— Пол Стюарт хочет написать книгу о знаменитых убийствах Юго-Запада.
Так вот в чем дело — книгу об убийствах! Вот на что они намекали и вот почему никто не хотел сказать мне прямо, о чем эта книга.
— Вы хотите сказать, что он собирается… включить туда… — я запнулась.
— Да. Он хочет написать о Доротее и Керке.
— Но это ужасно. Его нужно остановить. Не можете вы…
— Я пытался. Безуспешно. Естественно, я не хочу, чтобы он воскрешал все случившееся после стольких лет. Это только причинит боль живым. Это дело, в общем, уже забыли все, кроме нас. Теперь он возобновит интерес к нему, и нам опять придется пережить все это заново.
Казалось, он сломлен горем, и впервые я испытала сочувствие к нему. Несмотря на его высокомерие, он тоже страдал, и мой приезд, должно быть, разбередил старую боль.
— Сильвия сказала мне, что Пол поехал бы в Нью-Йорк, чтобы меня увидеть, если бы вы не пригласили меня сюда.
— Да. Он опрашивает всех, кто присутствовал при этой трагедии. Думает, даже у пятилетнего ребенка могли сохраниться воспоминания, которые он сможет использовать. Но теперь ты можешь сказать ему, что ничего не помнишь, и ему придется оставить тебя в покое. Может быть, то, что ты его ничем не поддержишь, нам поможет.
— Конечно, я постараюсь, если он меня спросит, — пообещала я.
— Теперь расскажи мне что-нибудь о себе, — сказал он. — Чем ты занимаешься? Чем ты хочешь заниматься?
— Я хочу одного — быть художником.
Он тихо рассмеялся от удовольствия, горечь ушла, настроение мгновенно изменилось, неожиданно став спокойным. Мои собственные эмоциональные состояния менялись не так быстро.
— Значит, существует такая вещь, как гены! Склонность к рисованию прошла через всю нашу семью. Вместе с другими, менее приятными вещами. Я — несостоявшийся художник, поэтому я посвятил свою жизнь коллекционированию чужих работ. Как ценитель и критик я не имею себе равных. У Доротеи тоже был талант, но она над ним не работала. Ей было все равно.
— А для меня это важно. Я очень много работаю. Этим я зарабатываю себе на жизнь, хотя, в основном, это — работа в рекламе. У меня была выставка картин в галерее в Нью-Йорке, я даже продала несколько из них. Мне уже не терпится начать работать в Санта-Фе.
— Хорошо. Это хорошая страна для художников, и этот город к ним добр. Что там у тебя в руках, с чем ты играешь все время, пока мы говорим? Похоже на деревянную фигурку.
Я вспомнила фигурку птички-полоза и вручила ее ему через стол.
— Вы сделали мне ее, когда я была очень маленькая. Я ее сберегла. С этой игрушкой я ложилась в кровать, и она успокаивала меня, когда я чего-нибудь боялась.
Он взял фигурку и стал рассматривать. Я знала, что он ощупывает пальцами, чтобы почувствовать гладкость полированного дерева и черточки, которые сделал в нем резец. Его любовь к дереву как средству самовыражения была ясно видна из того, как он трогал фигурку, и, может быть, в этой любви была и печаль, потому что он больше не мог создавать, как раньше. Я почувствовала связь понимания с ним, потому что я тоже хотела создавать.
— Да, я ее помню, — сказал он. — Я помню большие надежды, которые я возлагал на тебя, на дочь Доротеи. Ты меня тогда любила совсем бескорыстно. Ничего от меня не хотела. — Вдруг в его голос закралась подозрительность, и мое недолгое чувство связи с ним было разрушено. — Что теперь ты от меня хочешь?
Эти перемены настроения меня раздражали, но на этот раз я была готова с ответом.
— Ничего, кроме того, что вы захотите дать, дедушка.
В ответ он посмотрел на меня высокомерно и гордо — в его взгляде не было теплоты.
— Я мало что могу тебе дать. Но, может быть, есть что-то, что я хочу получить от тебя.
— Я дам это вам, если смогу, — сказала я.
— Ты похожа на Доротею. Великодушная. Я окружен людьми, которым я не могу больше доверять. Врагами. Я страдаю от этого. Но, в конце концов, сущность каждого настоящего испанца — в его способности страдать. Страдать и смеяться. Однако через некоторое время смех превращается в насмешку.
Казалось, он впал в задумчивость, и я попыталась вытянуть его из этого состояния.
— Мне бы хотелось узнать что-нибудь о моей бабушке, — сказала я мягко. — Какая была Кэти?
Выражение его лица смягчилось, он открыл ящик стола и вынул оттуда картину в овальной рамке — еще одну миниатюру.
— Это тоже написал я, еще до рождения детей.
Он вручил мне миниатюру, и снова я увидела, что у него был дар портретиста. На меня смотрела молодая женщина с сильным характером. Это была женщина, которая ненавидела саманные стены, но любила мужа, и преданность ему не оставляла места для слабости. У нее были светлые волосы, как у Элеаноры, и на портрете они были коротко острижены и пушистыми завитками обрамляли ее юное лицо, но взгляд ее голубых глаз был взглядом взрослого человека, а очертания подбородка говорили о силе воли. Это была женщина, которая умела бороться.
Моя бабушка, подумала я и почувствовала в себе пробуждение воспоминаний. Она не была чужой мне. Я узнала в ней часть себя, хотя внешне мы совсем не были похожи.
Он взял у меня портрет и отложил его в сторону.
— Потом она уже выглядела иначе, и я ее запомнил другой. Я хотел, чтобы у нее были длинные волосы, и она отрастила их, густые и тяжелые, как золото, которое они напоминали. Она их закалывала высоко на голове, и это придавало ей гордый и уверенный вид. Она могла бы быть знатной испанской дамой — моя Кэти.
Кэти с фермы в Айове! Думала ли она когда-нибудь, что ей придется играть роль испанской дамы?
— Жаль, что я ее не знала, — сказала я.
Хуан Кордова сказал с отчаянием в голосе, скрывавшем в глубине гнев:
— Она имела право тебя знать. Но твой отец увез тебя отсюда.
— Думаю, что он сделал это из лучших побуждений. Он хотел, чтобы я выросла в другой среде.
— И вдали от меня.
Слова были откровенными, уверенными, и я не стала спорить.
— Ну, хватит об этом, — продолжал он. — У меня нет времени для сентиментов. Нет времени для прошлого. Мне осталось недолго жить, а нужно еще многое сделать. Мы должны составить план.
Я предполагала, меня ждет здесь именно проявление чувств, но теперь видела, что ошиблась. Здесь можно услышать лишь о планах Хуана Кордова.
Некоторое время он молчал и о чем-то думал. Я с беспокойством ждала, не доверяя его планам относительно меня, и оглядывала комнату. Неизбежные белые стены и коричневые виги, украшавшие потолок. На окнах бургундские шторы, но так как эта комната находилась немногим выше гостиной, из нее не открывался вид вдаль, как из моей. Позади была дверь, за ней темнота спальни. А вокруг, на полках книжных шкафов и на маленьких столиках, стояли сокровища целой жизни. Мой взгляд остановился на прекрасно вырезанной и раскрашенной фигурке матадора, взмахивающего своим плащом. На полке ниже стояла глиняная ваза светло-коричневого цвета, на всей ее поверхности по кругу мчались, поднимая копыта, коричневые буйволы, убегая от охотников. Ваза казалась старинной, и, наверное, была дорогой. Однако здесь не было никого из тех устрашающих обитателей пустыни, которых я видела внизу. Может, Хуан Кордова взял на себя их роль, и мне пришло в голову, не я ли та жертва, на которую он нападет в следующий раз. Я отогнала эту тревожную мысль и опять стала разглядывать комнату.
На стенах висели картины с видами Санта-Фе: собор Св. Франциска отбрасывал тень двойных башен на каменный тротуар, ряд саманных домиков, которые, может быть, стояли на этой улочке, изображение Аламеды и еще одно — залитая солнцем площадь. Без сомнения, это было написано местными художниками, и мне захотелось попробовать найти свои собственные виды, изобрести свои собственные сочетания красок для того, что я видела.
— Я решил, — неожиданно сказал мой дедушка, и его голос был сильным, уверенным, без намека на слабость. — Есть кое-что, что ты сделаешь для меня сразу же.
Я напряглась, во мне проснулась настороженность и желание сопротивляться. Но я ответила спокойно:
— Я жду, дедушка.
— Сначала ты поговоришь с Кларитой. — Его тон был грубым, он приказывал. — Она охраняет меня, как дракон, потому что врач сказал, что я должен беречь свои силы. Больше этого не будет. Ты будешь приходить сюда ко мне, когда захочешь, не ожидая ее разрешения. Скажи ей это. Потом скажи Элеаноре, что я больше не нуждаюсь в ее сопровождении во время прогулок в патио. С этих пор гулять со мной будешь ты. Что насчет Гэвина — скажешь ему, что он должен показать тебе магазин и все, что тебе нужно знать, Аманда. Он обучит тебя. Если тебе все ясно, иди и сразу же начинай.
Должно быть, он услышал, как я вдохнула в себя воздух. Меня шокировало то, что меня, человека со стороны, поставили надо всеми в доме. Такой поступок никак нельзя было назвать справедливым, и я не собиралась позволить ему мной командовать. Вызывать гнев всей семьи, повинуясь этим своевольным приказам, — это было не по мне. Я не знала, что он замышлял, но я подозревала, что вряд ли мне это нужно. Мне нужно было от Кордова совсем другое.
— Нет, — сказала я, — я не сделаю ничего подобного.
Наступило молчание, как будто он прислушивался к отголоску моих слов, не совсем понимая.
— Что ты сказала? — пробормотал он.
— Я сказала, что я не стану приказывать членам вашей семьи. Если я сюда приехала в гости, то я хочу подружиться с ними. Во всяком случае, я не собираюсь ставить себя выше их и говорить им, что им следует делать.
Может быть, уже давно никто так не разговаривал с Хуаном Кордова. Я увидела, как его лицо побагровело от гнева, как его руки, лежавшие на столе, сжались в кулаки. Он взорвался.
— Ты сделаешь так, как я скажу, или можешь упаковывать чемоданы и убираться! Я не потерплю! Твоя мать нас всех предала! Твой отец был дураком — упрямым и безрассудным. Я не забыл то, что он сказал мне перед отъездом, и я не потерплю неповиновения со стороны его дочери! Ты не пойдешь по пути Доротеи. А если ты именно это и собираешься делать — тогда можешь уезжать сразу же.
Я оттолкнула стул и встала. Я дрожала, мои мускулы напряглись, и я тоже выплеснула свой гнев.
— Тогда я пойду паковать чемоданы. Единственная причина, почему я сюда приехала, — любовь к моей матери. Даже не зная ее, я ее люблю. Если с ней обошлись несправедливо, я хочу это исправить. И я не буду слушать, что вы говорите о моем отце. Как такой, как вы, может знать его ум и его сердце? Он был настолько выше любого из Кордова, что… что… — Я остановилась, не в силах продолжать от возмущения, у меня в глазах стояли слезы. Я пошла к двери и так сильно оттолкнула стул, что он с грохотом упал на пол. Я не обратила внимания. Все было кончено между мной и этим ужасным человеком.
Не успела я дойти до двери, как вдруг меня остановил его звонкий смех. Хуан Кордова смеялся. Еще больше рассердившись, я повернулась и уставилась на него.
— Подожди, — сказал он. — Вернись, Аманда. Я доволен тобой. Ты мне подходишь лучше всех остальных. В тебе виден дух Кордова. Ты молода, у тебя дикий, сильный характер. Ты — часть меня и своей матери. Иди сюда, садись, и мы поговорим спокойно.
Его неожиданная мягкость меня насторожила. Ему нельзя было полностью доверять. Однако тон его меня гипнотизировал. С все еще трясущимися руками я подняла стул и села. Я не собиралась его так легко прощать, и я не собиралась доверять ему, но что-то во мне не хотело, чтобы я уезжала.
— Я жду, — сказала я и с неудовольствием заметила, что мой голос дрожит.
Он поднялся и наклонился ко мне через стол. Своими длинными пальцами он дотронулся до моих волос, уложенных на затылке, легко провел по моему лицу, как будто художник по дереву, он больше доверял рукам, чем глазам, дошел до подбородка и поднял его кверху. Я застыла, мне было неприятно его касание, оно казалось мне больше собственническим, чем любящим.
— Я помню маленькую Аманду, — сказал он. — Я помню, как я держал ее в своих руках. Я помню, как я читал ей «Дон-Кихота», когда она сидела у меня на коленях.
Он пытался меня соблазнить.
— «Дон-Кихота», когда мне еще не было пяти? — спросила я.
— Ну конечно же. Для ребенка суть не в значении слов. Ему интересно быть со взрослым и слушать музыку его голоса и слов.
Я не двигалась, и он почувствовал мою настороженность, убрал свою руку и сел. Он не обиделся, но был все еще удивлен и, очевидно, доволен тем, что так сильно меня расстроил. Он был ужасный старик — злой и очень опасный.
— Теперь мы поговорим, — сказал он. — Все, что я сказал тебе, нужно сделать, но ты права. Нельзя настраивать против себя семью. Я сам отдам эти распоряжения. Остальные привыкли к моему своеволию, в отличие от тебя, и они не могут убежать от меня — как ты. Поэтому я делаю с ними, что хочу. По крайней мере, ты мне подходишь. Я чувствую себя сейчас живее, чем за много последних месяцев. Теперь ты можешь идти. А завтра мы начнем.
— Я не уверена, что я этого хочу, — сказала я. — Что вы хотите от меня?
— Это зависит от того, что ты можешь дать. Однако будет лучше, если ты не будешь разжигать потухший огонь, бередить старые раны. Все, что можно было сделать, когда умерла твоя мать, было сделано в свое время. Пусть так и будет, Аманда, и не беспокой себя разговорами с Полом Стюартом. А теперь, покойной ночи.
— Покойной ночи, — сказала я. Но я не пообещала ему, что оставлю в покое все, что касается смерти моей матери. Мне еще далеко не все было ясно.
Я вышла через дверь на площадку. Внизу в гостиной сидела одна Элеанора. В руках она держала книгу, но было непохоже, чтобы она ее читала. Она внимательно посмотрела на меня.
— Вы кричали, — сказала она. — Наверное, ты очень рассердила Хуана.
— Это он меня рассердил, — резко ответила я. — Пойду спать. Я очень устала — после прекрасного приема, который устроили мне Кордова.
— Конечно, — согласилась она спокойно и легким движением встала с кресла. — Я пойду с тобой и посмотрю, все ли в порядке у тебя в комнате.
Мне совсем не хотелось находиться в ее обществе, но я не знала, как от нее отвязаться. Она пошла за мной по ступенькам вверх и подождала, пока я открою дверь.
Кто-то включил лампу на ночном столике, и лохматый белый коврик на полу у кровати отсвечивал желтизной. В центре ковра лежал какой-то инородный предмет. Я наклонилась и подняла его.
Маленький тяжелый предмет лежал в моей руке, и я увидела, что он был сделан из какого-то черного камня, которому довольно грубо была придана форма крота, с вытянутой мордочкой и слегка намеченными ножками. К его спине с помощью ремешка из сухожилий были привязаны наконечник стрелы и несколько цветных бусин, включая кусочек бирюзы. Все эти вещи были явно старыми, и их покрывали пятна коричневого цвета. Странно, но мне стало очень неприятно, когда я на них посмотрела. Казалось, не было никаких причин для отвращения, однако я почувствовала именно это. Атавизм. Я была уверена, что это какая-то индейская реликвия, и ее оставили в моей комнате не с доброй целью.
Я посмотрела на Элеанору и увидела, что она с напряженным интересом смотрит на черный камень в моей руке.
— Что это? — спросила я.
Она вздрогнула и пожала плечами.
— Это индейский фетиш. Возможно, на спине — высохшая кровь. Существует такой ритуал, когда фетиш кормят кровью.
Я почувствовала холод камня в моей руке. От него исходила угроза. Но я решила все же выяснить, откуда он.
— Почему он здесь?
— Откуда я знаю? Наверное, кто-то его сюда положил. Дай посмотреть.
Она взяла у меня обмотанный ремешком камень и стала его рассматривать.
— Я думаю, это фетиш зуни, и я знаю, откуда он. Гэвин привез несколько фетишей, чтобы выставить их в магазине. И этот пропал. Настоящие фетиши теперь не купишь, потому что ни один уважающий себя индеец не продаст вещь, принадлежащую его роду. Я думаю, это фетиш охотника. Предполагается, что он приносит удачу в охоте. Гэвин сказал, что это редкий фетиш, потому что у него форма крота. Кроты живут под землей, и индейцы редко выбирают их фетишами, поэтому их очень мало. Однако у крота есть свои хорошие качества. Он может спрятаться в темной норе и устроить ловушку для более крупного животного.
Она была слишком хорошо информирована, и в ее словах чувствовалась насмешка.
— Но почему его оставили здесь?
— Может, это предостережение, кузина. Может, за тобой охотятся.
В ее темно-синих глазах мерцал какой-то странный огонек, и мне это не понравилось.
— И кто же за мной охотится? — спросила я с вызовом.
Она развела руками, и ее движения были грациозны, как у танцовщицы.
— Как ты узнаешь охотника до того, как он выстрелит? Это может быть любой из нас, не так ли?
Я посмотрела на черный камень в ее руке.
— Но почему за мной охотятся?
Элеанора тихо рассмеялась, и в этом смехе я услышала безжалостный смех Хуана Кордовы.
— Неужели непонятно? Я слышала кое-что из того, что тебе сказал дед. Он хочет использовать тебя против нас. Он хочет попытаться нас запугать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Так вот в чем дело — книгу об убийствах! Вот на что они намекали и вот почему никто не хотел сказать мне прямо, о чем эта книга.
— Вы хотите сказать, что он собирается… включить туда… — я запнулась.
— Да. Он хочет написать о Доротее и Керке.
— Но это ужасно. Его нужно остановить. Не можете вы…
— Я пытался. Безуспешно. Естественно, я не хочу, чтобы он воскрешал все случившееся после стольких лет. Это только причинит боль живым. Это дело, в общем, уже забыли все, кроме нас. Теперь он возобновит интерес к нему, и нам опять придется пережить все это заново.
Казалось, он сломлен горем, и впервые я испытала сочувствие к нему. Несмотря на его высокомерие, он тоже страдал, и мой приезд, должно быть, разбередил старую боль.
— Сильвия сказала мне, что Пол поехал бы в Нью-Йорк, чтобы меня увидеть, если бы вы не пригласили меня сюда.
— Да. Он опрашивает всех, кто присутствовал при этой трагедии. Думает, даже у пятилетнего ребенка могли сохраниться воспоминания, которые он сможет использовать. Но теперь ты можешь сказать ему, что ничего не помнишь, и ему придется оставить тебя в покое. Может быть, то, что ты его ничем не поддержишь, нам поможет.
— Конечно, я постараюсь, если он меня спросит, — пообещала я.
— Теперь расскажи мне что-нибудь о себе, — сказал он. — Чем ты занимаешься? Чем ты хочешь заниматься?
— Я хочу одного — быть художником.
Он тихо рассмеялся от удовольствия, горечь ушла, настроение мгновенно изменилось, неожиданно став спокойным. Мои собственные эмоциональные состояния менялись не так быстро.
— Значит, существует такая вещь, как гены! Склонность к рисованию прошла через всю нашу семью. Вместе с другими, менее приятными вещами. Я — несостоявшийся художник, поэтому я посвятил свою жизнь коллекционированию чужих работ. Как ценитель и критик я не имею себе равных. У Доротеи тоже был талант, но она над ним не работала. Ей было все равно.
— А для меня это важно. Я очень много работаю. Этим я зарабатываю себе на жизнь, хотя, в основном, это — работа в рекламе. У меня была выставка картин в галерее в Нью-Йорке, я даже продала несколько из них. Мне уже не терпится начать работать в Санта-Фе.
— Хорошо. Это хорошая страна для художников, и этот город к ним добр. Что там у тебя в руках, с чем ты играешь все время, пока мы говорим? Похоже на деревянную фигурку.
Я вспомнила фигурку птички-полоза и вручила ее ему через стол.
— Вы сделали мне ее, когда я была очень маленькая. Я ее сберегла. С этой игрушкой я ложилась в кровать, и она успокаивала меня, когда я чего-нибудь боялась.
Он взял фигурку и стал рассматривать. Я знала, что он ощупывает пальцами, чтобы почувствовать гладкость полированного дерева и черточки, которые сделал в нем резец. Его любовь к дереву как средству самовыражения была ясно видна из того, как он трогал фигурку, и, может быть, в этой любви была и печаль, потому что он больше не мог создавать, как раньше. Я почувствовала связь понимания с ним, потому что я тоже хотела создавать.
— Да, я ее помню, — сказал он. — Я помню большие надежды, которые я возлагал на тебя, на дочь Доротеи. Ты меня тогда любила совсем бескорыстно. Ничего от меня не хотела. — Вдруг в его голос закралась подозрительность, и мое недолгое чувство связи с ним было разрушено. — Что теперь ты от меня хочешь?
Эти перемены настроения меня раздражали, но на этот раз я была готова с ответом.
— Ничего, кроме того, что вы захотите дать, дедушка.
В ответ он посмотрел на меня высокомерно и гордо — в его взгляде не было теплоты.
— Я мало что могу тебе дать. Но, может быть, есть что-то, что я хочу получить от тебя.
— Я дам это вам, если смогу, — сказала я.
— Ты похожа на Доротею. Великодушная. Я окружен людьми, которым я не могу больше доверять. Врагами. Я страдаю от этого. Но, в конце концов, сущность каждого настоящего испанца — в его способности страдать. Страдать и смеяться. Однако через некоторое время смех превращается в насмешку.
Казалось, он впал в задумчивость, и я попыталась вытянуть его из этого состояния.
— Мне бы хотелось узнать что-нибудь о моей бабушке, — сказала я мягко. — Какая была Кэти?
Выражение его лица смягчилось, он открыл ящик стола и вынул оттуда картину в овальной рамке — еще одну миниатюру.
— Это тоже написал я, еще до рождения детей.
Он вручил мне миниатюру, и снова я увидела, что у него был дар портретиста. На меня смотрела молодая женщина с сильным характером. Это была женщина, которая ненавидела саманные стены, но любила мужа, и преданность ему не оставляла места для слабости. У нее были светлые волосы, как у Элеаноры, и на портрете они были коротко острижены и пушистыми завитками обрамляли ее юное лицо, но взгляд ее голубых глаз был взглядом взрослого человека, а очертания подбородка говорили о силе воли. Это была женщина, которая умела бороться.
Моя бабушка, подумала я и почувствовала в себе пробуждение воспоминаний. Она не была чужой мне. Я узнала в ней часть себя, хотя внешне мы совсем не были похожи.
Он взял у меня портрет и отложил его в сторону.
— Потом она уже выглядела иначе, и я ее запомнил другой. Я хотел, чтобы у нее были длинные волосы, и она отрастила их, густые и тяжелые, как золото, которое они напоминали. Она их закалывала высоко на голове, и это придавало ей гордый и уверенный вид. Она могла бы быть знатной испанской дамой — моя Кэти.
Кэти с фермы в Айове! Думала ли она когда-нибудь, что ей придется играть роль испанской дамы?
— Жаль, что я ее не знала, — сказала я.
Хуан Кордова сказал с отчаянием в голосе, скрывавшем в глубине гнев:
— Она имела право тебя знать. Но твой отец увез тебя отсюда.
— Думаю, что он сделал это из лучших побуждений. Он хотел, чтобы я выросла в другой среде.
— И вдали от меня.
Слова были откровенными, уверенными, и я не стала спорить.
— Ну, хватит об этом, — продолжал он. — У меня нет времени для сентиментов. Нет времени для прошлого. Мне осталось недолго жить, а нужно еще многое сделать. Мы должны составить план.
Я предполагала, меня ждет здесь именно проявление чувств, но теперь видела, что ошиблась. Здесь можно услышать лишь о планах Хуана Кордова.
Некоторое время он молчал и о чем-то думал. Я с беспокойством ждала, не доверяя его планам относительно меня, и оглядывала комнату. Неизбежные белые стены и коричневые виги, украшавшие потолок. На окнах бургундские шторы, но так как эта комната находилась немногим выше гостиной, из нее не открывался вид вдаль, как из моей. Позади была дверь, за ней темнота спальни. А вокруг, на полках книжных шкафов и на маленьких столиках, стояли сокровища целой жизни. Мой взгляд остановился на прекрасно вырезанной и раскрашенной фигурке матадора, взмахивающего своим плащом. На полке ниже стояла глиняная ваза светло-коричневого цвета, на всей ее поверхности по кругу мчались, поднимая копыта, коричневые буйволы, убегая от охотников. Ваза казалась старинной, и, наверное, была дорогой. Однако здесь не было никого из тех устрашающих обитателей пустыни, которых я видела внизу. Может, Хуан Кордова взял на себя их роль, и мне пришло в голову, не я ли та жертва, на которую он нападет в следующий раз. Я отогнала эту тревожную мысль и опять стала разглядывать комнату.
На стенах висели картины с видами Санта-Фе: собор Св. Франциска отбрасывал тень двойных башен на каменный тротуар, ряд саманных домиков, которые, может быть, стояли на этой улочке, изображение Аламеды и еще одно — залитая солнцем площадь. Без сомнения, это было написано местными художниками, и мне захотелось попробовать найти свои собственные виды, изобрести свои собственные сочетания красок для того, что я видела.
— Я решил, — неожиданно сказал мой дедушка, и его голос был сильным, уверенным, без намека на слабость. — Есть кое-что, что ты сделаешь для меня сразу же.
Я напряглась, во мне проснулась настороженность и желание сопротивляться. Но я ответила спокойно:
— Я жду, дедушка.
— Сначала ты поговоришь с Кларитой. — Его тон был грубым, он приказывал. — Она охраняет меня, как дракон, потому что врач сказал, что я должен беречь свои силы. Больше этого не будет. Ты будешь приходить сюда ко мне, когда захочешь, не ожидая ее разрешения. Скажи ей это. Потом скажи Элеаноре, что я больше не нуждаюсь в ее сопровождении во время прогулок в патио. С этих пор гулять со мной будешь ты. Что насчет Гэвина — скажешь ему, что он должен показать тебе магазин и все, что тебе нужно знать, Аманда. Он обучит тебя. Если тебе все ясно, иди и сразу же начинай.
Должно быть, он услышал, как я вдохнула в себя воздух. Меня шокировало то, что меня, человека со стороны, поставили надо всеми в доме. Такой поступок никак нельзя было назвать справедливым, и я не собиралась позволить ему мной командовать. Вызывать гнев всей семьи, повинуясь этим своевольным приказам, — это было не по мне. Я не знала, что он замышлял, но я подозревала, что вряд ли мне это нужно. Мне нужно было от Кордова совсем другое.
— Нет, — сказала я, — я не сделаю ничего подобного.
Наступило молчание, как будто он прислушивался к отголоску моих слов, не совсем понимая.
— Что ты сказала? — пробормотал он.
— Я сказала, что я не стану приказывать членам вашей семьи. Если я сюда приехала в гости, то я хочу подружиться с ними. Во всяком случае, я не собираюсь ставить себя выше их и говорить им, что им следует делать.
Может быть, уже давно никто так не разговаривал с Хуаном Кордова. Я увидела, как его лицо побагровело от гнева, как его руки, лежавшие на столе, сжались в кулаки. Он взорвался.
— Ты сделаешь так, как я скажу, или можешь упаковывать чемоданы и убираться! Я не потерплю! Твоя мать нас всех предала! Твой отец был дураком — упрямым и безрассудным. Я не забыл то, что он сказал мне перед отъездом, и я не потерплю неповиновения со стороны его дочери! Ты не пойдешь по пути Доротеи. А если ты именно это и собираешься делать — тогда можешь уезжать сразу же.
Я оттолкнула стул и встала. Я дрожала, мои мускулы напряглись, и я тоже выплеснула свой гнев.
— Тогда я пойду паковать чемоданы. Единственная причина, почему я сюда приехала, — любовь к моей матери. Даже не зная ее, я ее люблю. Если с ней обошлись несправедливо, я хочу это исправить. И я не буду слушать, что вы говорите о моем отце. Как такой, как вы, может знать его ум и его сердце? Он был настолько выше любого из Кордова, что… что… — Я остановилась, не в силах продолжать от возмущения, у меня в глазах стояли слезы. Я пошла к двери и так сильно оттолкнула стул, что он с грохотом упал на пол. Я не обратила внимания. Все было кончено между мной и этим ужасным человеком.
Не успела я дойти до двери, как вдруг меня остановил его звонкий смех. Хуан Кордова смеялся. Еще больше рассердившись, я повернулась и уставилась на него.
— Подожди, — сказал он. — Вернись, Аманда. Я доволен тобой. Ты мне подходишь лучше всех остальных. В тебе виден дух Кордова. Ты молода, у тебя дикий, сильный характер. Ты — часть меня и своей матери. Иди сюда, садись, и мы поговорим спокойно.
Его неожиданная мягкость меня насторожила. Ему нельзя было полностью доверять. Однако тон его меня гипнотизировал. С все еще трясущимися руками я подняла стул и села. Я не собиралась его так легко прощать, и я не собиралась доверять ему, но что-то во мне не хотело, чтобы я уезжала.
— Я жду, — сказала я и с неудовольствием заметила, что мой голос дрожит.
Он поднялся и наклонился ко мне через стол. Своими длинными пальцами он дотронулся до моих волос, уложенных на затылке, легко провел по моему лицу, как будто художник по дереву, он больше доверял рукам, чем глазам, дошел до подбородка и поднял его кверху. Я застыла, мне было неприятно его касание, оно казалось мне больше собственническим, чем любящим.
— Я помню маленькую Аманду, — сказал он. — Я помню, как я держал ее в своих руках. Я помню, как я читал ей «Дон-Кихота», когда она сидела у меня на коленях.
Он пытался меня соблазнить.
— «Дон-Кихота», когда мне еще не было пяти? — спросила я.
— Ну конечно же. Для ребенка суть не в значении слов. Ему интересно быть со взрослым и слушать музыку его голоса и слов.
Я не двигалась, и он почувствовал мою настороженность, убрал свою руку и сел. Он не обиделся, но был все еще удивлен и, очевидно, доволен тем, что так сильно меня расстроил. Он был ужасный старик — злой и очень опасный.
— Теперь мы поговорим, — сказал он. — Все, что я сказал тебе, нужно сделать, но ты права. Нельзя настраивать против себя семью. Я сам отдам эти распоряжения. Остальные привыкли к моему своеволию, в отличие от тебя, и они не могут убежать от меня — как ты. Поэтому я делаю с ними, что хочу. По крайней мере, ты мне подходишь. Я чувствую себя сейчас живее, чем за много последних месяцев. Теперь ты можешь идти. А завтра мы начнем.
— Я не уверена, что я этого хочу, — сказала я. — Что вы хотите от меня?
— Это зависит от того, что ты можешь дать. Однако будет лучше, если ты не будешь разжигать потухший огонь, бередить старые раны. Все, что можно было сделать, когда умерла твоя мать, было сделано в свое время. Пусть так и будет, Аманда, и не беспокой себя разговорами с Полом Стюартом. А теперь, покойной ночи.
— Покойной ночи, — сказала я. Но я не пообещала ему, что оставлю в покое все, что касается смерти моей матери. Мне еще далеко не все было ясно.
Я вышла через дверь на площадку. Внизу в гостиной сидела одна Элеанора. В руках она держала книгу, но было непохоже, чтобы она ее читала. Она внимательно посмотрела на меня.
— Вы кричали, — сказала она. — Наверное, ты очень рассердила Хуана.
— Это он меня рассердил, — резко ответила я. — Пойду спать. Я очень устала — после прекрасного приема, который устроили мне Кордова.
— Конечно, — согласилась она спокойно и легким движением встала с кресла. — Я пойду с тобой и посмотрю, все ли в порядке у тебя в комнате.
Мне совсем не хотелось находиться в ее обществе, но я не знала, как от нее отвязаться. Она пошла за мной по ступенькам вверх и подождала, пока я открою дверь.
Кто-то включил лампу на ночном столике, и лохматый белый коврик на полу у кровати отсвечивал желтизной. В центре ковра лежал какой-то инородный предмет. Я наклонилась и подняла его.
Маленький тяжелый предмет лежал в моей руке, и я увидела, что он был сделан из какого-то черного камня, которому довольно грубо была придана форма крота, с вытянутой мордочкой и слегка намеченными ножками. К его спине с помощью ремешка из сухожилий были привязаны наконечник стрелы и несколько цветных бусин, включая кусочек бирюзы. Все эти вещи были явно старыми, и их покрывали пятна коричневого цвета. Странно, но мне стало очень неприятно, когда я на них посмотрела. Казалось, не было никаких причин для отвращения, однако я почувствовала именно это. Атавизм. Я была уверена, что это какая-то индейская реликвия, и ее оставили в моей комнате не с доброй целью.
Я посмотрела на Элеанору и увидела, что она с напряженным интересом смотрит на черный камень в моей руке.
— Что это? — спросила я.
Она вздрогнула и пожала плечами.
— Это индейский фетиш. Возможно, на спине — высохшая кровь. Существует такой ритуал, когда фетиш кормят кровью.
Я почувствовала холод камня в моей руке. От него исходила угроза. Но я решила все же выяснить, откуда он.
— Почему он здесь?
— Откуда я знаю? Наверное, кто-то его сюда положил. Дай посмотреть.
Она взяла у меня обмотанный ремешком камень и стала его рассматривать.
— Я думаю, это фетиш зуни, и я знаю, откуда он. Гэвин привез несколько фетишей, чтобы выставить их в магазине. И этот пропал. Настоящие фетиши теперь не купишь, потому что ни один уважающий себя индеец не продаст вещь, принадлежащую его роду. Я думаю, это фетиш охотника. Предполагается, что он приносит удачу в охоте. Гэвин сказал, что это редкий фетиш, потому что у него форма крота. Кроты живут под землей, и индейцы редко выбирают их фетишами, поэтому их очень мало. Однако у крота есть свои хорошие качества. Он может спрятаться в темной норе и устроить ловушку для более крупного животного.
Она была слишком хорошо информирована, и в ее словах чувствовалась насмешка.
— Но почему его оставили здесь?
— Может, это предостережение, кузина. Может, за тобой охотятся.
В ее темно-синих глазах мерцал какой-то странный огонек, и мне это не понравилось.
— И кто же за мной охотится? — спросила я с вызовом.
Она развела руками, и ее движения были грациозны, как у танцовщицы.
— Как ты узнаешь охотника до того, как он выстрелит? Это может быть любой из нас, не так ли?
Я посмотрела на черный камень в ее руке.
— Но почему за мной охотятся?
Элеанора тихо рассмеялась, и в этом смехе я услышала безжалостный смех Хуана Кордовы.
— Неужели непонятно? Я слышала кое-что из того, что тебе сказал дед. Он хочет использовать тебя против нас. Он хочет попытаться нас запугать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33