Мне они напомнили других детей — брикстонских, когда я навещал Алека. Картинка меня совсем не вдохновляла, и я развернул стул и тяжело уселся спиной к прожекторам.
— Джон, захвати стакан, — сказал Барри, покосившись на меня уклончивым взглядом должника. — Как тебя звать? Эмма, говоришь? Ну ладно, начинай.
— А что с Врон стряслось? — поинтересовался я.
— И не спрашивай. После «Денди» она как с цепи сорвалась. Теперь ей втемяшилось делать видеофильм. Сбрендила просто на этом видео. Стриптиз ее уже, понимаете ли, не устраивает. Ей теперь боди-арт подавай. Она не просто раздевается — физическую культуру демонстрирует. Устроила тут демонстрацию в прошлую среду — полная катастрофа. Спасибо, Эмма! Да-да, спасибо, хватит.
Я обернулся. Эмма прижимала одежду комом к груди. Она кивнула бледному парнишке в шортах, которыи соскользнул с аккомпаниаторского стула и направился к ней.
— Следующая!
— И что случилось? В прошлую среду.
Он тяжело вздохнул, не сводя глаз со сцены.
— Этот недоумок Род решил тут закосить, блин, под хореографа. Кто такой Род? Ее фотограф. Если он просто недоумок, ему крупно повезло. Иначе он у меня живо в больницу загремит, и она тоже, за компанию. Поставил он, значит, освещение, так это называлось. Тьма была хоть глаз выколи — народ мимо рта промахивался, по ногам топтались. И расклад не как обычно — ну, когда девица после номера обходит зал, и кто на что расщедрится, если в духе. Нет, на этот раз входная плата, все серьезно, по два фунта с рыла. Наконец расселись, и появляется Врон, замотанная до глаз какими-то шарфиками, вуалями, хрен знает чем еще, вертит задом на сцене минуту-другую, а потом опять уходит! Народ просто осатанел. Ну, я ломанулся за сцену и говорю ей: шагом марш обратно, и чтобы нормально разделась. Не тут-то было. Уперлась, и все. Мол, фннита ля, как ее, комедия. В конце концов, мне пришлось возвращать деньги. Сердце кровью обливалось. Спасибо, милочка! Замечательно. Посмотрим, может, я что-нибудь и придумаю.
— Слушай, у меня был один вопрос. Когда ты планируешь...
— Да верну я твои деньги, верну, — сказал он и первый раз повернулся ко мне. Прищурив глаза, вывернув губы.
— Речь не о деньгах, — произнес я. — Свадьбу-то когда планируешь?
— А, свадьбу... — Он пожал плечами и неопределенно махнул рукой. — Джон, я бы попросил тебя об одной услуге. Когда будешь уходить, загляни, пожалуйста, проведать их императорское величество. Она хотела с тобой поговорить. Кстати. Эта твоя Селина... — Его оскал сделался еще шире, в щелочках глаз блеснул огонек. — Ее-то небось не надо упрашивать раздеться. Или я не прав?
— Селину-то? — с инстинктивной благонадежностью переспросил я, старый сентиментальный дурак. — Какое там упрашивать, у нее просто шило в одном месте.
Он хмыкнул и отвернулся.
— Ну, беги, сынуля. Не смею задерживать.
Врон я обнаружил перед телевизором в марципановой гостиной. Она картинно возлежала на диване, высоко задрав голову. Я увидел каблуки-шпильки, черные чулки, бирюзовое кимоно с кучей непонятных закрылок и клапанов. Черные ресницы, частые, как пряди эполет, паукообразные глазенки на фоне толстого слоя мертвенно-бледной пудры. Врон и окружавшая ее комната имели сходную фактуру — кондитерскую, шербетную, лакричную. Толкая речь (о Барри, о Роде, о недостатках прически Леди Ди), Врон кругообразными движениями предплечий массировала свои буфера — «чтобы поддерживать форму, Джон», объяснила она. Тут разговор повернул на ее тело и на то, как она его не стыдится. Другие могут сколько угодно стыдиться своего тела, но ей, Врон, стыдиться нечего.
— Ну скажите, Джон, зачем мне стыдиться своего тела? С какой стати, а?
Ответить мне было нечего. Затем Врон поинтересовалась, нет ли у меня связей в индустрии порнокино, эротического видео, или среди распространителей.
— Скорее нет, чем да. Какие там связи...
— Джон, Барри не верит, что у меня есть возможности роста. Но Род уверен в моем таланте. Джон, вы тоже творческая личность. Я вас уважаю. А вы как думаете, Джон?
— Ну, на моем опыте, повернуться может и так, и эдак.
Она задумчиво поглядела на меня, скрестив руки на голубых отворотах кимоно.
— Джон, я бы стала вам хорошей матерью, — произнесла она. — Честное слово, стала бы.
— Дистанция между автором и рассказчиком зависит от того, до какой степени рассказчик представляется автору скверным, обманывающимся, презренным или смехотворным типом. Простите, я вас уже совсем утомил?
— ...А?
— Дистанция эта отчасти определяется силой традиции. Скажем, в героическом эпосе автор дает главному персонажу все, чем наделен сам, и даже гораздо больше. Эпический герой — это бог, или он наделен божественными силами, достоинствами. В трагедии же... Простите, вам нехорошо?
— ...А? — повторил я.
Я только что надкусил претцель все тем же бедным-несчастным верхним зубом. Восстанавливая в памяти свою реакцию, подозреваю, что я очень живописно перекосился, а затем выдал замедленную конвульсию доходяги. Я осторожно пощупал зуб языком. Мартин продолжал удовлетворенно нести свою ахинею. Дантисты ничем не отличаются от декораторов по случаю или сантехников-энтузиастов. В детстве думаешь, будто взрослые все надежны как скала, мастера своего дела и лишнего не возьмут. Но когда вырастаешь, то вокруг все те же четырехглазые очкарики и жиртресты, задиры и книжные черви, вруны и неряхи. Я отхлебнул скотча и прополоскал северо-западный квадрат.
— Чем ниже он, так сказать, опущен, тем большие вольности вы можете с ним позволить. Фактически, он в полной вашей власти. Из-за такой вседозволенности вырабатывается вкус к наказанию. Автор тоже подвержен садистским импульсам. Полагаю, дело в...
— Ладно, слушайте, мне нужен какой-то крайний срок. Соблюдать его тик-в-тик не обязательно, просто должен же я что-то сказать Филдингу и Лорну. И Кадуте. И еще Давиду. Как насчет драки?
— Какой еще драки?
— Между Лорном и Гопстером. Большая драка, финальная.
— Ну и имечко. Курам на смех.
— Конечно, конечно. Мы пытаемся уговорить его взять псевдоним. У американцев такие фамилии сплошь и рядом. Дрочилло там, или Мудильяни. Они не замечают. Они думают, это классно.
— М-да, проблема. Как насчет... Может, он специально поддается Лорну?
— Кто, Гопстер?
— Да, Гопстер.
— Зачем?
— Показать, что он выше этого. И плюс настолько хорошо контролирует свое тело, спокойно держит удар...
— Нет-нет, Лорн на это никогда не пойдет, — сказал я. — Он хочет, чтобы Гопстер подкрался к нему из-за угла на авианосце. А потом, потом все равно хочет отделать его, чтобы родная мама не узнала.
— Гопстера?
— Гопстера, Гопстера. Дело в том, что герои не... Черт, я должен кое-что объяснить. Лорн играет героев. А герои непобедимы. Во времена Лорна они всегда были непобедимы в драках. Потом ненадолго перестали быть непобедимы, но теперь снова непобедимы. Героя можно одолеть, только если он один против десятерых, у них у всех ножи и кнуты, а он после тяжелой болезни, его мама умирает, жена беременна и...
— Понял, понял, — сказал Мартин.
— И все равно в следующей драке он побеждает.
— Тогда, может, наоборот? Лорн специально поддается Гопстеру.
— Зачем?
— Из любви к Лесбии. Из самопожертвования.
— Хм... Нет, на это Давид не пойдет. Он вообще не хочет драться с Лорном, кроме как если это абсолютно необходимо. Его еще надо как следует спровоцировать, разозлить и тэ дэ.
— Тогда это неразрешимо. Если ни одна из сторон не готова уступить...
— Вы же писатель, — сказал я. — Напрягите воображение, ради Бога. Используйте свой дар. Чем вы вообще целый день занимаетесь?..
— Если сделать две драки, то они оба захотят победить во второй. Может, вообще без драки обойтись?
— Нет, без драки нельзя. Никак нельзя. Она мне нужна.
— Ну хорошо, я подумаю.
Потом мы обсудили нашу проблему с реализмом, сидя вокруг заваленного книгами овального столика с бутылкой виски, стаканами, пепельницами, писчебумажными принадлежностями. Мартин довольно много пьет и курит, по крайней мере, последнее время. Вообще говоря, я его зауважал. Но вся эта студенческая лабуда... Знаете, что он курит? Самокрутки! Хорошо хоть хобцы на улице не собирает. За окном было соленое небо и обычный людской шум.
— Короче, вот в чем дело, вот что от вас требуется, — договорил я, — это чтобы они вели себя реалистично, но сами, об этом и не подозревали или хотя бы не очень возражали. Просто чтобы они делали, что им говорят. Ясно?
— Ничего себе «просто», — сказал он.
Мне вдруг пришло в голову поинтересоваться.
— Мартин, — произнес я, — а в романах у вас такие проблемы бывают? Ну, там, с плохим поведением, и прочее?
— Нет. Это не проблема. То есть, жалобы, конечно, случаются, но так-то все согласны, что двадцатый век — это век иронии, нисходящей метафоры. Даже реализм, кондовый реализм, по нынешним меркам слишком помпезен.
— Да что вы говорите, — сказал я и пощупал языком свой зуб.
Когда я шел домой по улицам цвета устриц и копировальной бумаги, то воздух неожиданно дрогнул и встряхнулся, как мокрый пес, и зарябил, как вода от порыва ветра. Я замер — мы все замерли — и поднял лицо к небу, словно зверь или раб, боящийся наказания, но все равно решивший рискнуть. Солнечные лучи-перила заливали светом лестницу, которая вела прямиком в лазурную даль, гораздо дальше будничного неба яичной скорлупы, грязной посуды, кухонных испарений.
— Ладно. Покажи мне что-нибудь, — сказал я и утерся ладонью.
В небесной синеве подставило бока солнцу розовое пустотелое облачко, размытая красноватая ракушка с щупальцами на концах, будто вертикальный глаз, вертикальный рот. Сердцевина заключала тварную сущность, щепетильную, женственную... Ну что, попробовать отделаться от этой мысли? Способна ли порнография, исходя из моей головы, уже лепить облака и верховодить в воздушной стихии? Секундочку... роза, губы и блеск. Ну, если тогда оно выглядело так, значит, так оно и выглядело. Вряд ли я одинок в своем подозрении: то, каков человек, определяется тем, как он смотрит на вещи. И это облако было ну вылитая пизда, без вопросов.
Вообще-то, последнее время такие ассоциации возникают у меня на каждом шагу. Я уже неделю как вернулся, а Селина все держит дистанцию. Кружит, как над посадочным полем. Каждый вечер за обедом во все более и более дорогих ресторанах я вынужден выслушивать манифест против секса, с закусок до десерта. Она говорит, что у нее особо сложная фаза, особо деликатное состояние. Сперва я думал, она играет недотрогу в расчете на джекпот, особо крупную заначку на черный день, пенсионный фонд. Я ошибался. Япредлагал ей немалые тыщи. Я предлагал ей брак, детей, дом — по полной программе. Не знаю, может, у меня подход слишком лобовой. Каждый раз она смотрит на меня с таким выражением, будто говорит: «Как ты мог?» Подсказал бы кто-нибудь, какой именно гормон во всем этом виноват. Он сидит там тишком-молчком, этот ее гормон, и подтачивает мое здоровье. Попадись только он мне в руки... Малышка Селина стала одеваться просто и безыскусно — ни тебе журнального глянца или бордельных изысков, ни, наоборот, драного тренировочного костюма или мятой больничной пижамы. Спит она голышом. И я, конечно, тоже. Я — тоже.
Сегодня вечером я принял меры предосторожности — выпил бутылку бренди — и зарулил в спальню как раз когда Селина только вышла из ванны. Она стояла у кровати в чем мать родила и, вскинув руки, расчесывала волосы. На коже еще блестели пятна влаги, словно океаны на глобусе. Я приблизился, умоляюще шаркая, и поцеловал ее в межключичную ямку. Встал на колени и приник ухом.
— Ну пожалуйста, — произнес я.
До меня доносилось шуршание гребня, японская музыка кишечного бурчания на пределе слышимости, жужжание тишины на малых оборотах.
— Десять тонн, — сказал я, — ...на бутик. Молчание.
— Давай поженимся. Заведем детей. Переедем в... ну мать твою так, сколько можно? Просто закрой глаза. Это и минуты не займет. Ну хватит ломаться!
— Если бы ты любил меня, — проговорила Селина, — ты бы понял.
Так что я попытался ее изнасиловать. По правде говоря, по всей правде, попытка позорно провалилась. В этом деле я новичок, да и вообще несколько не в форме. Например, кучу времени я потратил, пытаясь зафиксировать ее руки. Судя по всему, ключ к успешному изнасилованию в том, чтобы разобраться сперва с ногами, а царапины и синяки на роже считать за бесплатное приложение. И вот еще подсказка: раздеться лучше бы заранее. Как раз когда правой рукой я сжимал ее предплечья, а левой возился с пряжкой ремня, то Селина от души заехала мне крепким костистым коленом. И, ясное, дело, прямо по яйцам, по моим бедным, невостребованно зудящим яйцам. Вот уж от души так от души, подумал я, сгибаясь в три погибели и валясь навзничь, и увлекая за собой торшер. Продышаться никак не удавалось, особенно мешал накрывший морду абажур. У меня было ощущение, что я медленно зеленею, начиная с носков. Наконец я дополз до сортира, как увечный аллигатор, и долгие месяцы извергался в аэродинамическую трубу унитаза.
Вот уж от души так от души, думал я, грызя на кухне яблоко, потом ковыляя по линолеуму и выкручивая руки. Дальше-то, черт побери, что?.. Когда я робко вернулся в спальню, Селина и ухом не повела, ноль эмоций. Она сидела, откинувшись на кроватную спинку, чуть ли не по шею задрапированная одеялом, и листала пухлый журнал.
— Прости, пожалуйста, — сказал я. — Мне очень стыдно. Никогда еще не было так стыдно.
Она повернулась на бок и разгладила подушку. Постепенно — лавируя, кренясь, надеясь на лучшее — я разделся и скользнул под одеяло, и осторожно положил руку ей на плечо.
— Селина. Пожалуйста, скажи, что не сердишься.
Она прижалась ко мне прохладной белой спиной, крепкий задок прощающе уткнулся в мои чресла.
— Не сержусь, — сказала она.
Она выпрямила левую ногу, а правую руку, ладонью кверху, подсунула под разглаженную подушку. Я долго лежал так с теплым компактным свертком в объятиях и печально слушал, как успокаивается ее дыхание.
Потом я снова попытался ее изнасиловать.
С точки зрения чистой техники, насильнического ноу-хау, вторая попытка удалась лучше, чем первая. Классом выше. Атаковал я со спины, буря и натиск, многорукий смерч. Более важную роль играл на этот раз элемент неожиданности, поскольку Селина дрыхла без задних ног. Куда уж неожиданнее. Усвоив недавний урок, я поступил умнее — распластал Селину и раздвинул ей ноги своими ногами, сделал «ножницы». Получилось! Чудненько, подумал я. Она в полной моей власти. Блестяще. Все что теперь нужно это эрекция... Свободной рукой Селина расцарапала мне бок и дернула за волосы, которые отозвались странным треском. Это мы еще переживем, подумал я. Антиэротично, спору нет, но и не слишком больно. Теперь-то что? Выход из тупика нашла сама Селина. Сосредоточившись на ближней цели, она с колоссальной силой долбанула мне по щеке своим острым локотком — и поразила в аккурат северозападный квадрат, где влачит свое шаткое существование все тот же зуб. На этот раз я выпал в осадок еще резче, но скоро встал и, матерясь, похромал на кухню. Запивая болеутоляющие таблетки скотчем, я пришел к выводу, что это хваленое изнасилование, пожалуй, не стоит свеч. И как только насильники со всем управляются?.. Когда я решился выглянуть из кухни, Селина успела постелить себе на кожаном диване и как раз укладывалась. Под одеяло она скользнула, как в невидимый автомобиль, затворив за собой белую дверцу.
— На диване буду спать я, — заявил я. — Марш в кровать.
Ноль внимания. Тогда я накричал на нее. Впервые за ночь я почувствовал, что еще чуть-чуть — и я могу по-настоящему разозлиться. Когда Селина прошествовала-таки через комнату (уже в самой грубой своей ночной рубашке), у меня мелькнула мысль, не решиться ли на последнюю героическую попытку. Но добрый ангел-хранитель убедил меня сыграть отбой — с честью ретироваться, покуда жив. Всю ночь я проворочался на горячей шершавой коже (перекрученные простыни, казалось, обвиваются вокруг меня, как путы или портновские сантиметры) и развлекал шайку-лейку новых болей, которые с молодецким задором осваивали в моем лице неожиданный подарок судьбы, новую площадку для игр.
Когда я «проснулся», около десяти, Селина уже ушла. В утренней почте обнаружился очередной перечень моих банковских счетов. Я с нехарактерной заинтересованностью вскрыл конверт и долго изучал колонки, дебетовую и кредитовую. Вот, наконец, улика, неопровержимое доказательство того, что Селина под меня копает. За последние четыре недели она не истратила ни пенса.
— "Ростовщики". «Бюджет». «Консорциум». Слов нет. Большое тебе, Джон, человеческое спасибо.
— А чего такое? — спросил я. — Это что, не книжки?
— Да всякое такое дерьмо тут и так есть. И этого я ждал шесть недель.
— Мне-то откуда знать? Хочешь книжек, проси своих дружков из Кембриджа.
— Нет у меня дружков из Кембриджа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
— Джон, захвати стакан, — сказал Барри, покосившись на меня уклончивым взглядом должника. — Как тебя звать? Эмма, говоришь? Ну ладно, начинай.
— А что с Врон стряслось? — поинтересовался я.
— И не спрашивай. После «Денди» она как с цепи сорвалась. Теперь ей втемяшилось делать видеофильм. Сбрендила просто на этом видео. Стриптиз ее уже, понимаете ли, не устраивает. Ей теперь боди-арт подавай. Она не просто раздевается — физическую культуру демонстрирует. Устроила тут демонстрацию в прошлую среду — полная катастрофа. Спасибо, Эмма! Да-да, спасибо, хватит.
Я обернулся. Эмма прижимала одежду комом к груди. Она кивнула бледному парнишке в шортах, которыи соскользнул с аккомпаниаторского стула и направился к ней.
— Следующая!
— И что случилось? В прошлую среду.
Он тяжело вздохнул, не сводя глаз со сцены.
— Этот недоумок Род решил тут закосить, блин, под хореографа. Кто такой Род? Ее фотограф. Если он просто недоумок, ему крупно повезло. Иначе он у меня живо в больницу загремит, и она тоже, за компанию. Поставил он, значит, освещение, так это называлось. Тьма была хоть глаз выколи — народ мимо рта промахивался, по ногам топтались. И расклад не как обычно — ну, когда девица после номера обходит зал, и кто на что расщедрится, если в духе. Нет, на этот раз входная плата, все серьезно, по два фунта с рыла. Наконец расселись, и появляется Врон, замотанная до глаз какими-то шарфиками, вуалями, хрен знает чем еще, вертит задом на сцене минуту-другую, а потом опять уходит! Народ просто осатанел. Ну, я ломанулся за сцену и говорю ей: шагом марш обратно, и чтобы нормально разделась. Не тут-то было. Уперлась, и все. Мол, фннита ля, как ее, комедия. В конце концов, мне пришлось возвращать деньги. Сердце кровью обливалось. Спасибо, милочка! Замечательно. Посмотрим, может, я что-нибудь и придумаю.
— Слушай, у меня был один вопрос. Когда ты планируешь...
— Да верну я твои деньги, верну, — сказал он и первый раз повернулся ко мне. Прищурив глаза, вывернув губы.
— Речь не о деньгах, — произнес я. — Свадьбу-то когда планируешь?
— А, свадьбу... — Он пожал плечами и неопределенно махнул рукой. — Джон, я бы попросил тебя об одной услуге. Когда будешь уходить, загляни, пожалуйста, проведать их императорское величество. Она хотела с тобой поговорить. Кстати. Эта твоя Селина... — Его оскал сделался еще шире, в щелочках глаз блеснул огонек. — Ее-то небось не надо упрашивать раздеться. Или я не прав?
— Селину-то? — с инстинктивной благонадежностью переспросил я, старый сентиментальный дурак. — Какое там упрашивать, у нее просто шило в одном месте.
Он хмыкнул и отвернулся.
— Ну, беги, сынуля. Не смею задерживать.
Врон я обнаружил перед телевизором в марципановой гостиной. Она картинно возлежала на диване, высоко задрав голову. Я увидел каблуки-шпильки, черные чулки, бирюзовое кимоно с кучей непонятных закрылок и клапанов. Черные ресницы, частые, как пряди эполет, паукообразные глазенки на фоне толстого слоя мертвенно-бледной пудры. Врон и окружавшая ее комната имели сходную фактуру — кондитерскую, шербетную, лакричную. Толкая речь (о Барри, о Роде, о недостатках прически Леди Ди), Врон кругообразными движениями предплечий массировала свои буфера — «чтобы поддерживать форму, Джон», объяснила она. Тут разговор повернул на ее тело и на то, как она его не стыдится. Другие могут сколько угодно стыдиться своего тела, но ей, Врон, стыдиться нечего.
— Ну скажите, Джон, зачем мне стыдиться своего тела? С какой стати, а?
Ответить мне было нечего. Затем Врон поинтересовалась, нет ли у меня связей в индустрии порнокино, эротического видео, или среди распространителей.
— Скорее нет, чем да. Какие там связи...
— Джон, Барри не верит, что у меня есть возможности роста. Но Род уверен в моем таланте. Джон, вы тоже творческая личность. Я вас уважаю. А вы как думаете, Джон?
— Ну, на моем опыте, повернуться может и так, и эдак.
Она задумчиво поглядела на меня, скрестив руки на голубых отворотах кимоно.
— Джон, я бы стала вам хорошей матерью, — произнесла она. — Честное слово, стала бы.
— Дистанция между автором и рассказчиком зависит от того, до какой степени рассказчик представляется автору скверным, обманывающимся, презренным или смехотворным типом. Простите, я вас уже совсем утомил?
— ...А?
— Дистанция эта отчасти определяется силой традиции. Скажем, в героическом эпосе автор дает главному персонажу все, чем наделен сам, и даже гораздо больше. Эпический герой — это бог, или он наделен божественными силами, достоинствами. В трагедии же... Простите, вам нехорошо?
— ...А? — повторил я.
Я только что надкусил претцель все тем же бедным-несчастным верхним зубом. Восстанавливая в памяти свою реакцию, подозреваю, что я очень живописно перекосился, а затем выдал замедленную конвульсию доходяги. Я осторожно пощупал зуб языком. Мартин продолжал удовлетворенно нести свою ахинею. Дантисты ничем не отличаются от декораторов по случаю или сантехников-энтузиастов. В детстве думаешь, будто взрослые все надежны как скала, мастера своего дела и лишнего не возьмут. Но когда вырастаешь, то вокруг все те же четырехглазые очкарики и жиртресты, задиры и книжные черви, вруны и неряхи. Я отхлебнул скотча и прополоскал северо-западный квадрат.
— Чем ниже он, так сказать, опущен, тем большие вольности вы можете с ним позволить. Фактически, он в полной вашей власти. Из-за такой вседозволенности вырабатывается вкус к наказанию. Автор тоже подвержен садистским импульсам. Полагаю, дело в...
— Ладно, слушайте, мне нужен какой-то крайний срок. Соблюдать его тик-в-тик не обязательно, просто должен же я что-то сказать Филдингу и Лорну. И Кадуте. И еще Давиду. Как насчет драки?
— Какой еще драки?
— Между Лорном и Гопстером. Большая драка, финальная.
— Ну и имечко. Курам на смех.
— Конечно, конечно. Мы пытаемся уговорить его взять псевдоним. У американцев такие фамилии сплошь и рядом. Дрочилло там, или Мудильяни. Они не замечают. Они думают, это классно.
— М-да, проблема. Как насчет... Может, он специально поддается Лорну?
— Кто, Гопстер?
— Да, Гопстер.
— Зачем?
— Показать, что он выше этого. И плюс настолько хорошо контролирует свое тело, спокойно держит удар...
— Нет-нет, Лорн на это никогда не пойдет, — сказал я. — Он хочет, чтобы Гопстер подкрался к нему из-за угла на авианосце. А потом, потом все равно хочет отделать его, чтобы родная мама не узнала.
— Гопстера?
— Гопстера, Гопстера. Дело в том, что герои не... Черт, я должен кое-что объяснить. Лорн играет героев. А герои непобедимы. Во времена Лорна они всегда были непобедимы в драках. Потом ненадолго перестали быть непобедимы, но теперь снова непобедимы. Героя можно одолеть, только если он один против десятерых, у них у всех ножи и кнуты, а он после тяжелой болезни, его мама умирает, жена беременна и...
— Понял, понял, — сказал Мартин.
— И все равно в следующей драке он побеждает.
— Тогда, может, наоборот? Лорн специально поддается Гопстеру.
— Зачем?
— Из любви к Лесбии. Из самопожертвования.
— Хм... Нет, на это Давид не пойдет. Он вообще не хочет драться с Лорном, кроме как если это абсолютно необходимо. Его еще надо как следует спровоцировать, разозлить и тэ дэ.
— Тогда это неразрешимо. Если ни одна из сторон не готова уступить...
— Вы же писатель, — сказал я. — Напрягите воображение, ради Бога. Используйте свой дар. Чем вы вообще целый день занимаетесь?..
— Если сделать две драки, то они оба захотят победить во второй. Может, вообще без драки обойтись?
— Нет, без драки нельзя. Никак нельзя. Она мне нужна.
— Ну хорошо, я подумаю.
Потом мы обсудили нашу проблему с реализмом, сидя вокруг заваленного книгами овального столика с бутылкой виски, стаканами, пепельницами, писчебумажными принадлежностями. Мартин довольно много пьет и курит, по крайней мере, последнее время. Вообще говоря, я его зауважал. Но вся эта студенческая лабуда... Знаете, что он курит? Самокрутки! Хорошо хоть хобцы на улице не собирает. За окном было соленое небо и обычный людской шум.
— Короче, вот в чем дело, вот что от вас требуется, — договорил я, — это чтобы они вели себя реалистично, но сами, об этом и не подозревали или хотя бы не очень возражали. Просто чтобы они делали, что им говорят. Ясно?
— Ничего себе «просто», — сказал он.
Мне вдруг пришло в голову поинтересоваться.
— Мартин, — произнес я, — а в романах у вас такие проблемы бывают? Ну, там, с плохим поведением, и прочее?
— Нет. Это не проблема. То есть, жалобы, конечно, случаются, но так-то все согласны, что двадцатый век — это век иронии, нисходящей метафоры. Даже реализм, кондовый реализм, по нынешним меркам слишком помпезен.
— Да что вы говорите, — сказал я и пощупал языком свой зуб.
Когда я шел домой по улицам цвета устриц и копировальной бумаги, то воздух неожиданно дрогнул и встряхнулся, как мокрый пес, и зарябил, как вода от порыва ветра. Я замер — мы все замерли — и поднял лицо к небу, словно зверь или раб, боящийся наказания, но все равно решивший рискнуть. Солнечные лучи-перила заливали светом лестницу, которая вела прямиком в лазурную даль, гораздо дальше будничного неба яичной скорлупы, грязной посуды, кухонных испарений.
— Ладно. Покажи мне что-нибудь, — сказал я и утерся ладонью.
В небесной синеве подставило бока солнцу розовое пустотелое облачко, размытая красноватая ракушка с щупальцами на концах, будто вертикальный глаз, вертикальный рот. Сердцевина заключала тварную сущность, щепетильную, женственную... Ну что, попробовать отделаться от этой мысли? Способна ли порнография, исходя из моей головы, уже лепить облака и верховодить в воздушной стихии? Секундочку... роза, губы и блеск. Ну, если тогда оно выглядело так, значит, так оно и выглядело. Вряд ли я одинок в своем подозрении: то, каков человек, определяется тем, как он смотрит на вещи. И это облако было ну вылитая пизда, без вопросов.
Вообще-то, последнее время такие ассоциации возникают у меня на каждом шагу. Я уже неделю как вернулся, а Селина все держит дистанцию. Кружит, как над посадочным полем. Каждый вечер за обедом во все более и более дорогих ресторанах я вынужден выслушивать манифест против секса, с закусок до десерта. Она говорит, что у нее особо сложная фаза, особо деликатное состояние. Сперва я думал, она играет недотрогу в расчете на джекпот, особо крупную заначку на черный день, пенсионный фонд. Я ошибался. Япредлагал ей немалые тыщи. Я предлагал ей брак, детей, дом — по полной программе. Не знаю, может, у меня подход слишком лобовой. Каждый раз она смотрит на меня с таким выражением, будто говорит: «Как ты мог?» Подсказал бы кто-нибудь, какой именно гормон во всем этом виноват. Он сидит там тишком-молчком, этот ее гормон, и подтачивает мое здоровье. Попадись только он мне в руки... Малышка Селина стала одеваться просто и безыскусно — ни тебе журнального глянца или бордельных изысков, ни, наоборот, драного тренировочного костюма или мятой больничной пижамы. Спит она голышом. И я, конечно, тоже. Я — тоже.
Сегодня вечером я принял меры предосторожности — выпил бутылку бренди — и зарулил в спальню как раз когда Селина только вышла из ванны. Она стояла у кровати в чем мать родила и, вскинув руки, расчесывала волосы. На коже еще блестели пятна влаги, словно океаны на глобусе. Я приблизился, умоляюще шаркая, и поцеловал ее в межключичную ямку. Встал на колени и приник ухом.
— Ну пожалуйста, — произнес я.
До меня доносилось шуршание гребня, японская музыка кишечного бурчания на пределе слышимости, жужжание тишины на малых оборотах.
— Десять тонн, — сказал я, — ...на бутик. Молчание.
— Давай поженимся. Заведем детей. Переедем в... ну мать твою так, сколько можно? Просто закрой глаза. Это и минуты не займет. Ну хватит ломаться!
— Если бы ты любил меня, — проговорила Селина, — ты бы понял.
Так что я попытался ее изнасиловать. По правде говоря, по всей правде, попытка позорно провалилась. В этом деле я новичок, да и вообще несколько не в форме. Например, кучу времени я потратил, пытаясь зафиксировать ее руки. Судя по всему, ключ к успешному изнасилованию в том, чтобы разобраться сперва с ногами, а царапины и синяки на роже считать за бесплатное приложение. И вот еще подсказка: раздеться лучше бы заранее. Как раз когда правой рукой я сжимал ее предплечья, а левой возился с пряжкой ремня, то Селина от души заехала мне крепким костистым коленом. И, ясное, дело, прямо по яйцам, по моим бедным, невостребованно зудящим яйцам. Вот уж от души так от души, подумал я, сгибаясь в три погибели и валясь навзничь, и увлекая за собой торшер. Продышаться никак не удавалось, особенно мешал накрывший морду абажур. У меня было ощущение, что я медленно зеленею, начиная с носков. Наконец я дополз до сортира, как увечный аллигатор, и долгие месяцы извергался в аэродинамическую трубу унитаза.
Вот уж от души так от души, думал я, грызя на кухне яблоко, потом ковыляя по линолеуму и выкручивая руки. Дальше-то, черт побери, что?.. Когда я робко вернулся в спальню, Селина и ухом не повела, ноль эмоций. Она сидела, откинувшись на кроватную спинку, чуть ли не по шею задрапированная одеялом, и листала пухлый журнал.
— Прости, пожалуйста, — сказал я. — Мне очень стыдно. Никогда еще не было так стыдно.
Она повернулась на бок и разгладила подушку. Постепенно — лавируя, кренясь, надеясь на лучшее — я разделся и скользнул под одеяло, и осторожно положил руку ей на плечо.
— Селина. Пожалуйста, скажи, что не сердишься.
Она прижалась ко мне прохладной белой спиной, крепкий задок прощающе уткнулся в мои чресла.
— Не сержусь, — сказала она.
Она выпрямила левую ногу, а правую руку, ладонью кверху, подсунула под разглаженную подушку. Я долго лежал так с теплым компактным свертком в объятиях и печально слушал, как успокаивается ее дыхание.
Потом я снова попытался ее изнасиловать.
С точки зрения чистой техники, насильнического ноу-хау, вторая попытка удалась лучше, чем первая. Классом выше. Атаковал я со спины, буря и натиск, многорукий смерч. Более важную роль играл на этот раз элемент неожиданности, поскольку Селина дрыхла без задних ног. Куда уж неожиданнее. Усвоив недавний урок, я поступил умнее — распластал Селину и раздвинул ей ноги своими ногами, сделал «ножницы». Получилось! Чудненько, подумал я. Она в полной моей власти. Блестяще. Все что теперь нужно это эрекция... Свободной рукой Селина расцарапала мне бок и дернула за волосы, которые отозвались странным треском. Это мы еще переживем, подумал я. Антиэротично, спору нет, но и не слишком больно. Теперь-то что? Выход из тупика нашла сама Селина. Сосредоточившись на ближней цели, она с колоссальной силой долбанула мне по щеке своим острым локотком — и поразила в аккурат северозападный квадрат, где влачит свое шаткое существование все тот же зуб. На этот раз я выпал в осадок еще резче, но скоро встал и, матерясь, похромал на кухню. Запивая болеутоляющие таблетки скотчем, я пришел к выводу, что это хваленое изнасилование, пожалуй, не стоит свеч. И как только насильники со всем управляются?.. Когда я решился выглянуть из кухни, Селина успела постелить себе на кожаном диване и как раз укладывалась. Под одеяло она скользнула, как в невидимый автомобиль, затворив за собой белую дверцу.
— На диване буду спать я, — заявил я. — Марш в кровать.
Ноль внимания. Тогда я накричал на нее. Впервые за ночь я почувствовал, что еще чуть-чуть — и я могу по-настоящему разозлиться. Когда Селина прошествовала-таки через комнату (уже в самой грубой своей ночной рубашке), у меня мелькнула мысль, не решиться ли на последнюю героическую попытку. Но добрый ангел-хранитель убедил меня сыграть отбой — с честью ретироваться, покуда жив. Всю ночь я проворочался на горячей шершавой коже (перекрученные простыни, казалось, обвиваются вокруг меня, как путы или портновские сантиметры) и развлекал шайку-лейку новых болей, которые с молодецким задором осваивали в моем лице неожиданный подарок судьбы, новую площадку для игр.
Когда я «проснулся», около десяти, Селина уже ушла. В утренней почте обнаружился очередной перечень моих банковских счетов. Я с нехарактерной заинтересованностью вскрыл конверт и долго изучал колонки, дебетовую и кредитовую. Вот, наконец, улика, неопровержимое доказательство того, что Селина под меня копает. За последние четыре недели она не истратила ни пенса.
— "Ростовщики". «Бюджет». «Консорциум». Слов нет. Большое тебе, Джон, человеческое спасибо.
— А чего такое? — спросил я. — Это что, не книжки?
— Да всякое такое дерьмо тут и так есть. И этого я ждал шесть недель.
— Мне-то откуда знать? Хочешь книжек, проси своих дружков из Кембриджа.
— Нет у меня дружков из Кембриджа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53