– Почему бы вам не приехать сюда? – говорит она. – Я попрошу Лори подать завтрак. – Лори, личный секретарь. Хорошая у нее работенка.
– Хорошо, – говорю я, пытаясь изобразить хоть немного энтузиазма. – Увидимся в понедельник.
Я вешаю трубку и направляюсь прямиком в душ. Шоппинг мне сегодня жизненно необходим.
Розовой юбки нет. Осталось три штуки десятого размера. Продавщица – вероятно, полагая, что мне от этого будет легче, – сообщила, что последнюю моего размера продали сегодня утром. Ничего не остается делать, как принять это за знак того, что лето идет в жопу, и я завершаю операцию покупкой двух блузок, которые явно никогда не надену.
4
Следующим утром я волоку Эндрю на совместный завтрак. Говорю «волоку», потому что, кроме эпизодического сухого тоста или английской булочки с ореховым маслом и джемом, Эндрю ничего на завтрак не ест. И не потому, что он не голоден по утрам. Просто он не считает блинчики, вафли и тосты достойными своих калорий. Он говорит, что это все десерты, выдающие себя за завтрак, а если бы он захотел десерт, то съел бы шоколадного мороженого с фруктами или глазированный пончик. Ну и, разумеется, тема, которая делает Эндрю еще более невыносимым: его тошнит от яиц. На самом деле тошнит. Я тоже не очень верила, но однажды сварила несколько яиц вкрутую, пока он был в спортзале, и как только он вошел в дом, то устроил такое представление, какого я от него прежде не видела. Три восемнадцатых секунды ему хватило, чтобы учуять запах, после чего он помчался по квартире, зажав рот рукой, открывая настежь все окна, поблевывая и вопя на меня попеременно. Три долгих часа меня стращали разводом. Мне оставалось только сказать: Хорошо , дорогой , но на каком основании? Непримиримые противоречия во взглядах на завтрак?
А сейчас Эндрю сидит за столом напротив меня и старательно избегает зрительного контакта с моим омлетом с овощами и козьим сыром. Планировалось, что он съест тост, который полагается к моему омлету (потому что я как бы не ем углеводов). Но я забываю попросить официантку принести тост на отдельной тарелке, и теперь Эндрю нечего есть. Потому что тост мог коснуться яйца. Я знаю. Поверьте мне, знаю.
Началось это утро тоже не лучшим образом. В дополнение к пытке яйцами, которую я ему устроила, всю дорогу в ресторан мы ругались. Частично по моей вине, не отрицаю. Когда я голодная, я стервенею, есть у меня такая особенность, а так как сегодня утром я проснулась от ощущения бездонной дыры вместо живота, и мне немного требовалось, чтобы взорваться. Тем не менее в свое оправдание могу сказать, что он кого угодно утомил бы своим занудством. Знаете людей, которые подпевают песенкам по радио и постоянно перевирают текст? Так вот это Эндрю. Меня это доводит до белого каления. А чтобы сделать эстетическую травму еще более оскорбительной, добавьте к этому стиль пения, который Эндрю называет дудением. Это примерно то же самое, что мычание или мурлыканье, только при этом поется ду-ду-ду-ду-ду. Через какое-то время любая песня начинает напоминать саундтрек к плохому порно семидесятых годов.
Одним словом, я умираю от голода, настроение на нуле, и тут, на полдороге до ресторана, по радио пускают «Джека и Диану» – чудесную песню, родную и близкую всему нашему поколению или, по крайней мере, тем из нас, кто жил в провинции. И вы тоже, наверное, считаете, что те, кто вырос в восьмидесятые, прекрасно знают ее слова, правильно? Неправильно. Все вступление Эндрю дудел свое ду-ду-ду, а когда пошел текст, повернулся ко мне, изображая, что поет в микрофон:
– Ити-бити-и-и, про Джека и Диану-у-у.
Ити-бити, блин. Ити-бити про Джека и Диану. Или ему вообще не важно, что это значит? В общем, я не выдерживаю.
Разумеется, после того как я на него наорала, он заставил меня извиняться шестнадцать раз. Что я и сделала, хотя и весьма мерзким тоном и без тени раскаяния. Но теперь, когда у меня в желудке тихо переваривается еда и я больше не злобный кровожадный монстр, мне становится неловко за свои вопли. Так что я смягчаю голос и пытаюсь разрядить обстановку:
– Извини меня, хорошо? Перестань злиться.
Он выпячивает нижнюю губу, чтобы показать, как я затронула его чувства.
– За что ты извиняешься? – спрашивает он. Это ритуал мы проводили уже миллион раз. В этом месте мне полагается говорить, что я извиняюсь за свою вредность.
– Извини, что была такой вредной. Он с важным видом кивает:
– Ты была отвратительной.
– Я знаю. Я же сказала, что извиняюсь.
– Скажи еще раз, – требует он. Я вздыхаю:
– Я извиняюсь, хорошо? Он опять кивает:
– Извинения приняты.
В это время мимо нашего стола пробегает маленький мальчик, расставив руки как крылья, натыкается на мой стул, и я проливаю минералку себе на колени. Родители сидят на другом конце ресторана и явно не обращают на него никакого внимания. Не успеваю я ввернуть какую-нибудь гадость про то, как здорово иметь маленьких деток, Эндрю многозначительно прочищает горло:
– Я тут провел некоторые исследования.
– Исследования... на тему чего? – спрашиваю я, откусывая кусочек омлета.
Он выпрямляет спину и расправляет плечи:
– На тему беременности.
Я громко глотаю и подымаю брови:
– Серьезно? Ну, и что ты наисследовал?
– Я просмотрел статистку по беременности после тридцати. Все не так просто, как ты думаешь. На сайте Опры есть целый раздел про женщин, которые не решались завести ребенка до тридцати или сорока, а потом не могли забеременеть, потому что было слишком поздно.
Значит, вот откуда взялись ночные речи. Даже не знаю, что меня больше беспокоит – то, что он проводит исследования на тему беременности, или то, что в этих исследованиях он руководствуется сайтом Опры.
– Ладно, – говорю я. – Только мне тридцать, а не за тридцать.
Он кивает:
– Знаю, но у нас может уйти не один год, чтобы забеременеть. А если придется делать искусственное оплодотворение, то еще больше, и к тому времени тебе будет не меньше тридцати пяти, а это означает высокий риск врожденных дефектов и синдрома Дауна.
Мальчишка снова пробегает мимо нашего стола. Я дожидаюсь, пока он поравняется со мной, и корчу ему такую страшную рожу, что он тут же несется к своей мамаше. Теперь я эту возможность не упущу.
– Видел? – говорю я. – Я вредная злобная баба, которая пугает маленьких деток. Ты не понимаешь? Они раздражают меня. Они мне не нравятся. Как я могу быть матерью?
– Наш ребенок никогда таким не будет, – отвечает мне Эндрю. – Мы не дадим ему таким стать.
Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на мальчишку, и вижу, что он забрался в отдельный кабинет и выдавливает кетчуп на стопку чистых тарелок.
– Помнишь, как было с Зоей? – говорит Эндрю. – Мы ее приучили к порядку, не позволили хозяйничать в доме и помыкать нами, так что теперь она милая, воспитанная собака. То же самое будет и с детьми.
Может, он и прав. Может, меня не дети раздражают, а их родители. Ребенок-то не виноват, что никто ему не говорит нет. Если бы мне никто не говорил нет, я бы тоже, наверное, делала всякие глупости, чтобы посмотреть, что из этого выйдет.
– Не знаю, – говорю я. – Просто не нравится мне все это, с какой стороны ни посмотри. Во-первых, сама беременность – мне дурно от одной мысли. Я не хочу девять месяцев ходить жирной коровой, а если еще тошнить по утрам будет? Джули мне порассказала всяких гадостей – например, про одну тетку, которая везде ходит с чашечкой, чтобы слюну сплевывать. О самих родах я даже думать не хочу. А кормление грудью? Нет ничего отвратительнее кормления грудью. Никто не должен сосать мою грудь, кроме тебя, а когда ты это делаешь, оттуда не должна вылезать еда. Это омерзительно.
Лицо Эндрю меняется, видно, что он начинает злиться. Ой-ой. Не слишком ли далеко я зашла... Он понижает голос, и я понимаю, что слишком.
– Лара, – говорит он. – Мне надоело слушать одни и те же дурацкие отговорки. Уже больше года ты говоришь, чтобы я тебе дал время, – я дал тебе время. Теперь моя очередь. Я хочу ребенка, и я не хочу больше ждать. Мне уже тридцать один, а это значит, что мне будет почти пятьдесят, когда наш ребенок закончит школу. – Он замолкает, а когда снова начинает говорить, его голос дрожит. – Когда мой отец умер, ему был пятьдесят один год. Больше ждать я не хочу.
Я в шоке. Слезы неумолимо подступают к глазам. Значит, вот в чем дело. Отец. Могла бы и раньше догадаться. Теперь все начинает проясняться. Я изо всех сил стараюсь не разреветься – и потому что я его расстроила, и потому что этот сет я явно проигрываю.
– И что ты предлагаешь?
Он смотрит мне в лицо, и я вижу, что у него тоже слезы в глазах.
– Я хочу сказать, что, если ты серьезно относишься к нашему браку, тебе, наверное, придется пересмотреть свою систему ценностей.
Я чувствую, что мне вдруг не хватает воздуха, как будто сильно врезали поддых.
Дождалась. Вот она, моя красная лампочка с надписью «готова».
Десять часов спустя я сижу голая на полу в ванной и шепчу в телефон.
– Привет, это я, – говорю я.
– Почему ты шепотом говоришь? – спрашивает Джули.
– Потому что не хочу, чтобы Эндрю слышал.
– Почему?
Я делаю глубокий вдох и в двадцатый раз пытаюсь решить, стоит ли ей говорить. Стоит. Больше просто некому. А что, если она всем расскажет? У нее ведь язык без костей. Не расскажет. Если я попрошу не рассказывать – не расскажет. Все, говорю.
– Лара, что случилось? У тебя все в порядке?
– Все в порядке. Хочу тебя спросить кое о чем, только ты должна поклясться, что никому не расскажешь. Даже Джону, – говорю это и уже знаю, что Джону-то она наверняка расскажет. Блин, что я делаю?
– Клянусь, клянусь. Ну, что? Делаю еще один глубокий вдох.
– Ну, предположим, мы с Эндрю трахались без презерватива или чего-нибудь такого. Как я узнаю, что забеременела?
– Аа-а-а-а-а! – визжит она. – Боже мой! Значит, вы, ребята, тоже стараетесь? Это же чудесно! Ты представляешь, как здорово будет вместе ходить беременными?
Блин. Зачем я это сделала? И главное, тут же в голову приходит прекрасная идея рассказать про случайно порвавшийся презерватив, что было бы идеальным прикрытием моего интереса к теме. Поздно. Блин , блин , блин.
– Ну, не то чтобы стараемся. Я не строю температурных графиков, ничего такого. Мы просто решили не предохраняться и посмотреть, что из этого получится.
Я не сообщаю ей, что я и так вижу, что из этого получается. Никакого секса не получается, вот что. Я не могу получать удовольствие, когда нервы на взводе. Все время я только и думала о том, что вот, сейчас мы заделаем ребеночка, и жизнь больше никогда не будет такой же. И о том, что у меня уже нет возможности передумать, если я забеременею. Не пойдешь же делать аборт, если тебе тридцать, ты замужем и муж тебя прессует по поводу детей. Потом началась полная паранойя: я начала думать о том, что, как только моя дочь начнет водить машину, я уже никогда не смогу спокойно заснуть, что придется бороться с татуировками, отгонять от нее парней и пристраивать в хорошую частную школу. В течение десяти минут я успела помучиться всеми проблемами, с которыми может встретиться ребенок на протяжении жизни. А когда Эндрю кончил, клянусь вам, я слышала, как его живчики спорят, кто из них меня оплодотворит. Одним словом, если так пойдет и дальше, я даже не знаю, смогу ли я когда-нибудь еще испытать оргазм.
– В общем, – говорю я, – я просто хотела узнать, почувствовала ты что-нибудь или нет.
– Хорошо, – говорит Джули серьезным тоном. – Во-первых, нельзя начинать без подготовки. Ты принимаешь пренатальные препараты или хотя бы фолиевую кислоту?
Это для меня полнейшая новость, сердце начинает биться чаще. Прекрасно, я уже запуталась в этом материнстве.
– Нет, а что, надо? Я думала, пренатальные препараты – это когда уже забеременеешь.
Джули делает глубокий вдох:
– Послушай, это не настолько серьезно. Куча женщин беременеет просто так, без всякой подготовки, и получаются нормальные здоровые дети.
Я чувствую, что этой фразе полагается но, и Джули не уверена, говорить ли его. Если все так плохо, я должна это знать.
– Но... – подсказываю я.
Она колеблется, потом начинает говорить очень быстро:
– Но если ты принимаешь фолиевую кислоту, снижается риск мозговых дефектов в тот период развития, когда ребенок начинает формироваться.
Боже мой. Боже мой! Я совершенно не создана для этого.
Чувствуя мое отчаяние, Джули идет на попятный:
– Лара, подожди, ты, может, еще не беременна. С первой попытки никогда не получается. Просто пойди завтра первым делом в аптеку, купи пренатальных витаминов и начинай принимать дважды в день. И все будет хорошо.
Она права. Она должна быть права. Не может быть, чтобы один день имел значение.
– О-о-о-о, забыла! – вопит Джули. – Ты яйца ешь? В яйцах дикое количество фолиевой кислоты.
– Ем, ем! – ору я, а потом понижаю голос: – Сегодня утром на завтрак ела.
– Прекрасно. Вот видишь, нечего было волноваться.
Я выдыхаю. Слава богу, я не дала Эндрю уговорить себя на овсянку.
– Хорошо. Теперь скажи, ты сразу что-нибудь почувствовала? – спрашиваю я.
– Почувствовала. Уже на следующий день. Груди болеть стали, настроение такое было... не знаю, как сказать, просто почувствовала. А мои сестры совсем ничего не чувствовали. Узнали, когда тест на беременность сделали. У всех по-разному.
Очень полезная информация.
– Хорошо, спасибо тебе. Только, пожалуйста, не говори Джону, ладно? Я заставила Эндрю поклясться, что он никому не скажет, так что он убьет меня, если узнает, что я тебе рассказала.
– Не скажу, обещаю. Подожди минутку, рассказать тебе еще кое-что, за чем надо следить?
О боже! Каким еще опасностям я подвергаю жизнь своего потенциального нерожденного ребенка?
– Что еще?
– На случай если ты все-таки беременна – есть куча вещей, которые тебе нельзя. – Так и вижу, как она отмечает галочками все, что ферботен. – Никакого кофе и вообще ничего с кофеином. Разумеется, нельзя алкоголь, непастеризованные сыры типа бри или мягкой моццареллы, ничего с аспартамом, никакого суши, ничего, где есть сырые яйца, типа салата «цезарь»... так, что еще? Тунец или рыбу-меч много есть нельзя – там тонны ртути, – и не принимай никаких лекарств, даже самых простых... Наверное, все. Когда пойдешь к врачу, он должен дать тебе список.
Я начинаю жалеть, что позвонила ей.
– Супер, – говорю я. – Спасибо, что испортила мне жизнь.
На мгновение мне кажется, что она издает какие-то подозрительные звуки типа тсс, тсс, и я стараюсь вспомнить, что же мне в ней нравится.
– Лар, это действительно здорово. Обещаю тебе, если ты забеременеешь, тебе это обязательно понравится. Стоит попробовать.
За себя говори , милочка.
– Постараюсь поверить, – говорю я. – Но мне надо идти. А то, боюсь, Эндрю подумает, что я тут провожу время с вешалкой для пальто. Поговорим позже.
Я открываю дверь ванной и вхожу обратно в спальню. Полуспящий Эндрю разлегся в кровати с приклеенной к лицу улыбочкой типа «как-хорошо-меня-трахнули».
– Ты в порядке? – говорит он.
– Все прекрасно.
Я заползаю в кровать к нему под бочок и кладу ему голову на грудь.
– Как ты думаешь, мы сегодня сделали ребеночка? – спрашивает он.
О боже, надеюсь, нет. Похоже, мне потребуется время, чтобы привыкнуть к этому.
– Понятия не имею, – говорю я. – С тех пор как таблетки перестала есть, цикл скачет как хочет.
Да-а-а-а, тут ему повезло, таблеток я больше не ем. Когда мой врач выяснил, что мне скоро тридцать и таблетки я ем почти пятнадцать лет, он предложил сделать небольшой перерыв, чтобы проверить, работают ли еще мои яичники, на случай если мы в дальнейшем захотим иметь детей. Зря я его послушалась. Было бы в активе еще три месяца как минимум.
– М-м-м-хм-м, – урчит Эндрю. Он находится в том расслабленном полукоматозном месте, куда мужики отваливают после секса, и я понимаю, что сейчас его можно уговорить почти на что угодно. Я уже начинаю раздумывать, не стоит ли попросить его сделать апгрейд моего обручального колечка тремя каратами огранки «принцесс», но он снова начинает говорить. – Можно тебе задать вопрос? – спрашивает он.
– Ну, задавай.
– Ты станешь полной стервой, когда будешь беременной?
Я фыркаю и смеюсь. Любая другая женщина наверняка обиделась бы на такой вопрос, но я его прекрасно понимаю. Если и в нормальном-то состоянии я могу стать злобным монстром, вовремя не поев, то в какую суку я превращусь, когда стану толстой и неповоротливой и буду есть за двоих? Я обнимаю его и целую в щечку:
– Непременно, засранец.
– Я так и думал, – говорит он, закрывая глаза. – Ладно. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – отвечаю я, и поможет нам Бог.
5
На следующее утро, ровно в десять, я останавливаю машину у ворот Беверли-Парка. Подходит охранник с блокнотом, я ему сообщаю, что у меня встреча с Гарднерами. Ворота открываются, и я въезжаю в парк, глазея на огромные дома. Их и домами-то не назовешь. Скорее, поместья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36