько полны чувством собственной значимости, что считают, будто они, лично они, — прошлое, настоящее и будущее вселенной, а их дети — только придатки к ним самим. Кстати, особенно этим грешат «великие» люди. Мне бы не хотелось повторять их ошибок.
— А вы великий? А! Наконец-то я вас поймала. Ага, смутились! И потом, Гагик, как это может быть — одинокое материнство? И это говорите вы, армянин?
— Что ж такого? Жизнь — сложная штука. Не надо думать, что в ее ловушки попадется кто угодно, только не ты сам.
Одинокое материнство! Конечно, вот чего она испугалась. Надо было идти до конца путем одиночества и свободы, рожать ребенка одной, воспитывать по своему усмотрению и не оглядываться на других, тем более что деньги были. Она, только она сама виновата в том, что с ней произошло, подумала Анна. Одно предательство всегда тянет за собой другое, и так до бесконечности, пока не задохнешься в паутине, как муха.
— Гагик, Гагик, я вам очень благодарна, — грустно сказала Анна.
— За что? — удивился тот.
— Не знаю. За то, что вы есть. Умный, богатый. Понимаете, богатый и нормальный. Вы — papa авис.
— Это еще что за птица?
— Вот именно. Это редкая птица.
Гагик смущенно всплеснул руками, и Анна вдруг обратила внимание, что руки у него красивые, запястья тонкие, пальцы длинные, лунки ногтей очерчены ровным полукругом. «Они, наверное, нежные, эти руки», — вдруг подумала Анна, сама смутилась неожиданности этих мыслей и заторопилась домой.
«Что я, дурочка, сделала со своей жизнью? Ведь у меня была свобода. Я могла бы родить ребенка от любимого и тетешкаться с ним всю жизнь, а не приковывать себя к какому-то Васечке. Неужели ничего нельзя исправить?
Еще вчера я сама презирала жен, которых бьют мужья. Считала, что они или мазохистки, если не уходят от своих уродов, или, как героини рассказов О. Генри, сами подставляются под зуботычины, ожидая потом примирительных подарков за побои. Или сами провоцируют ссоры своей склочностью, то есть виноваты не меньше мужчин. И вот я, уже дважды получив по морде, никуда не ухожу, тупо удивляюсь побоям и мирно рассуждаю по поводу дерьма, в котором оказалась. В чем же я виновата? Что красивее, умнее и образованнее мужа? В том, что смогла заработать деньги, которые ему в случае моего восстания придется отдавать? Но самое главное, как могло приключиться, что я его боюсь? По-настоящему боюсь. До тошноты и до дрожи. — В голове у Анны теперь крутилась одна и та же пластинка. — Сильнейший всегда порабощает слабейшего. У первобытных жена подчинялась мужу, потому что он был физически сильней, а теперь потому, что он умней или богаче. А если наоборот? Тогда слабый, назначенный в загсе начальником, должен применить любые меры, чтобы обуздать сильного подчиненного. Николай поработил меня. Я отыгрываюсь на маме, мама строжит Васю, а Васечка, когда вырастет, оторвется на нас самих, ослабевших. Закон джунглей, к разнице полов не имеющий никакого отношения».
Анна теперь могла думать только об одном и том же, пока голова не начинала раскалываться: «Власть можно доверить только ангелам, и то у них через неделю вырастут рога. По-моему, Кропоткин, — уныло подытожила она и завернула на новый порочный круг. — Что-то не припомню ни одного случая насилия в семье, где жена — инструктор карате, или тесть — министр, или благоверная — мешок с деньгами. Мужчина тогда вполне корректен, даже если она дура, не умеет одеваться, плохо готовит и не занимается детьми. Значит, это общая проблема сильного и слабого, иерархия, на которой построен весь наш мир?
Мужчины слишком боятся, что женщины могут все, что они сами, и еще кроме этого — рожать детей. Поэтому они и принижают слабый пол в этом необыкновенном проявлении.
Все, хватит. Так можно сойти с ума. Мне бы впору новое феминистское движение возглавить, рожа вот только крива. Вся в синяках.
Как же из этого дерьма выбираться?
Надо вернуть все на прежние места. Во-первых, подняться самой, во-вторых, опустить его. А как же Вася? За Васю надо решить сейчас, с кем ему быть. Выращу его без отца? А вдруг он потом меня в этом обвинит? Надо воспитать его так, чтобы не обвинил. Но если в нем Колины гены? Надо все равно решить самой и взять на себя ответственность. Всю ее полноту. Не захотела взваливать на себя этот груз, когда только забеременела, теперь все равно придется. Оказывается, самое трудное в этой жизни — повернуться к проблеме лицом. Как можно раньше. Пока она еще маленькая. Пока она еще за твоей спиной не выросла из противного карлика в готового пожрать тебя Голиафа.
Как бы ни было тяжело, придется раскрутить весь этот клубок в обратную сторону. Гера бы это одобрил. Я не хочу, чтобы одному человеку было стыдно, что он когда-то любил эту женщину». Так Анна поймала себя, что хотя и не вспоминала впрямую о своей первой любви, но все время ощущала ее присутствие рядом и по-прежнему сверяла с давно пропавшим любимым свои мысли и действия.
«Что есть у нас в активе? Квартира с доходом в тысячу баксов, оффшор и Клоди. Есть мама. Но от нее никакого проку. Наоборот это пассив, и Васечка тоже. Слабые звенья надо убрать на задворки истории. Тылы должны быть прикрыты». Теперь, когда у нее появилась цель, она приободрилась и лихорадочно придумывала планы один злее другого. Ее мозг, как генератор, который давно не заводили, сначала чихал и глох, потом стартер все же сработал, и она почувствовала, что мысли, вернее, пока их уродливые сгустки, начали двигаться у нее под черепной коробкой, неуклюже сталкиваясь и цепляясь друг за друга заусеницами, но оживая и становясь проворнее с каждой минутой.
«Еще немного, и мои мозги, которыми я так гордилась, протухли бы окончательно». Анне было физически приятно ощущение мыслительного процесса в черепушке.
Утром она сказала маме:
— У меня к тебе просьба. Пожалуйста, ты можешь уехать с Васей на месяц к тете Гале в Петербург?
— Зачем это? — насторожилась та.
Раньше Анна не стала бы посвящать маму в свои планы, но теперь Анна Павловна числилась в рядовых.
— У меня должны быть развязаны руки. Понимаешь? Ты хочешь жить со мной и с Васей в покое и достатке? Для этого надо поработать. Твоя часть работы — тихо сидеть у тети Гали и не высовываться, пока я не скажу. Ты поняла?
— Да, — вроде бы поняла мама.
— Но главное, ты не должна — звонить в Москву, чтобы случайно не попасть на Николая. Деньги и все необходимое я тебе вышлю. Это может продлиться два-три месяца. Наберись терпения. Проживешь с тетей Галей две недели, потом снимешь дачу на заливе, но никому, даже тетке, не проболтайся, где именно. Я не хочу тебя пугать, но вас могут искать как заложников. Понятно?
— Хорошо, я все поняла. Мы тебе не нужны, — горько уронила старшая Анна, и плечи ее дрогнули.
— Господи, ну что ты несешь?! — рассердилась младшая. Крупицу правды нельзя сказать. Никто тебя не понимает. Один на льдине. И вслух строго добавила: — Мама, мне некогда все это обсуждать. Ты сделаешь, как я прошу, и без стонов. Иначе я от тебя съеду и Васечку заберу.
Анна, конечно, блефовала. Ей нужны были сын и мама, по крайней мере — в роли бабушки. Она знала, что излишне строга с мамой, но заметила: стоит хоть чуть-чуть расслабиться, как та норовила залезть на нее верхом со всеми коробами вины за всю исковерканную перестройкой жизнь.
— Тебе хорошо. Ты молода, красива, богата! — всхлипнула старшая Анна.
— И что? Хочешь, чтобы я тебе отдала свою молодость, красоту и богатство? — грубо оборвала ее младшая. — У тебя свои были, и ты ими распорядилась, как могла. Теперь моя очередь. К тому же на мое добро не одна ты заришься.
— Какая ты стала грубая…
— Ты едешь? — перебила ее Анна.
— Да.
Мятеж был подавлен.
— На следующей неделе я закажу тебе билеты и все такое. Николаю ни слова.
— Но разве отец не должен знать, где будет его сын? Это был шантаж. Анна пришла в ярость. Она подошла к матери близко, совсем близко, и прошипела:
— Если ты хоть слово скажешь Николаю, я просто уйду от вас навсегда, и тебе придется куковать жизнь с этим придурком. Он будет пить и колошматить тебя вместо меня.
Мама отшатнулась, но Анна грубо притянула ее к себе и насильно заглянула в глаза.
— Мама, это важно в первую очередь для тебя. Делай, что я велю.
Анна оделась и пошла на переговорный пункт, из дома она звонить не рискнула. Николай все-таки нагнал на нее страху. Ей повезло, Клаудио оказался на месте. Он удивлен и растроган, он, конечно, приедет. Особенно если она оплатит дорогу. «Надо дать факс на фирму, что он приезжает? Но там ведь совершенно другие люди?! Так надо? Слово моей русской богини — закон!»
Стоял холодный солнечный октябрь, в витринах шумного, полного праздных зевак, старого Арбата сверкало солнце. Анна прошла до ближайшего магазина сотовой связи и оформила мобильный телефон. Было уже три часа дня. Приятно припекало прощальное осеннее солнышко. Анна медленно, с удовольствием шла вдоль витрин, разглядывая вещи. Вся одежда за глянцевыми стеклами была молодежной, ядовитых электрических цветов. Словно одеваться хотели только субтильные подростки. «Нынешняя молодежь — баловни всемирной индустрии потребления. Для них стараются дизайнеры моды, для них снимают кино, им предназначена почти вся реклама, — грустно подумала Анна, ей стало обидно, что ее поколение уже скинуто со счетов. — Но что эти избалованные тинейджеры будут делать, когда подрастут и не смогут натянуть на себя все эти маечки и штанишки? Их так же бесцеремонно отшвырнут в сторону и займутся обработкой более юных мозгов. Для многих взросление станет трагедией, концом света. А мы сами? До перестройки нам говорили: „Подождите, вы еще слишком молодые“. А потом все так завертелось, что и нескольких лет не прошло, как нам уже гаркнули: „А вы куда, старперы, лезете?“ И пендаля: „Валите, пока целы“».
Лоточница, светловолосая молодая женщина, продавала «тот самый коктейль». Молочный, только не за десять копеек, как в детстве, а за двадцать пять рублей. И совершенно не тот самый, а какое-то сладкое безвкусное месиво. И выражение лица у продавщицы было не приветливое, как у веселой полной красавицы тети Клавы в их гастрономе, а совершенно зверское, словно она торговала не молочным коктейлем, а ручными гранатами. Анна бросила недопитый стаканчик в урну и купила бутылку минеральной. Дико хотелось есть. Выпила залпом. Военное положение, хватит жрать. К восьми вечера у нее уже кружилась голова, она бухнулась в постель и погрузилась в голодное небытие.
Через десять дней Клаудио, по-прежнему великолепный, ждал ее в ресторане гостиницы «Украина».
— Ты стала настоящей русской красавицей! — Он радостно поднялся ей навстречу. — Так похорошела, такие формы!
— Я стала жирной свиньей, но это пройдет! — отрезала Анна. Она отвыкла флиртовать. — Клоди, дорогой, помоги мне… — Молодая женщина придвинулась к нему, словно ожидая защиты, и вкратце обрисовала в выгодном для себя свете ситуацию. — Ты встретишься с Николаем, как мой давний партнер по бизнесу, заинтересуешь его сделками, которые мы якобы с тобой уже не раз проворачивали. Я при случае, если он спросит, подтвержу, но без нажима, чтобы он ничего не заподозрил. Он жадный до чужих денег, возьмет кредит в банке у своего нового компаньона. Ты выставишь в контракте официально завышенную цену, а продашь по реальной. Разницу поделите.
— Что продашь?
— Это мы сейчас с тобой придумаем. Продать надо то, что при транспортировке может подпасть под хорошо замаскированные штрафные санкции или форс-мажор.
— Может, прогорклый кофе? У нас должна сейчас выйти поправка в торговой палате, но русские об этом еще ничего не знают.
— Отлично. Прибыль поделите поровну. Оформите все безотзывным аккредитивом на получателя. Но нужно отдельно составить «Р»-вексель с форс-мажорными накрутками. Пусть первые два-три раза все пройдет гладко. Суммы должны фигурировать приличные, вокруг полумиллиона баксов, чтобы прибыль была ощутимой. Потом выставь ему 900 тысяч, миллиона он испугается, перекачай все на наш оффшор, чтобы твоя итальянская фирма официально осталась чистой. Зацепись за форс-мажор и выжди пару недель. Он бодаться не полезет, ведь надо будет признаться, что все это время он обманывал компаньона на липовых ценах.
— Не знаю, смогу ли я. Это слишком рискованно, а я решил вообще отойти от дел, по крайней мере с Россией. У вас развелось теперь столько жуликов, и цены дают гораздо хуже прежних.
«На себя посмотри», — подумала Анна, а вслух сказала:
— Но, Клоди, милый, речь ведь идет почти о миллионе долларов. Чем тебе не дело перед уходом на пенсию?
— Не знаю. Может выйти скандал. Твоего мужа начнут трясти инвесторы. Все отнимут.
— Ему есть что отдавать. Он продаст фирму, машину, акции. Я знаю, он купил на своих родителей дом в Завидово.
— То есть все ваше имущество?
— Не наше, а мое. Или купленное на мои деньги. Да. Он здесь отдаст мое имущество своему компаньону, а там, на Кипре, я получу его налом. В доле с тобой. Соглашайся. Мои восемьдесят процентов, твои двадцать плюс сохранившиеся у меня документы о наших прежних махинациях, которые здесь ничего не стоят, а у тебя они могут оказаться в цене, плюс всякая мелочевка: наши фотографии на Капри, чтобы не тревожить твою драгоценную Сильвию.
— Ты меня шантажируешь? — изумился Клоди.
— Нет, ты мой единственный друг. Соглашайся. 180 тысяч на улице не валяются.
— Мадонна, ты великолепна. Ты хороша до безумия и умна до умопомрачения. Я сдаюсь.
То, что Клаудио восхищался ею, было Анне приятно и необходимо, словно пьянящий весенний воздух. Как женщина она совсем потеряла почву под ногами. Бывшие компаньоны перешли к обсуждению деталей и, как в хорошие старые времена, закончили эту дискуссию в постели. Молодая женщина немного неуверенно склонилась к ласкам страстного итальянца. То, что она все еще может получать удовольствие, удивило ее. Анна долго благодарно и тихо плакала в подушку, пока Клоди фыркал под душем. Жизнь научила Анну, что даже единственному другу нельзя показывать свою слабость. Так, просто и буднично, она изменила мужу, как еще раньше изменила себе, а до этого изменила самой жизни.
Бомба с часовым механизмом заработала, начался обратный отсчет. Звонки, перезвоны, тайные свидания для корректировки планов после деловых встреч Клаудио с Николаем. Знакомая Анне нервная дрожь мужа от ожидания больших денег, его самодовольные ухмылочки, что он кое-что может и сам. Снова обеды, прогулки с Клоди. Николай был почти нежен и совершенно корректен — ему нужны были сведения о прежних операциях с неожиданно объявившимся итальянцем. Анна даже на какое-то мгновение подумала, не напрасно ли она все это затеяла. Ведь теперь она уже знала, как может вертеть этим человеком. Паника улеглась, страх почти исчез. Ей было смешно и жалко смотреть, как муж надувал щеки и хвастал. Как утаил от нее прибыль с первой сделки. Как милостиво позволял ухаживать за собой. Единственное, что было по-настоящему невыносимым, — Анна не могла с ним спать в одной постели. Его огромное тело подавляло ее даже во сне, даже через барьер одеяла. Она придумала себе какую-то жуткую хворь и отселилась к Васечке. А Николай все чаще стал захаживать к Верке под видом свидания с дочкой и частенько задерживался там до ночи. Анна об этом знала, шофер заложил, но молчала. Обоюдная измена была выгодна ей со всех сторон.
Про таких, как его прежняя жена, обычно говорили: «Видная женщина». Раньше Верусик стряпала всякую дрянь в кафе-стекляшке, потом к нему пристроили новый корпус и назвали ночным клубом «Мечта», а Верку повысили до шеф-повара, хотя ассортимент дряни остался прежним. Она была легкая нравом, компанейская. С ней всегда можно было выпить и закусить. Своя в доску, добрая, веселая, и, глядя на ее нежные, округлые, налитые соком формы, Николай однажды спросил себя: «Зачем надо было связываться с этой злющей лахудрой и с ее унылой мамашей?» Конечно, она красивая, его платиновая лиса, но она какая-то пустая, невозможно достать до донышка даже в постели. Отчужденная. Утром встает, словно и не спала рядом.
Анна ускользала, и это злило, бесило его.
«Вот Верка, — продолжал рассуждать Николай. — Влепишь ей сгоряча, она заголосит, заголосит, сама полезет драться, царапаться, потом помиримся, идем в кабак или в койку валимся, а Анна замолчит, губы подожмет. Ее убить хочется».
Николаю в своем прежнем доме дышалось легко, вольготно. Можно было ходить босиком и в трусах, чесать живот, пить пиво, горланить песни. Он был уже с брюшком, волосы начали редеть, и Николай вынужден был стричь их совсем коротко, бобриком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— А вы великий? А! Наконец-то я вас поймала. Ага, смутились! И потом, Гагик, как это может быть — одинокое материнство? И это говорите вы, армянин?
— Что ж такого? Жизнь — сложная штука. Не надо думать, что в ее ловушки попадется кто угодно, только не ты сам.
Одинокое материнство! Конечно, вот чего она испугалась. Надо было идти до конца путем одиночества и свободы, рожать ребенка одной, воспитывать по своему усмотрению и не оглядываться на других, тем более что деньги были. Она, только она сама виновата в том, что с ней произошло, подумала Анна. Одно предательство всегда тянет за собой другое, и так до бесконечности, пока не задохнешься в паутине, как муха.
— Гагик, Гагик, я вам очень благодарна, — грустно сказала Анна.
— За что? — удивился тот.
— Не знаю. За то, что вы есть. Умный, богатый. Понимаете, богатый и нормальный. Вы — papa авис.
— Это еще что за птица?
— Вот именно. Это редкая птица.
Гагик смущенно всплеснул руками, и Анна вдруг обратила внимание, что руки у него красивые, запястья тонкие, пальцы длинные, лунки ногтей очерчены ровным полукругом. «Они, наверное, нежные, эти руки», — вдруг подумала Анна, сама смутилась неожиданности этих мыслей и заторопилась домой.
«Что я, дурочка, сделала со своей жизнью? Ведь у меня была свобода. Я могла бы родить ребенка от любимого и тетешкаться с ним всю жизнь, а не приковывать себя к какому-то Васечке. Неужели ничего нельзя исправить?
Еще вчера я сама презирала жен, которых бьют мужья. Считала, что они или мазохистки, если не уходят от своих уродов, или, как героини рассказов О. Генри, сами подставляются под зуботычины, ожидая потом примирительных подарков за побои. Или сами провоцируют ссоры своей склочностью, то есть виноваты не меньше мужчин. И вот я, уже дважды получив по морде, никуда не ухожу, тупо удивляюсь побоям и мирно рассуждаю по поводу дерьма, в котором оказалась. В чем же я виновата? Что красивее, умнее и образованнее мужа? В том, что смогла заработать деньги, которые ему в случае моего восстания придется отдавать? Но самое главное, как могло приключиться, что я его боюсь? По-настоящему боюсь. До тошноты и до дрожи. — В голове у Анны теперь крутилась одна и та же пластинка. — Сильнейший всегда порабощает слабейшего. У первобытных жена подчинялась мужу, потому что он был физически сильней, а теперь потому, что он умней или богаче. А если наоборот? Тогда слабый, назначенный в загсе начальником, должен применить любые меры, чтобы обуздать сильного подчиненного. Николай поработил меня. Я отыгрываюсь на маме, мама строжит Васю, а Васечка, когда вырастет, оторвется на нас самих, ослабевших. Закон джунглей, к разнице полов не имеющий никакого отношения».
Анна теперь могла думать только об одном и том же, пока голова не начинала раскалываться: «Власть можно доверить только ангелам, и то у них через неделю вырастут рога. По-моему, Кропоткин, — уныло подытожила она и завернула на новый порочный круг. — Что-то не припомню ни одного случая насилия в семье, где жена — инструктор карате, или тесть — министр, или благоверная — мешок с деньгами. Мужчина тогда вполне корректен, даже если она дура, не умеет одеваться, плохо готовит и не занимается детьми. Значит, это общая проблема сильного и слабого, иерархия, на которой построен весь наш мир?
Мужчины слишком боятся, что женщины могут все, что они сами, и еще кроме этого — рожать детей. Поэтому они и принижают слабый пол в этом необыкновенном проявлении.
Все, хватит. Так можно сойти с ума. Мне бы впору новое феминистское движение возглавить, рожа вот только крива. Вся в синяках.
Как же из этого дерьма выбираться?
Надо вернуть все на прежние места. Во-первых, подняться самой, во-вторых, опустить его. А как же Вася? За Васю надо решить сейчас, с кем ему быть. Выращу его без отца? А вдруг он потом меня в этом обвинит? Надо воспитать его так, чтобы не обвинил. Но если в нем Колины гены? Надо все равно решить самой и взять на себя ответственность. Всю ее полноту. Не захотела взваливать на себя этот груз, когда только забеременела, теперь все равно придется. Оказывается, самое трудное в этой жизни — повернуться к проблеме лицом. Как можно раньше. Пока она еще маленькая. Пока она еще за твоей спиной не выросла из противного карлика в готового пожрать тебя Голиафа.
Как бы ни было тяжело, придется раскрутить весь этот клубок в обратную сторону. Гера бы это одобрил. Я не хочу, чтобы одному человеку было стыдно, что он когда-то любил эту женщину». Так Анна поймала себя, что хотя и не вспоминала впрямую о своей первой любви, но все время ощущала ее присутствие рядом и по-прежнему сверяла с давно пропавшим любимым свои мысли и действия.
«Что есть у нас в активе? Квартира с доходом в тысячу баксов, оффшор и Клоди. Есть мама. Но от нее никакого проку. Наоборот это пассив, и Васечка тоже. Слабые звенья надо убрать на задворки истории. Тылы должны быть прикрыты». Теперь, когда у нее появилась цель, она приободрилась и лихорадочно придумывала планы один злее другого. Ее мозг, как генератор, который давно не заводили, сначала чихал и глох, потом стартер все же сработал, и она почувствовала, что мысли, вернее, пока их уродливые сгустки, начали двигаться у нее под черепной коробкой, неуклюже сталкиваясь и цепляясь друг за друга заусеницами, но оживая и становясь проворнее с каждой минутой.
«Еще немного, и мои мозги, которыми я так гордилась, протухли бы окончательно». Анне было физически приятно ощущение мыслительного процесса в черепушке.
Утром она сказала маме:
— У меня к тебе просьба. Пожалуйста, ты можешь уехать с Васей на месяц к тете Гале в Петербург?
— Зачем это? — насторожилась та.
Раньше Анна не стала бы посвящать маму в свои планы, но теперь Анна Павловна числилась в рядовых.
— У меня должны быть развязаны руки. Понимаешь? Ты хочешь жить со мной и с Васей в покое и достатке? Для этого надо поработать. Твоя часть работы — тихо сидеть у тети Гали и не высовываться, пока я не скажу. Ты поняла?
— Да, — вроде бы поняла мама.
— Но главное, ты не должна — звонить в Москву, чтобы случайно не попасть на Николая. Деньги и все необходимое я тебе вышлю. Это может продлиться два-три месяца. Наберись терпения. Проживешь с тетей Галей две недели, потом снимешь дачу на заливе, но никому, даже тетке, не проболтайся, где именно. Я не хочу тебя пугать, но вас могут искать как заложников. Понятно?
— Хорошо, я все поняла. Мы тебе не нужны, — горько уронила старшая Анна, и плечи ее дрогнули.
— Господи, ну что ты несешь?! — рассердилась младшая. Крупицу правды нельзя сказать. Никто тебя не понимает. Один на льдине. И вслух строго добавила: — Мама, мне некогда все это обсуждать. Ты сделаешь, как я прошу, и без стонов. Иначе я от тебя съеду и Васечку заберу.
Анна, конечно, блефовала. Ей нужны были сын и мама, по крайней мере — в роли бабушки. Она знала, что излишне строга с мамой, но заметила: стоит хоть чуть-чуть расслабиться, как та норовила залезть на нее верхом со всеми коробами вины за всю исковерканную перестройкой жизнь.
— Тебе хорошо. Ты молода, красива, богата! — всхлипнула старшая Анна.
— И что? Хочешь, чтобы я тебе отдала свою молодость, красоту и богатство? — грубо оборвала ее младшая. — У тебя свои были, и ты ими распорядилась, как могла. Теперь моя очередь. К тому же на мое добро не одна ты заришься.
— Какая ты стала грубая…
— Ты едешь? — перебила ее Анна.
— Да.
Мятеж был подавлен.
— На следующей неделе я закажу тебе билеты и все такое. Николаю ни слова.
— Но разве отец не должен знать, где будет его сын? Это был шантаж. Анна пришла в ярость. Она подошла к матери близко, совсем близко, и прошипела:
— Если ты хоть слово скажешь Николаю, я просто уйду от вас навсегда, и тебе придется куковать жизнь с этим придурком. Он будет пить и колошматить тебя вместо меня.
Мама отшатнулась, но Анна грубо притянула ее к себе и насильно заглянула в глаза.
— Мама, это важно в первую очередь для тебя. Делай, что я велю.
Анна оделась и пошла на переговорный пункт, из дома она звонить не рискнула. Николай все-таки нагнал на нее страху. Ей повезло, Клаудио оказался на месте. Он удивлен и растроган, он, конечно, приедет. Особенно если она оплатит дорогу. «Надо дать факс на фирму, что он приезжает? Но там ведь совершенно другие люди?! Так надо? Слово моей русской богини — закон!»
Стоял холодный солнечный октябрь, в витринах шумного, полного праздных зевак, старого Арбата сверкало солнце. Анна прошла до ближайшего магазина сотовой связи и оформила мобильный телефон. Было уже три часа дня. Приятно припекало прощальное осеннее солнышко. Анна медленно, с удовольствием шла вдоль витрин, разглядывая вещи. Вся одежда за глянцевыми стеклами была молодежной, ядовитых электрических цветов. Словно одеваться хотели только субтильные подростки. «Нынешняя молодежь — баловни всемирной индустрии потребления. Для них стараются дизайнеры моды, для них снимают кино, им предназначена почти вся реклама, — грустно подумала Анна, ей стало обидно, что ее поколение уже скинуто со счетов. — Но что эти избалованные тинейджеры будут делать, когда подрастут и не смогут натянуть на себя все эти маечки и штанишки? Их так же бесцеремонно отшвырнут в сторону и займутся обработкой более юных мозгов. Для многих взросление станет трагедией, концом света. А мы сами? До перестройки нам говорили: „Подождите, вы еще слишком молодые“. А потом все так завертелось, что и нескольких лет не прошло, как нам уже гаркнули: „А вы куда, старперы, лезете?“ И пендаля: „Валите, пока целы“».
Лоточница, светловолосая молодая женщина, продавала «тот самый коктейль». Молочный, только не за десять копеек, как в детстве, а за двадцать пять рублей. И совершенно не тот самый, а какое-то сладкое безвкусное месиво. И выражение лица у продавщицы было не приветливое, как у веселой полной красавицы тети Клавы в их гастрономе, а совершенно зверское, словно она торговала не молочным коктейлем, а ручными гранатами. Анна бросила недопитый стаканчик в урну и купила бутылку минеральной. Дико хотелось есть. Выпила залпом. Военное положение, хватит жрать. К восьми вечера у нее уже кружилась голова, она бухнулась в постель и погрузилась в голодное небытие.
Через десять дней Клаудио, по-прежнему великолепный, ждал ее в ресторане гостиницы «Украина».
— Ты стала настоящей русской красавицей! — Он радостно поднялся ей навстречу. — Так похорошела, такие формы!
— Я стала жирной свиньей, но это пройдет! — отрезала Анна. Она отвыкла флиртовать. — Клоди, дорогой, помоги мне… — Молодая женщина придвинулась к нему, словно ожидая защиты, и вкратце обрисовала в выгодном для себя свете ситуацию. — Ты встретишься с Николаем, как мой давний партнер по бизнесу, заинтересуешь его сделками, которые мы якобы с тобой уже не раз проворачивали. Я при случае, если он спросит, подтвержу, но без нажима, чтобы он ничего не заподозрил. Он жадный до чужих денег, возьмет кредит в банке у своего нового компаньона. Ты выставишь в контракте официально завышенную цену, а продашь по реальной. Разницу поделите.
— Что продашь?
— Это мы сейчас с тобой придумаем. Продать надо то, что при транспортировке может подпасть под хорошо замаскированные штрафные санкции или форс-мажор.
— Может, прогорклый кофе? У нас должна сейчас выйти поправка в торговой палате, но русские об этом еще ничего не знают.
— Отлично. Прибыль поделите поровну. Оформите все безотзывным аккредитивом на получателя. Но нужно отдельно составить «Р»-вексель с форс-мажорными накрутками. Пусть первые два-три раза все пройдет гладко. Суммы должны фигурировать приличные, вокруг полумиллиона баксов, чтобы прибыль была ощутимой. Потом выставь ему 900 тысяч, миллиона он испугается, перекачай все на наш оффшор, чтобы твоя итальянская фирма официально осталась чистой. Зацепись за форс-мажор и выжди пару недель. Он бодаться не полезет, ведь надо будет признаться, что все это время он обманывал компаньона на липовых ценах.
— Не знаю, смогу ли я. Это слишком рискованно, а я решил вообще отойти от дел, по крайней мере с Россией. У вас развелось теперь столько жуликов, и цены дают гораздо хуже прежних.
«На себя посмотри», — подумала Анна, а вслух сказала:
— Но, Клоди, милый, речь ведь идет почти о миллионе долларов. Чем тебе не дело перед уходом на пенсию?
— Не знаю. Может выйти скандал. Твоего мужа начнут трясти инвесторы. Все отнимут.
— Ему есть что отдавать. Он продаст фирму, машину, акции. Я знаю, он купил на своих родителей дом в Завидово.
— То есть все ваше имущество?
— Не наше, а мое. Или купленное на мои деньги. Да. Он здесь отдаст мое имущество своему компаньону, а там, на Кипре, я получу его налом. В доле с тобой. Соглашайся. Мои восемьдесят процентов, твои двадцать плюс сохранившиеся у меня документы о наших прежних махинациях, которые здесь ничего не стоят, а у тебя они могут оказаться в цене, плюс всякая мелочевка: наши фотографии на Капри, чтобы не тревожить твою драгоценную Сильвию.
— Ты меня шантажируешь? — изумился Клоди.
— Нет, ты мой единственный друг. Соглашайся. 180 тысяч на улице не валяются.
— Мадонна, ты великолепна. Ты хороша до безумия и умна до умопомрачения. Я сдаюсь.
То, что Клаудио восхищался ею, было Анне приятно и необходимо, словно пьянящий весенний воздух. Как женщина она совсем потеряла почву под ногами. Бывшие компаньоны перешли к обсуждению деталей и, как в хорошие старые времена, закончили эту дискуссию в постели. Молодая женщина немного неуверенно склонилась к ласкам страстного итальянца. То, что она все еще может получать удовольствие, удивило ее. Анна долго благодарно и тихо плакала в подушку, пока Клоди фыркал под душем. Жизнь научила Анну, что даже единственному другу нельзя показывать свою слабость. Так, просто и буднично, она изменила мужу, как еще раньше изменила себе, а до этого изменила самой жизни.
Бомба с часовым механизмом заработала, начался обратный отсчет. Звонки, перезвоны, тайные свидания для корректировки планов после деловых встреч Клаудио с Николаем. Знакомая Анне нервная дрожь мужа от ожидания больших денег, его самодовольные ухмылочки, что он кое-что может и сам. Снова обеды, прогулки с Клоди. Николай был почти нежен и совершенно корректен — ему нужны были сведения о прежних операциях с неожиданно объявившимся итальянцем. Анна даже на какое-то мгновение подумала, не напрасно ли она все это затеяла. Ведь теперь она уже знала, как может вертеть этим человеком. Паника улеглась, страх почти исчез. Ей было смешно и жалко смотреть, как муж надувал щеки и хвастал. Как утаил от нее прибыль с первой сделки. Как милостиво позволял ухаживать за собой. Единственное, что было по-настоящему невыносимым, — Анна не могла с ним спать в одной постели. Его огромное тело подавляло ее даже во сне, даже через барьер одеяла. Она придумала себе какую-то жуткую хворь и отселилась к Васечке. А Николай все чаще стал захаживать к Верке под видом свидания с дочкой и частенько задерживался там до ночи. Анна об этом знала, шофер заложил, но молчала. Обоюдная измена была выгодна ей со всех сторон.
Про таких, как его прежняя жена, обычно говорили: «Видная женщина». Раньше Верусик стряпала всякую дрянь в кафе-стекляшке, потом к нему пристроили новый корпус и назвали ночным клубом «Мечта», а Верку повысили до шеф-повара, хотя ассортимент дряни остался прежним. Она была легкая нравом, компанейская. С ней всегда можно было выпить и закусить. Своя в доску, добрая, веселая, и, глядя на ее нежные, округлые, налитые соком формы, Николай однажды спросил себя: «Зачем надо было связываться с этой злющей лахудрой и с ее унылой мамашей?» Конечно, она красивая, его платиновая лиса, но она какая-то пустая, невозможно достать до донышка даже в постели. Отчужденная. Утром встает, словно и не спала рядом.
Анна ускользала, и это злило, бесило его.
«Вот Верка, — продолжал рассуждать Николай. — Влепишь ей сгоряча, она заголосит, заголосит, сама полезет драться, царапаться, потом помиримся, идем в кабак или в койку валимся, а Анна замолчит, губы подожмет. Ее убить хочется».
Николаю в своем прежнем доме дышалось легко, вольготно. Можно было ходить босиком и в трусах, чесать живот, пить пиво, горланить песни. Он был уже с брюшком, волосы начали редеть, и Николай вынужден был стричь их совсем коротко, бобриком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31