— Эти два рубля я получил за золото, намыл за две недели… Отнеси их Хайретдину-бабаю… У старика большое несчастье…
— А как мы сами будем жить, сынок? — голос Сайдеямал дрогнул. — Если ты о себе не дума ешь, так хоть меня пожалей… Я скоро и стирать не смогу, совсем износилась, сил нет… Посмотри! — она вытянула вперед красные, разбухшие в суставах руки со скрюченными, подагрическими пальцами. — Этим рукам только осталось внука понянчить, но я, видно, не дождусь… А ты, вместо того чтобы деньги на калым собирать, последние отдаешь чужим людям…
— Хайретдину сейчас хуже, чем нам… и ты сама говорила, что надо помогать людям, когда они в большой беде!
— А люди говорят, что Галиахмет-бай дал старику пятьдесят рублей за самородок…
— Эсей, это неправда!.. Если бы у него были деньги, разве бы морил он семью голодом?..
— Конечно, грех говорить о человеке пустые слова, — согласилась мать. — Ведь аллах слышит все дурное, что сходит с нашего языка…
Она понимала, что у сына и так беспокойно на душе, и не стоило зря тревожить и ранить его. Так ведут себя молодые люди, когда к ним приходит любовь, — то задумчивы, то смятенны, то говорливы, то замкнуты — как вешние ручьи по весне, когда в них играет солнце и они шало мечутся по улице, по овражкам, то расцветая бликами, то бездумно падая с высоты, то ласково журча у самого плетня. Какие только думы не являются в эту горячую пору, такая неутоленная нежность омывает волнами молодое сердце. Кто же поселился в сердце Хисмата? О ком он думает и тоскует, не смыкая ночью своих глаз?
— К нам, кажется, бежит Зульфия, дочка Хайретдина, — сказала Сайдеямал. — Я всегда узнаю ее по походке и тому, как стучат ее пятки… Вот ты сам и отдай ей два рубля…
Они встретили девочку у входа, и мать сразу догадалась, что Зульфия прибежала не к ней одолжить щепотку соли или несколько спичек, потому что девочка, тяжело дыша, остановилась и глядела на Хисматуллу.
— Я пойду погляжу белье, — сказала Сайдеямал. — Может быть, какие-то вещи уже под сохли…
Она вышла во двор, сняла с веревки самотканое платье первой жены бая Хуппинисы и, разложив его на гладком, отполированном до блеска конце бревна, стала легонько поколачивать его деревянным вальком. Она поворачивала его на разные стороны, била размеренно и призывно, зная, что после каждого удара платье становится мягче. Иначе Хуппиниса вернет его обратно, едва потрогав материю на ощупь.
Что-то таилось в этом приходе маленькой девочки такое, что и пугало ее и радовало, и Сайдеямал терялась в догадках.
За Карматау садилось вечернее, уставшее за день солнце, оно было еще раскаленным и ярким, но успело растратить свою силу утром, полное буйства и озорства, и днем, когда горело ровно и постоянно, теперь оно расплескивало остывшие лучи на багровую от заката гору, на верхушки леса, стоявшего стеной за деревней, исходило густыми золотистыми каплями меда, падая в речку Кэжэн.
Оно вспыхнуло и словно подожгло светлое платье Зульфии, когда она выскочила из землянки и побежала к поселку, босые ноги ее мелькали, будто облитые красным загаром. Она становилась все меньше: уже не было видно, как нескладно машет она руками, только бились за спиной, плескались темные волосы, и грязные ноги казались обутыми в каты при свете заходящего солнца…
Сайдеямал замерла, увидев на пороге землянки сына. В его лице было что-то такое, что заставило ее не только замереть, но и испугаться, хотя оно было спокойным и ясным. Но это было лицо человека, решившегося на что-то серьезное и важное в своей жизни.
— Ты отдал ей деньги, Хисмат? — наконец, не выдержав долгого молчания, спросила она.
— Нет, мама… — он устало вздохнул. — Разве этими грошами поможешь?..
— А зачем прибегала Зульфия?
Она сама не знала, как вырвался у нее этот возглас, ведь она не хотела тревожить сына, и пожалела, что не выдержала и спросила о том, о чем он должен был сказать сам, если бы наступила пора. Но Хисматулла нисколько не удивился вопросу матери, а словно ждал его и был доволен, что наконец может высказать то, о чем все равно нельзя было умолчать.
— Я думаю свататься, мама…
— Свататься? Но, Хисмат…
— Погоди, мама, — он закрыл глаза и сжал зубы, точно ему было не под силу говорить. — Ты сама мне сказала, что тебе уже тяжело одной… Так вот… Тебе будет еще тяжелее, и ты должна потерпеть, если я твой сын и ты любишь меня…
— О чем ты, Хисмат?.. Может, ты заболел?
— Нет, нет… Ты только слушай… Тебе придется пожить немного одной, но я буду помогать…
Сайдеямал не все поняла из слов сына, ей стало страшно и за него, и за себя, но больше за него, потому что он был молод и безрассуден, как все в его годы, когда играет беспечная кровь в теле и голова не подчиняется обычным житейским доводам. Он мог совершить сейчас самый опасный шаг в своей жизни и потом будет расплачиваться за него до конца дней.
— Но кого же ты хочешь сватать, сынок? — Голос ее дрожал, и в глазах стояли слезы. — У тебя нет даже хороших штанов, не то что калыма…
— Я на калым заработаю, отдам потом… — Хисматулла говорил обо всем так, как будто обдумывал это целый год и лишь сейчас поверял ей то, что давно созрело в его душе. — Я не всегда буду нищим, мама… Я стану богатым, вот увидишь!..
— Но к кому же ты собираешься посылать сватов, сынок?
Хисматулла взглянул на нее, как бы поражаясь ее неведенью и наивности, словно мать и так давно должна была знать имя той единственной девушки, которая владела его сердцем.
— Я хочу жениться на Нафисе, эсей…
Сайдеямал отшатнулась, точно ее ударили или резко оттолкнули.
— Ты в своем уме, Хисмат?! Неужели аллах лишил тебя рассудка? О, горе мне!.. — Она уже не плакала, а смотрела на сына горячими глазами. — Ты разве не слышал, что твою Нафису уже просватали сегодня? Об этом знает вся деревня!.. Хажисултан-бай заслал к ней сватов, и родители дали свое согласие!.. О чем же ты думаешь?
— Я все знаю, эсей. — Голос сына был ровен и полон силы. — Конечно, я мог бы все сделать раньше… но я жалел Хайретдина и не мог идти к нему с пустыми руками… А сейчас я пойду…
Он поднялся, и Сайдеямал ухватила его за руки:
— Не делай ничего дурного, мой сын!.. Аллах не пощадит нас, и люди проклянут…
— Не бойся, эсей… Я ничего не сделаю такого, что замарало бы наше имя…
Сайдеямал молча опустилась на нары, и Хисматулла видел, как бьется на шее матери тоненькая голубая жилка, точно просилась на волю. Он положил руку на плечо матери, постоял так, не говоря больше пи слова, и вышел.
Над деревней плыла в облаках полная луна, в землянках и избах светились лишь редкие огоньки.
Хисматулла обогнул огороды и выбрался к крутому берегу реки. Кэжэн отсюда открывалась вся, обнажая по откосам сухую желтую глину, темная вода плескалась внизу, под обрывом, и качала на своей зыби большую луну, похожую на ярко начищенный медный таз.
Был на исходе август, и низкое, усыпанное звездами небо бороздили светлые следы падающих звезд.
Хисматулла долго стоял на берегу и, когда срывалась новая звезда, загадывал про себя:
— Я женюсь на Нафисе… Нафиса будет моя…
Ему казалось, что звезда каждый раз гасла быстрее, чем он успевал вышептать до конца свое желанье.
Легкий шорох за спиной заставил его вздрогнуть, и он рванулся навстречу Нафисе. Она шла по краю обрыва, как слепая, не понимая, что любой неосторожный шаг бросит ее вниз, на самое дно. Боясь испугать ее, он застыл на месте и ждал когда она подойдет.
— Нафиса…
Она остановилась в двух шагах от него, как бы удивляясь, что видит его здесь, и молча смотрела на него.
— Что ж ты молчишь, Нафиса? Что с тобой?
Она протянула к нему руки, как бы не видя его, и, припав к его груди, затряслась от плача.
— Не надо, не плачь, — тихо уговаривал Хисматулла, хотя сам еле сдерживался, чтобы не разреветься. — Я не отдам тебя никому, слышишь? Не отдам!..
Он бережно прижимал ее к себе, гладил ее волосы и говорил, говорил, лишь бы она перестала плакать, лишь бы перестали дрожать ее плечи
— Лучше мне не дожить бы до этого дня, — сквозь слезы, сдавленно и обжигающе шептала Нафиса. — Лучше бы меня задушили, когда я была маленькая!.. Утопили, как котенка!
— Тише, тише…
— Пусть! Пусть!., Мне все равно! — с исступленным отчаянием выговаривала Нафиса. — Я готова принять позор, как дочка Каенсафы-енги, чем быть проданной за пятьдесят рублей!..
Лицо ее было мокро от слез, но она не вытирала их и все плакала и плакала, пока не обессилела.
Хисматулла обнял ее, тихо повел вдоль берега, усадил на траву за кустом, и они долго сидели так, прижавшись друг к другу, и молчали.
От реки тянуло сыростью, запахом глины, вода поблескивала внизу и ловила в своем отражении звезды. Откуда-то налетал ветер, и темный тальник у воды начинал тревожно шелестеть, потом все стихало, и было слышно, как лают в деревне собаки, как всплескивает в глубокой заводи рыба.
— Никто не сможет разлучить нас, Нафиса, слышишь! Никто! — говорил Хисматулла. — Один человек, который бежал из Сибири, говорил, что бедные не имеют права быть красивыми… Но это неправда!.. Ты красивая, и мы оба бедные, но мы будем счастливыми!
— Но как же ты справишься с баем? Он отыщет нас везде, хоть мы убежим на край света!.. У него деньги, и за деньги он найдет нас даже под землей!..
— Все равно я не боюсь…
— Я боюсь, Хисмат!.. Ай, алла! Чем я провинилась перед тобой? Ты же знаешь, что у меня на душе нет ни капли греха!..
— Дай сюда твою руку, — Хисматулла приложил руку девушки к своей груди. — Ты слышишь, как оно стучит?.. Это твое сердце, и оно никогда не обманет!.. Я завтра пойду на хутор Байгужи и найду там подходящее место… Мы убежим!
— Нас покарает аллах…
— Не мы первые, не мы последние… А люди посудачат и забудут!
— А никах? Кто осветит нашу жизнь?
— Никах мы прочитаем в любой деревне, и аллах простит нас!
— Мне страшно, Хисмат…
— Я скоро вернусь!.. Может быть, я наймусь на хуторе в работники, и тогда мы не пропадем… Я забегу сейчас к матери, скажу ей и пойду!..
— А ты успеешь, Хисмат? — Нафиса снова стала дрожать, точно ее бил озноб. — Я боюсь за тебя, за себя…
— Ты только жди и будь готова, когда я по дам тебе знак — поняла?
— Да, да!.. Пусть поможет тебе алла!
Они расстались у края обрыва, когда уже истончалась и таяла луна, а за рекой начало линять небо — приближался рассвет, и легкий призрачный туман затягивал реку. Они уходили друг от друга и через каждые три-четыре шага оглядывались, махали рукой и снова шли, и так до тех нор, пока не свернули в деревню, не пропали за поворотом.
9
Давно не было у Фатхии такой тревожной ночи. Она то забывалась в легкой дреме на минуту-другую, то ворочалась с боку на бок на старенькой кошме, перекладывала подушку, то шептала молитвы, то долго лежала с открытыми глазами и думала обо всем, что не давало ей покоя последние дни.
Рядом, закутавшись в рогожку, посапывала ее младшая, Зульфия, и Фатхия изредка протягивала руку и получше прикрывала дочь, спавшую тоже беспокойно, словно ей снился какой-то страшный сон. Старшую она с вечера отпустила к старушке Балхизе, чтобы Нафиса немного развеялась, пришла в себя от всего, что так неожиданно изменило всю ее жизнь.
Утром, едва Хайретдин вышел вслед за сватами Хажисултана-бая, чтобы проводить их до ворот, как Нафиса выскочила из-за занавески, где сидела, обмерев от страха, и повалилась ей в ноги, закричала в голос, как по мертвому:
— Эсей! Эсей!.. Я все слышала!.. Я не хочу!.. Я не стану женой бая!.. Я лучше умру!.. Не про давай меня, эсей!.. Не позорь меня!.. Не продавай!..
Фатхия растерялась. Ее испугало все — и этот крик, полный отчаяния и боли, точно крик подстреленной птицы, и то, что в любое мгновение мог войти Хайретдин, и тогда не миновать тяжелого скандала. Она подхватила дочь под руки и, вся дрожа, стала быстро нашептывать ей нежные слова, утешать, только бы она затихла, только бы успокоилась.
— Перестань, доченька!.. О чем ты говоришь? Опомнись!.. Разве мы с отцом враги тебе!.. Дитя мое!..
Но Нафиса плакала и обнимала мать за ноги, молила, как о пощаде:
— Вы хотите моей смерти!.. Я не пойду за бая!.. Зачем вы губите меня? Зачем?
Фатхия усадила дочь рядом, смахивала ладонью с ее щек слезы, а сама смотрела на дверь и продолжала уговаривать:
— Ты наслушалась чужих слов и не веришь матери!.. А мы с отцом хотим тебе добра и счастья!.. Ни одна девушка в деревне не отказалась бы от такого жениха!.. Годы твои подошли — тебе скоро будет шестнадцать… И жених твой не так уж стар: для мужчины шестьдесят лет — половина жизни!.. Не уходи от своей удачи — она стучится к тебе в дверь!.. Хажисултан-бай и работать тебе не позволит, и оденет тебя во все новое, белую шубу купит, монисты подарит — станешь самой богатой и самой счастливой во всей деревне!..
— На что мне его шуба, эсей!.. Я буду у него четвертой женой — они замучают меня, загрызут — и бай, и его старые жены!..
— Не кричи!.. Отец услышит!.. — просила Фатхия. — И выброси из головы эти черные мысли!.. Новой жене всегда будет почет и уважение… А если ты родишь баю сына — он будет носить тебя на руках, а жены не посмеют сказать ни одного худого слова!.. Вытри глаза и будь умницей…
— Все равно я не пойду за него, хоть убей те — не пойду! — трясла головой Нафиса и повторяла в каком-то отупении и упорстве. — Ты же сама мне говорила, как он бил раньше свою первую жену Хуппинису!..
У Фатхии невольно сжалось сердце, она впервые и пожалела дочь и разозлилась на себя за то, что когда-то рассказывала ей лишнее про Хажисултана-бая и его жен.
— Жизнь, как дорога, никогда не бывает ров ной, — тихо заговорила она, приглаживая растрепанные волосы Нафисы. — В каждой семье бывают ссоры, и если ты будешь разумной женой и поведешь себя, как нужно, бай не поднимет на тебя руку… Когда Хажисултан-бай был молодой и горячий — он часто гневался, а сейчас он в силе и славе, и кровь уже не так бросается ему в голову… И подумай о нас, не только о себе… Гайзулла лежит, и неизвестно, когда он встанет на ноги, в доме пусто, мы заняли у всех, у кого можно было занять… Скотины больше нет…
— Знаю, эсей, знаю, — словно смиряясь, отвечала Нафиса, но тут же снова в голосе ее прорывалась боль и обида. — Лучше петлю на шею, чем идти за немилого!..
Фатхия вспомнила в который раз все, что сказала дочери, все, что отвечала ей Нафиса, но от этих дум на сердце не становилось легче. Она понимала дочь, и ей было больно видеть, как Нафиса убивалась и плакала, однако упрямство дочери начинало и раздражать и даже злить ее. Неужели она такая глупая, что готова отказаться от того, о чем будет жалеть потом всю жизнь? Конечно, лучше выйти замуж за молодого, красивого и любимого, чем за старого, но разве бедняки могут сами выбирать свою судьбу? Тут им не поможет даже аллах!
Сама Фатхия хлебнула горя такой мерой, что хватило бы и на десятерых. Восьми лет осталась без отца и матери, мыкалась по чужим углам, то ходила в няньках, то в прислугах, а потом вышла замуж за такого же горемыку и бедняка, тоже росшего сиротой всю жизнь. Правда, с Хайретдином они жили душа в душу, на него грех сердиться — он себя не жалел для семьи, для детей, заботился о ней и берег ее. И хотя жили они в постоянной нужде, но не обижали друг друга. И не случись несчастья с Гайзуллой, может, жизнь полегчала бы, дети подросли и все наладилось бы. Но и теперь аллах не оставлял их и послал им такого богатого зятя — самого богатого в Сакмаеве, все завидуют им, и только Нафиса упрямится и показывает свой норов. Ну да ладно, с кем этого не бывало в молодости — покричит, поплачет, а потом выйдет замуж, будет смеяться…
Было еще темно, но в дверную щель уже сочился свет. Ей не хотелось вставать — тело было разбитым и усталым, голова тяжелой и мутной, но руки привычно отбросили одеяло, и Фатхия поднялась. Она надела свое единственное, выстиранное еще с вечера платье, разожгла чувал, но не стала дожидаться, когда разгорятся дрова, и вышла во двор.
Она сама не знала, что томило ее, но ей было невмоготу сидеть дома. Она снова вспомнила, как соседка на днях рассказала ей, что в деревне болтают, что будто бы Нафиса и Хисматулла дали клятву друг другу, вспомнила, как рассердилась и в сердцах крикнула соседке, что пустая молва может убить человека; что аллах не прощает тех, у кого язык больше, чем ум, но сейчас тревожилась — мало ли чего не бывает в жизни, и не зря, видно, дошел до соседки этот слух…
Дочь могла задержаться у Балхизы-инэй, было еще рано, и, может быть, Нафисе снится зоревой, чуткий сон, но Фатхия уже не в силах была больше ждать. Она накинула на голову казакин и пошла дочери навстречу, если та, конечно, Поднимется чуть свет и сама поспешит домой.
На дворе только начинало сереть. Посреди улицы лежали кучками козы, коровы и овцы Хажисултана-бая, которых пригнали с вечерней пастьбы. Они лениво жевали жвачку и, когда Фатхия проходила мимо, все разом поворачивали головы, но не вскакивали, не желая покидать нагретых за ночь мест.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45