Филдинг назвал мне одну точку на Лексингтон-авеню, куда я и устремился сразу после репетиции с Лорном и Кадутой, прикинуть наряд.
— Ничем не могу помочь, сэр, — вежливо развел руками престарелый статист после пятнадцатого визита в кладовку.
— Чего-чего?
— Сегодня вашего размера нет. Извините.
Я сдержался и в темпе вальса рванул в следующее аналогичное заведение. Потом в следующее. И в следующее.
Господи Боже, подумал я, и ведь это, черт побери, Нью-Йорк, столица калорий, Жиртрестград, где мастодонты перекатываются, как бочки, по запруженным толпой тротуарам, и никто даже ухом не ведет, никто не тычет пальцем. Вон черномазая в бежевом брючном костюме, и рельефный контур нижнего белья проступает, как бечевка, крест-накрест опоясывающая пухлый сверток. А вон, кряхтя, переваливается пара свиных окороков. Им наплевать. Всем остальным тоже. В Лондоне стоило б такой горе мяса лишь нос на улицу высунуть, тут же вспыхнул бы натуральный бунт, революция хохота. Но здесь, в большом плавильном котле, странность как таковая — это еще не повод для смеха. Отсюда и проблема с чувством юмора. Если б оно у вас было, пришлось бы надрывать животики сутки кряду. Короче, мои метания завершились в убогой точке под названием «Большие люди» или «Хорошего человека должно быть много», или (точнее говоря) «Поперек себя шире», почти на границе с Гарлемом, и я с грехом пополам подобрал себе наряд среди жердей и орясин, пузанов и толстозадых, тяжеловесов и налившихся краской мордоворотов. На Банк-стрит я прибыл мокрый как мышь, с языком на плече, пересохшим горлом и жгучей потребностью отлить. Мартина тоже казалась расстроенной, и я глазом не успел моргнуть, как мы снова загрузились в лифт, потом в такси и тут же покатили. Мы опаздывали. Мартина, в угольно-черном платье с ниткой жемчуга на узкой колонне горла, избегала моего взгляда и резким неубедительным голосом сетовала на риск пропустить любовные дуэты в первом акте. Мой вечерний наряд она оставила без комментария — светло-лиловая двубортная тужурка, широченный галстук-бабочка, чем-то очень приглянувшийся мне розовый кушак, короткие лакированные гетры, — и я решил, что вполне вписался в образ. Светофоры, волшебным образом сговорившись, открыли нам зеленую улицу, такси изрыгнуло нас у самой лестницы. Как на школьном дворе после крупной шалости, в вестибюлях мы застали только перезвон колоколов, гуденье гудков и расфуфыренную цацу, которая с нами долго не чинилась — за рога, и в стойло. Не успев купить программку, отдавив большинство встречных ног и лишь чудом ни на кого не рухнув, мы протолкались на свои места в партере, как раз когда начало расходиться красное море занавеса.
Какая все-таки затяжная вещь опера. Тянется и тянется — по крайней мере, «Отелло». Я так понял, предстояла еще вторая часть, но даже в первой события развивались ужасно медленно. Еще меня поразило, что «Отелло» — не на английском. Я все ждал, когда ж они оклемаются и начнут петь по-человечески, но нет; видимо, так и полагалось по замыслу— испанский там, итальянский или греческий. Может, подумал я, может, это какой-нибудь чисто междусобойчик с последующим фуршетом, слет латиносов и прочих пуэрториканцев. Но аудитория при ближайшем рассмотрении оказалась на диво разнородной, в этническом плане. То есть, все эти чуваки с бизоньими бородками и причесоном, как гусарский кивер, все эти двухметровые телки с ястребиным профилем и венерианским загаром— ну, то есть, американцы как американцы. С нехорошим предчувствием я завертел головой — и не обнаружил ни одного вечернего костюма. Дамы — да, прифрантились, и то чуть-чуть, но мужики все строго прямиком со службы. Так что я спокойно мог бы рогом и не упираться. Однозначно. Ни хрена удивительного, что Мартина так на меня окрысилась. Мне вдруг пришло в голову, что на сцене я смотрелся бы куда естественнее, чем в зале.
К счастью, я, кажется, видел кино инсценировку «Отелло» или телеверсию, потому что, несмотря на всю свою тормознутость, музыкальный вариант почти не отклонялся от знакомого мне сюжета. Язык понятнее не стал, но развитие действия прослеживалось без особых затруднений. Черномазый генерал, весь из себя, прибывает в стародавние времена с назначением на какой-то остров и привозит с собой молодую жену, типа леди Дианы. Она потом начинает заигрывать с одним из его подчиненных, повесой и балагуром (я к нему сразу проникся). Короче, все как всегда. И вот, значит, она пытается конкретно запарить супругу мозги — то и дело вставляет словечко за своего дружка, какой он хороший-распрекрасный. Но об ее художествах пронюхал один местный чинодрал и решает заложить голубков генералу, авось чего отломится. Черномазый, однако, не хочет или не может поверить. Классическая ситуация. Правду говорят, что любовь слепа, думал я, ерзая в кресле.
Честно говоря, меня занимали несколько другие соображения. Вечерок выдался потливый (одно слово — джунгли), и дряхлая театральная вентиляция не справлялась с нагрузкой. Я начал замечать, что мой прокатный смокинг источает впечатляюще откровенный аромат — не какой-то один запах, но смертоносную антологию жиртрестовских испарений, след тысячи потов, что сошли с предыдущих пользователей и сойдут со следующих. Эй вы там, в заднем ряду, с подветренной стороны, неужто ничего не учуяли? Мартина и та уже стала хмуриться, дергать носом. Стоило мне заерзать, как смокинг выбирал очередную ядовитую аналогию из своего колчана. Если это не обонятельная паранойя, то набор складывался полный: пепельницы, взрывы скороварок с супом, кабинки порноцентра, журнальный глянец, винный перегар. Да уж, эта промокашка послужила самым забористым, самым закоренелым толстякам, безнадежно погрязшим в пучине порока. Я почесал нос. Ф-фу. Правая подмышка снова подпустила шипунка. Мартина повела носом и вздрогнула. Главное — не делать резких движений, подумал я и попробовал погрузиться в транс.
Судьба даровала мне еще одну причину не рыпаться. Надобность отлить — более чем насущная час назад, когда в такси я одержимо репетировал благодарное и обильное заседание на мартинином толчке — вступала в новую эпоху, в эру всеобъемлющей нужды. Казалось, на коленях у меня лежит добела раскаленное пушечное ядро. Конечно, я подумывал, не ломануться ли в сортир, но об этом явно не могло быть и речи. Тут тебе не кино. Люди, которые ходят в оперу, не ходят в туалет, даже дома. Да и если я встану во всем этом наряде, то вызову гром аплодисментов. Я вздрогнул, изогнулся и попробовал ослабить кушак, мертвой хваткой пережавший мочевой пузырь. Всколыхнулась вонь. Отелло заголосил, требуя вернуть носовой платок. Мартина повела носом и поежилась. Может, она переживала за Отелло. Но она даже не догадывалась, на какие муки «Отелло» обрек меня; она и подумать не могла, что приходится вытерпеть этому пахучему фрукту у нее под боком.
Занавес хлынул вспять. Ряды возликовали. На ватных ногах я последовал за Мартиной по проходу. В вестибюле я заметил какой-то явно туалетного вида условный знак и выдал рекордное ускорение. Проклятье! Только для инвалидов! Проход перегораживала электрическая коляска, и на меня гневно воззрился санитар или врач, короче, кто-то в белом халате. Я затормозил и развернулся, и увидел издали Мартину — она сидела в одиночестве на банкетке и без стеснения плакала, в то же время пытаясь раскопать что-то в недрах сумочки. Зачем только люди пытаются совмещать рыдания с чем-то еще. И без того смотреть больно. Япоспешил к ней. Это всего лишь «Отелло», подумал я и произнес:
— Это же все понарошку. Сплошная выдумка. Господи, да что с тобой.
Я протянул ей руку, и Мартина впечаталась щекой в предложенную ладонь, остро нуждаясь в человеческом тепле.
— Не уходи, — сказала она. — Пожалуйста, не уходи. Послушай.
Она все знала. Она знала гораздо больше, чем я. С другой стороны, кто ж не знает больше, чем я. Даже вы.
И еще один известный момент: когда что-нибудь подобное всплывает, то зачастую в совершенно несуразном порядке, и вдобавок вы едва ли в состоянии слушать. Ясидел на банкетке, закусив губу и пытаясь унять дрожь в коленках, а те ходили вверх-вниз, как сваебойные копры. Мрачный как туча, Осси прибыл сегодня днем из Лондона. Имело место выяснение отношений. Оказывается, Мартина все знала, причем с самого началa. Потрясающий у баб нюх. Осси выложил все начистоту. Селина, ребенок, ловушка. Он был раздосадован, зол, что все пошло наперекосяк. Он чуть не ударил ее, этот сукин сын. Чуть не ударил ее. Да попадись он только... Она сказала мне, что всю жизнь хотела детей, с самого детства. Осси детей не хотел, но честно старался. Они старались уже пять лет. Сидели, взявшись за руки, в приемных комнатах лабораторных центров. Жрали чертову уйму чудодейственных таблеток. Он дрочил в пробирки и ходил по дому с градусником в жопе. Все без толку. Несовместимость... А деньги-то были у Мартины. Все деньги, причем всегда. Осси неплохо зарабатывал, очень неплохо — зачем же еще, спрашивается, тратить день за днем, покупая и продавая деньги, если не ради денег? Но настоящих бабок у него никогда не было — тех, которые неуязвимы, неприкосновенны, что ты ними ни делай. В итоге она его выгнала. Сегодня днем. Ничто так не раскрепощает женщин, как деньги. Когда у бабы есть деньги, от нее глаз не оторвешь... Не отпуская моей руки (а народ уже начал помаленьку стекаться обратно в зал из буфета), Мартина поблагодарилa меня за то, что я настоящий друг. Выразила признательность за мое, как его там, бескорыстие. Похвалила за мужество и сдержанность, проявленные в связи с ролью Селины. Она чувствует, сказала она, что может быть со мной откровенна (а уже зазвонили колокола, загудели гудки, и мимо нас быстро замелькали костюмы с платьями), поскольку поняла, сидя со мной бок о бок, что я тоже тронут, лелею особую боль обманутых, молчание страдальца... Ну да, видите? Ничто человеческое, во всех смыслах. Я опустил взгляд и увидел, как обкусаны, изжеваны ее ногти. Человеческая боль заполнила ее всю, до самых кончиков пальцев, а я ничего не замечал, почти ничего.
— Мартина, — произнес я. — Милая. Я...
— Уже начинается.
— Мне очень нужно в сортир.
— Времени нет. Давай быстрее.
— Куда?
— Туда.
— Нельзя. Там только для инвалидов.
— Ну давай же. Быстрее.
Через две минуты я выскочил обратно, и мы поспешили в зал.
— Теперь все нормально? — поинтересовалась она. — Ничего не болит?
— Абсолютно нормально, — ответил я и даже не покраснел.
Болело у меня все. Я не смог развязать чертов кушак. Эх, как же я с ним лопухнулся. Под глумливым оскалом служителя я дергал и прыгал, извивался и матерился. В конце концов я только туже затянул петлю вокруг расплавленной дыньки в паху. Потом я услышал из-за двери голос Мартины и, успев лишь смахнуть слезы, ломанулся на зов.
Разошелся занавес, и снова началась та же старая как мир история.
Боль очень терпелива, но даже ей иногда надоедает талдычить одно и то же. Даже боли порой приспичит попробовать себя на новом поприще. Даже боли может осточертеть делать больно и ничего кроме. Примерно через час я достиг уровня самогипнотической безучастности, невесомости; это отдаленно напоминало гневный ступор, в который я ненадолго впадаю, обнаруживая какую-нибудь новую драматичную неисправность в «фиаско» (или будучи поставлен в дорогостоящую известность о таковой). С чувством юмора у меня все в порядке, даже когда смеются надо мной, над моей жизнью. Я часто чувствую себя, как герой анекдота. Но шутка эта делается затасканной, как и все прочее. Когда до меня дошло, что жизнь моя подчинена определенным закономерностям, я первым же чуть не умер от хохота. Как остроумно, подумал я. Жизненные закономерности кажутся забавными, пока не начинают напоминать силки или проклятия. Не исключено, что все мы — калеки, они же «люди с проблемами», как у них тут принято говорить. Я вот точно. Проблем у меня — просто немерено. Я калека во всех отношениях, во всех моих бродяжьих округах. По части волос я недоразвитый, по части пуза — бомж, по части десен — инвалид. Мотор барахлит. Я ничего не знаю. Я слабый, безответственный, обескураженный, тусклый тип. Мне требуется найти новое измерение. Я устал вечно рассказывать один и тот же анекдот... И когда события на сцене близились к завершению, приемами кун-фу я загнал свою боль в угол, принудил подчиниться (о, чрево сладкой муки!), а одинокая женщина молила о прощении голосом, исповедующимся во всех опасностях и пристрастиях, коими чревата телесная природа. "Отелло?.. " "Си... " Да прости ты ее, ради Бога. Трудно, что ли, понять: некоторым цыпочкам, некоторым людям одной жизни мало. Мало, и все тут! Вторую подавай! Ладно там, отвесь ей плюху-другую, преподай хороший урок, разведись, но только не это, только не... Он берет подушку. Смотреть на это выше моих сил. Трагедия, как пить дать трагедия! Нельзя же убивать ее только за то, что такова ее природа, подумал я с такой беззаветной настойчивостью, что жажда отлить всколыхнулась с новой силой, а конец представления был застлан в моих заплаканных глазах натуральным кислотным дождем.
— Проводишь меня до лифта? попросила она, и ясказал:
— Конечно.
Мартина процокала каблучками по лестнице и дальше, на площадку. Я не торопясь замыкал шествие. Чувствовал я себя... ну, бессмысленно отрицать, что я был до боли счастлив. Пока длились последние пять-шесть выходов на аплодисменты, я поделился с Мартиной своей проблемой, и в миг истерической близости она помогла мне развязать кушак, после чего меня приютил первый же найденный нами сортир для двуногих. Собственно же моча оказалась бледной и безупречной, а не темно-артериальной или гневно-рубиновой, как я опасался. Потом, рассекая, словно павы, мы переплыли через улицу и устроились с напитками в темном гулком баре старого отеля и высмеяли мой прикид, и с волнующей прямотой говорили о Селине и Осси, Осси и Селине. Потом, чураясь толчеи таксомоторов, мы прошлись по Восьмой авеню и миновали Двадцать третью стрит, миновали Челси, и бровью не повели.
— До завтра? — произнес я.
Прибыл лифт и распахнул гармошкой двери.
— До завтра, но дальше-то что?
— А ничего.
Она улыбалась весело, снисходительно или просто дружески, но вдобавок тепло, во весь рот, аппетитно. Я лениво шагнул вперед. Она шагнула назад и замерла уже в лифте, и с места не сошла. Я лениво шагнул вперед. Теперь главное — не останавливаться. И когда на ее лице внезапно отразился ужас, первая моя мысль была: «Это она переигрывает. Не такой уж я и страшный». Но потом я ощутил спиной твердое давление чьей-то грудной клетки и услышал лязг захлопнувшихся дверей лифта, и вот нас уже трое в поднимающейся кабине. Я осторожно повернулся. Крепкий черный парнишка, не старше Феликса, нет, все-таки постарше, повыше, весь трясется, в руках здоровый тесак, дюймов восемь-девять.
Ну вот и накрыло. В натуре, накрыло. И главное, в какой компании. Чего теперь? Нож, дрожащий нож — это серьезно. Только это и серьезно.
— Ладно, парень, — произнес я. Очередь была за мной. — Какие проблемы?
— Молчи, — сказала Мартина.
— Этаж. Ну, этаж?
— Седьмой, — ответила она. — Верхний.
Он хлопнул по кнопке раскрытой левой ладонью. Кабина помедлила и продолжила подъем.
— Деньги, — предложила Мартина. — Тебе нужны деньги. Вот, держи. Здесь семьдесят долларов. Бери. Можешь взять.
Она протянула ему сумочку, за ремешок. И показала вторую ладонь, пустую. Все чисто, без обмана. Видишь, говорила она, я ничего не скрываю. Слегка подрагивая, лифт шел вверх.
— Отдай ему все твои деньги, — сказала мне Мартина. — Быстрее.
— Зачем?
— Отдай!
И лицо Мартины хранило гордое или гневное выражение, глаза колюче отражали силу воли и все ее привычки. На какой-то миг оно стало опасным, ее лицо, и я понял, что выбора у меня нет: надо сопротивляться.
— Секундочку, — произнес я. — Он еще ничего даже не просил.
Когда лифт остановился, парень открыл двери и повелительно мотнул ножом. Мартина послушно вышла первой и направилась к своей двери.
— Там ничего нет. Лучше возьмите наши деньги. Пожалуйста. Обещаю, клянусь, что мы не будем ничего делать. Только возьмите наши деньги и уходите.
Господи, подумал я, это как выдача пособия из чувства вины. Люди живут в мире и согласии со своими деньгами, но когда возникает кто-нибудь действительно нуждающийся, с большим ножом, они тут же начинают думать о перераспределении богатства.
— Открывай, — показал он на дверь.
Явственно всхлипнув, Мартина зазвенела ключами. Это хорошо, подумал я. Что у нее так много замков на двери. Дабы никого не пускать. Я повернулся. Что дальше? Мы не знали. Может, и он тоже не знал — пока. Он был весь напряжен, нервы взведены до упора, и хренов тесак, тускло блестя, ходуном ходил в его дрожащей руке. Да, тряслись все. Мартина никак не могла попасть в скважину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
— Ничем не могу помочь, сэр, — вежливо развел руками престарелый статист после пятнадцатого визита в кладовку.
— Чего-чего?
— Сегодня вашего размера нет. Извините.
Я сдержался и в темпе вальса рванул в следующее аналогичное заведение. Потом в следующее. И в следующее.
Господи Боже, подумал я, и ведь это, черт побери, Нью-Йорк, столица калорий, Жиртрестград, где мастодонты перекатываются, как бочки, по запруженным толпой тротуарам, и никто даже ухом не ведет, никто не тычет пальцем. Вон черномазая в бежевом брючном костюме, и рельефный контур нижнего белья проступает, как бечевка, крест-накрест опоясывающая пухлый сверток. А вон, кряхтя, переваливается пара свиных окороков. Им наплевать. Всем остальным тоже. В Лондоне стоило б такой горе мяса лишь нос на улицу высунуть, тут же вспыхнул бы натуральный бунт, революция хохота. Но здесь, в большом плавильном котле, странность как таковая — это еще не повод для смеха. Отсюда и проблема с чувством юмора. Если б оно у вас было, пришлось бы надрывать животики сутки кряду. Короче, мои метания завершились в убогой точке под названием «Большие люди» или «Хорошего человека должно быть много», или (точнее говоря) «Поперек себя шире», почти на границе с Гарлемом, и я с грехом пополам подобрал себе наряд среди жердей и орясин, пузанов и толстозадых, тяжеловесов и налившихся краской мордоворотов. На Банк-стрит я прибыл мокрый как мышь, с языком на плече, пересохшим горлом и жгучей потребностью отлить. Мартина тоже казалась расстроенной, и я глазом не успел моргнуть, как мы снова загрузились в лифт, потом в такси и тут же покатили. Мы опаздывали. Мартина, в угольно-черном платье с ниткой жемчуга на узкой колонне горла, избегала моего взгляда и резким неубедительным голосом сетовала на риск пропустить любовные дуэты в первом акте. Мой вечерний наряд она оставила без комментария — светло-лиловая двубортная тужурка, широченный галстук-бабочка, чем-то очень приглянувшийся мне розовый кушак, короткие лакированные гетры, — и я решил, что вполне вписался в образ. Светофоры, волшебным образом сговорившись, открыли нам зеленую улицу, такси изрыгнуло нас у самой лестницы. Как на школьном дворе после крупной шалости, в вестибюлях мы застали только перезвон колоколов, гуденье гудков и расфуфыренную цацу, которая с нами долго не чинилась — за рога, и в стойло. Не успев купить программку, отдавив большинство встречных ног и лишь чудом ни на кого не рухнув, мы протолкались на свои места в партере, как раз когда начало расходиться красное море занавеса.
Какая все-таки затяжная вещь опера. Тянется и тянется — по крайней мере, «Отелло». Я так понял, предстояла еще вторая часть, но даже в первой события развивались ужасно медленно. Еще меня поразило, что «Отелло» — не на английском. Я все ждал, когда ж они оклемаются и начнут петь по-человечески, но нет; видимо, так и полагалось по замыслу— испанский там, итальянский или греческий. Может, подумал я, может, это какой-нибудь чисто междусобойчик с последующим фуршетом, слет латиносов и прочих пуэрториканцев. Но аудитория при ближайшем рассмотрении оказалась на диво разнородной, в этническом плане. То есть, все эти чуваки с бизоньими бородками и причесоном, как гусарский кивер, все эти двухметровые телки с ястребиным профилем и венерианским загаром— ну, то есть, американцы как американцы. С нехорошим предчувствием я завертел головой — и не обнаружил ни одного вечернего костюма. Дамы — да, прифрантились, и то чуть-чуть, но мужики все строго прямиком со службы. Так что я спокойно мог бы рогом и не упираться. Однозначно. Ни хрена удивительного, что Мартина так на меня окрысилась. Мне вдруг пришло в голову, что на сцене я смотрелся бы куда естественнее, чем в зале.
К счастью, я, кажется, видел кино инсценировку «Отелло» или телеверсию, потому что, несмотря на всю свою тормознутость, музыкальный вариант почти не отклонялся от знакомого мне сюжета. Язык понятнее не стал, но развитие действия прослеживалось без особых затруднений. Черномазый генерал, весь из себя, прибывает в стародавние времена с назначением на какой-то остров и привозит с собой молодую жену, типа леди Дианы. Она потом начинает заигрывать с одним из его подчиненных, повесой и балагуром (я к нему сразу проникся). Короче, все как всегда. И вот, значит, она пытается конкретно запарить супругу мозги — то и дело вставляет словечко за своего дружка, какой он хороший-распрекрасный. Но об ее художествах пронюхал один местный чинодрал и решает заложить голубков генералу, авось чего отломится. Черномазый, однако, не хочет или не может поверить. Классическая ситуация. Правду говорят, что любовь слепа, думал я, ерзая в кресле.
Честно говоря, меня занимали несколько другие соображения. Вечерок выдался потливый (одно слово — джунгли), и дряхлая театральная вентиляция не справлялась с нагрузкой. Я начал замечать, что мой прокатный смокинг источает впечатляюще откровенный аромат — не какой-то один запах, но смертоносную антологию жиртрестовских испарений, след тысячи потов, что сошли с предыдущих пользователей и сойдут со следующих. Эй вы там, в заднем ряду, с подветренной стороны, неужто ничего не учуяли? Мартина и та уже стала хмуриться, дергать носом. Стоило мне заерзать, как смокинг выбирал очередную ядовитую аналогию из своего колчана. Если это не обонятельная паранойя, то набор складывался полный: пепельницы, взрывы скороварок с супом, кабинки порноцентра, журнальный глянец, винный перегар. Да уж, эта промокашка послужила самым забористым, самым закоренелым толстякам, безнадежно погрязшим в пучине порока. Я почесал нос. Ф-фу. Правая подмышка снова подпустила шипунка. Мартина повела носом и вздрогнула. Главное — не делать резких движений, подумал я и попробовал погрузиться в транс.
Судьба даровала мне еще одну причину не рыпаться. Надобность отлить — более чем насущная час назад, когда в такси я одержимо репетировал благодарное и обильное заседание на мартинином толчке — вступала в новую эпоху, в эру всеобъемлющей нужды. Казалось, на коленях у меня лежит добела раскаленное пушечное ядро. Конечно, я подумывал, не ломануться ли в сортир, но об этом явно не могло быть и речи. Тут тебе не кино. Люди, которые ходят в оперу, не ходят в туалет, даже дома. Да и если я встану во всем этом наряде, то вызову гром аплодисментов. Я вздрогнул, изогнулся и попробовал ослабить кушак, мертвой хваткой пережавший мочевой пузырь. Всколыхнулась вонь. Отелло заголосил, требуя вернуть носовой платок. Мартина повела носом и поежилась. Может, она переживала за Отелло. Но она даже не догадывалась, на какие муки «Отелло» обрек меня; она и подумать не могла, что приходится вытерпеть этому пахучему фрукту у нее под боком.
Занавес хлынул вспять. Ряды возликовали. На ватных ногах я последовал за Мартиной по проходу. В вестибюле я заметил какой-то явно туалетного вида условный знак и выдал рекордное ускорение. Проклятье! Только для инвалидов! Проход перегораживала электрическая коляска, и на меня гневно воззрился санитар или врач, короче, кто-то в белом халате. Я затормозил и развернулся, и увидел издали Мартину — она сидела в одиночестве на банкетке и без стеснения плакала, в то же время пытаясь раскопать что-то в недрах сумочки. Зачем только люди пытаются совмещать рыдания с чем-то еще. И без того смотреть больно. Япоспешил к ней. Это всего лишь «Отелло», подумал я и произнес:
— Это же все понарошку. Сплошная выдумка. Господи, да что с тобой.
Я протянул ей руку, и Мартина впечаталась щекой в предложенную ладонь, остро нуждаясь в человеческом тепле.
— Не уходи, — сказала она. — Пожалуйста, не уходи. Послушай.
Она все знала. Она знала гораздо больше, чем я. С другой стороны, кто ж не знает больше, чем я. Даже вы.
И еще один известный момент: когда что-нибудь подобное всплывает, то зачастую в совершенно несуразном порядке, и вдобавок вы едва ли в состоянии слушать. Ясидел на банкетке, закусив губу и пытаясь унять дрожь в коленках, а те ходили вверх-вниз, как сваебойные копры. Мрачный как туча, Осси прибыл сегодня днем из Лондона. Имело место выяснение отношений. Оказывается, Мартина все знала, причем с самого началa. Потрясающий у баб нюх. Осси выложил все начистоту. Селина, ребенок, ловушка. Он был раздосадован, зол, что все пошло наперекосяк. Он чуть не ударил ее, этот сукин сын. Чуть не ударил ее. Да попадись он только... Она сказала мне, что всю жизнь хотела детей, с самого детства. Осси детей не хотел, но честно старался. Они старались уже пять лет. Сидели, взявшись за руки, в приемных комнатах лабораторных центров. Жрали чертову уйму чудодейственных таблеток. Он дрочил в пробирки и ходил по дому с градусником в жопе. Все без толку. Несовместимость... А деньги-то были у Мартины. Все деньги, причем всегда. Осси неплохо зарабатывал, очень неплохо — зачем же еще, спрашивается, тратить день за днем, покупая и продавая деньги, если не ради денег? Но настоящих бабок у него никогда не было — тех, которые неуязвимы, неприкосновенны, что ты ними ни делай. В итоге она его выгнала. Сегодня днем. Ничто так не раскрепощает женщин, как деньги. Когда у бабы есть деньги, от нее глаз не оторвешь... Не отпуская моей руки (а народ уже начал помаленьку стекаться обратно в зал из буфета), Мартина поблагодарилa меня за то, что я настоящий друг. Выразила признательность за мое, как его там, бескорыстие. Похвалила за мужество и сдержанность, проявленные в связи с ролью Селины. Она чувствует, сказала она, что может быть со мной откровенна (а уже зазвонили колокола, загудели гудки, и мимо нас быстро замелькали костюмы с платьями), поскольку поняла, сидя со мной бок о бок, что я тоже тронут, лелею особую боль обманутых, молчание страдальца... Ну да, видите? Ничто человеческое, во всех смыслах. Я опустил взгляд и увидел, как обкусаны, изжеваны ее ногти. Человеческая боль заполнила ее всю, до самых кончиков пальцев, а я ничего не замечал, почти ничего.
— Мартина, — произнес я. — Милая. Я...
— Уже начинается.
— Мне очень нужно в сортир.
— Времени нет. Давай быстрее.
— Куда?
— Туда.
— Нельзя. Там только для инвалидов.
— Ну давай же. Быстрее.
Через две минуты я выскочил обратно, и мы поспешили в зал.
— Теперь все нормально? — поинтересовалась она. — Ничего не болит?
— Абсолютно нормально, — ответил я и даже не покраснел.
Болело у меня все. Я не смог развязать чертов кушак. Эх, как же я с ним лопухнулся. Под глумливым оскалом служителя я дергал и прыгал, извивался и матерился. В конце концов я только туже затянул петлю вокруг расплавленной дыньки в паху. Потом я услышал из-за двери голос Мартины и, успев лишь смахнуть слезы, ломанулся на зов.
Разошелся занавес, и снова началась та же старая как мир история.
Боль очень терпелива, но даже ей иногда надоедает талдычить одно и то же. Даже боли порой приспичит попробовать себя на новом поприще. Даже боли может осточертеть делать больно и ничего кроме. Примерно через час я достиг уровня самогипнотической безучастности, невесомости; это отдаленно напоминало гневный ступор, в который я ненадолго впадаю, обнаруживая какую-нибудь новую драматичную неисправность в «фиаско» (или будучи поставлен в дорогостоящую известность о таковой). С чувством юмора у меня все в порядке, даже когда смеются надо мной, над моей жизнью. Я часто чувствую себя, как герой анекдота. Но шутка эта делается затасканной, как и все прочее. Когда до меня дошло, что жизнь моя подчинена определенным закономерностям, я первым же чуть не умер от хохота. Как остроумно, подумал я. Жизненные закономерности кажутся забавными, пока не начинают напоминать силки или проклятия. Не исключено, что все мы — калеки, они же «люди с проблемами», как у них тут принято говорить. Я вот точно. Проблем у меня — просто немерено. Я калека во всех отношениях, во всех моих бродяжьих округах. По части волос я недоразвитый, по части пуза — бомж, по части десен — инвалид. Мотор барахлит. Я ничего не знаю. Я слабый, безответственный, обескураженный, тусклый тип. Мне требуется найти новое измерение. Я устал вечно рассказывать один и тот же анекдот... И когда события на сцене близились к завершению, приемами кун-фу я загнал свою боль в угол, принудил подчиниться (о, чрево сладкой муки!), а одинокая женщина молила о прощении голосом, исповедующимся во всех опасностях и пристрастиях, коими чревата телесная природа. "Отелло?.. " "Си... " Да прости ты ее, ради Бога. Трудно, что ли, понять: некоторым цыпочкам, некоторым людям одной жизни мало. Мало, и все тут! Вторую подавай! Ладно там, отвесь ей плюху-другую, преподай хороший урок, разведись, но только не это, только не... Он берет подушку. Смотреть на это выше моих сил. Трагедия, как пить дать трагедия! Нельзя же убивать ее только за то, что такова ее природа, подумал я с такой беззаветной настойчивостью, что жажда отлить всколыхнулась с новой силой, а конец представления был застлан в моих заплаканных глазах натуральным кислотным дождем.
— Проводишь меня до лифта? попросила она, и ясказал:
— Конечно.
Мартина процокала каблучками по лестнице и дальше, на площадку. Я не торопясь замыкал шествие. Чувствовал я себя... ну, бессмысленно отрицать, что я был до боли счастлив. Пока длились последние пять-шесть выходов на аплодисменты, я поделился с Мартиной своей проблемой, и в миг истерической близости она помогла мне развязать кушак, после чего меня приютил первый же найденный нами сортир для двуногих. Собственно же моча оказалась бледной и безупречной, а не темно-артериальной или гневно-рубиновой, как я опасался. Потом, рассекая, словно павы, мы переплыли через улицу и устроились с напитками в темном гулком баре старого отеля и высмеяли мой прикид, и с волнующей прямотой говорили о Селине и Осси, Осси и Селине. Потом, чураясь толчеи таксомоторов, мы прошлись по Восьмой авеню и миновали Двадцать третью стрит, миновали Челси, и бровью не повели.
— До завтра? — произнес я.
Прибыл лифт и распахнул гармошкой двери.
— До завтра, но дальше-то что?
— А ничего.
Она улыбалась весело, снисходительно или просто дружески, но вдобавок тепло, во весь рот, аппетитно. Я лениво шагнул вперед. Она шагнула назад и замерла уже в лифте, и с места не сошла. Я лениво шагнул вперед. Теперь главное — не останавливаться. И когда на ее лице внезапно отразился ужас, первая моя мысль была: «Это она переигрывает. Не такой уж я и страшный». Но потом я ощутил спиной твердое давление чьей-то грудной клетки и услышал лязг захлопнувшихся дверей лифта, и вот нас уже трое в поднимающейся кабине. Я осторожно повернулся. Крепкий черный парнишка, не старше Феликса, нет, все-таки постарше, повыше, весь трясется, в руках здоровый тесак, дюймов восемь-девять.
Ну вот и накрыло. В натуре, накрыло. И главное, в какой компании. Чего теперь? Нож, дрожащий нож — это серьезно. Только это и серьезно.
— Ладно, парень, — произнес я. Очередь была за мной. — Какие проблемы?
— Молчи, — сказала Мартина.
— Этаж. Ну, этаж?
— Седьмой, — ответила она. — Верхний.
Он хлопнул по кнопке раскрытой левой ладонью. Кабина помедлила и продолжила подъем.
— Деньги, — предложила Мартина. — Тебе нужны деньги. Вот, держи. Здесь семьдесят долларов. Бери. Можешь взять.
Она протянула ему сумочку, за ремешок. И показала вторую ладонь, пустую. Все чисто, без обмана. Видишь, говорила она, я ничего не скрываю. Слегка подрагивая, лифт шел вверх.
— Отдай ему все твои деньги, — сказала мне Мартина. — Быстрее.
— Зачем?
— Отдай!
И лицо Мартины хранило гордое или гневное выражение, глаза колюче отражали силу воли и все ее привычки. На какой-то миг оно стало опасным, ее лицо, и я понял, что выбора у меня нет: надо сопротивляться.
— Секундочку, — произнес я. — Он еще ничего даже не просил.
Когда лифт остановился, парень открыл двери и повелительно мотнул ножом. Мартина послушно вышла первой и направилась к своей двери.
— Там ничего нет. Лучше возьмите наши деньги. Пожалуйста. Обещаю, клянусь, что мы не будем ничего делать. Только возьмите наши деньги и уходите.
Господи, подумал я, это как выдача пособия из чувства вины. Люди живут в мире и согласии со своими деньгами, но когда возникает кто-нибудь действительно нуждающийся, с большим ножом, они тут же начинают думать о перераспределении богатства.
— Открывай, — показал он на дверь.
Явственно всхлипнув, Мартина зазвенела ключами. Это хорошо, подумал я. Что у нее так много замков на двери. Дабы никого не пускать. Я повернулся. Что дальше? Мы не знали. Может, и он тоже не знал — пока. Он был весь напряжен, нервы взведены до упора, и хренов тесак, тускло блестя, ходуном ходил в его дрожащей руке. Да, тряслись все. Мартина никак не могла попасть в скважину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53