Через четверть часа к коперу подбежал насмерть перепуганный Сабитов. Толпа на мгновенье притихла, расступилась, и он, боязливо озираясь, точно ожидая удара в спину, пробрался к зияющей темной пасти шахты Заглянув туда, он хотел было вернуться назад в контору, но толпа сомкнулась, надвинулась, гневно дыша, и Сабитов увидел горящие ненавистью глаза, искаженные плачем лица, понял, что ему не вырваться из этого живого кольца. Стоит ему сделать одно неверное движение, и толпа растерзает его.
— Что вы хотите от меня? — взвизгнул он и попятился. — Я ни в чем не виноват, братцы.. Не виноват, видит аллах!
— Полезай сам туда, кровопийца! — выдавил кто-то сквозь зубы. — Сам закопал, сам и вытаскивай!.. Лезь, собака!
Руки инженера тряслись, и он покорно шагнул в бадью и скоро исчез в глубине темного провала.
Он застал забойщиков внизу. Подняв карбидные лампы, они угрюмо разглядывали следы разрушения: все штреки были завалены, и было невозможно пробраться сквозь загромождения породы. Свободным оказалось лишь небольшое пространство, пять-шесть аршин от главного ствола, но и здесь кровля могла обрушиться, стоило ее чуть задеть. Из глубины забоев слабым стоном доносились крики раненых.
— А-а, и ты пожаловал сюда? — Сайфетдин оглянулся на подошедшего инженера. — Теперь не уйдешь от расплаты… Да и что стоит твоя расплата? Разве можно вернуть жизнь людям?
— Братцы, копайте! Копайте скорее! — Сабитов умоляюще смотрел на шахтеров. — Никаких денег не пожалею! Все отдам! Спасайте!
— Ишь нашел родственников! — процедил зло один из шахтеров. — Сразу вспомнил о род не, когда самому петля к горлу подползла! Связать бы вас с Гареем Шайбековичем одной веревкой
— Вы слышите? — бледнея, спрашивал Сабитов. — Слышите? Они кричат… Что же вы стоите?
— Убирайся отсюда, пока цел! — бешено за кричал Сайфетдин и, схватив лопату, стал откидывать рыхлые пласты породы, чтобы про биться в забой, откуда просачивались стоны и крик.
Сверху спустились еще несколько шахтеров, и работа закипела, и скоро из-под первой груды показались ноги в холщовых штанах — это был убитый наповал ствольный. Сайфетдин оттащил его в сторону и снова бросился к забою, не обращая внимания на грозившую на каждом шагу опасность, потому что глыбы камня, готовые в любое мгновенье сорваться, нависали прямо над головой. Журчавшая по стенам вода все прибывала, и шахтеры уже продвигались вперед по колена в мутной холодной воде, обливаясь потом и задыхаясь в промозглом и спертом воздухе. Откопали еще девять погибших шахтеров и пятерых спасли — одни были оглушены, другие ранены. Среди них оказался и Кулсубай. Сайфетдин подхватил его под руку, подставил спину и поволок к бадье: у него были перебиты ноги.
— Прости меня, дурака… прости, — бормотал Кулсубай, и слезы текли по его запорошен ному землей лицу. — Я никогда не забуду, что ты спас меня…
— Говори спасибо аллаху, что остался жив!.. Кости Срастутся, но зато и ума прибавится… Трогай!
Бадья медленно поползла вверх, к серому просвету неба, туда, откуда неслись стенания и плач, где гудела разноголосо толпа, окружившая копер. Едва голова Кулсубая показалась над землей, как несколько человек выдернули его из бадьи, положили на носилки, и он увидел Сару, услышал ее захлебнувшийся от счастья крик — крик страха и надежды.
— О всемогущий аллах! Ты живой, мой Кулсубай!.. Дети! Ваш отец не оставил вас сиротами!..
Неподалеку, на поляне, на сером брезенте лежали мертвые шахтеры, над ними качались и рыдали обезумевшие от горя женщины, в голос выли ребятишки. Какая-то русая женщина, стоя на коленях перед убитым мужем, раскосмаченная и зареванная, причитала осипшим голосом и ломала руки:
— На кого же ты меня покинул, родимый мой! На кого ты оставил нас, горемычных?..
Кулсубай гладил голову припавшей к его груди Сары, красными, воспаленными глазами обводил толпу. Вдруг он наткнулся взглядом на Накышева, стоявшего на отшибе от толпы, и лицо его окаменело. С минуту он смотрел на управляющего, прерывисто, хрипло дыша, потом поднял руки и крючком согнутого пальца поманил его к себе. Будто привязанный невидимой нитью, Накышев двинулся к нему, еще не понимая, что нужно раненому шахтеру, но не смея на глазах у всех отвернуться от него или сделать вид, что. не замечает его зова.
Кулсубай приподнялся на носилках, нашарил в кармане серебряную мелочь и, слабо отведя руку, швырнул эту скупую горсть в лицо управляющему. Тот испуганно отшатнулся, монетки, тускло посверкивая, покатились по земле.
— Возьми назад эти деньги!.. Ты дал мне их на гостинцы…
Видно было, что каждое слово дается ему с трудом, он тут же откинулся на носилки и закрыл глаза.
— А почему я не вижу Сайфетдина? — точно в полузабытьи спросил он. — Он вышел из шах ты?
Никто не ответил ему, потому что в суматохе и тревоге все забыли о старике и не знали, что, вытащив на поверхность последнего раненого товарища, он вернулся зачем-то вниз, а когда уже поднимался обратно, — внизу грянул новый обвал. Бадья, успевшая доползти до середины ствола, была подхвачена вырвавшейся снизу водой. Всплеск волны захлестнул ее, и старик ушел вместе с нею в глубину черного клокочущего потока…
23
Через месяц после обвала на фишеровской шахте во двор конторы, стуча по камням, въехала бричка, запряженная парой рысаков, — к управляющему, чтобы выяснить причины катастрофы, прибыла из Оренбурга специальная комиссия во главе с горным инженером.
Уже предупрежденный о неприятном визите, Накышев выбежал на крыльцо и, подобострастно кланяясь и улыбаясь, сразу пригласил гостей к столу. Казалось, он давно и с нетерпением ждал этого часа…
Целую неделю члены комиссии гуляли и пили вместе с управляющим, затем сели в бричку и укатили, даже не побывав на месте обвала. Вслед за этим урядник получил предписание из Оренбурга и арестовал главного инженера Сабитова и старшего штейгера.
— Погоди, не волнуйся! Вот остынет народ, пыль уляжется, и я сделаю все, чтобы ты вернулся! — пообещал, прощаясь с ним, Накышев.
Сабитов был не на шутку напуган, но после этих заверений успокоился и даже пригрозил уряднику, что он припомнит ему его грубость и неучтивость, когда тот бесцеремонно ворвался в его дом и не дал даже как следует собраться в дорогу.
Однако все, что случилось на суде, явилось для него полной неожиданностью и ошеломило его. Управляющего будто подменили, и, выступая свидетелем, он обвинил во всем главного инженера. Он говорил, не глядя на Сабитова, нервно поглаживая реденькую бородку, выставляя его главным виновником несчастья, и тогда Сабитов не выдержал — вскочил, дрожа от гнева и злобы, и стал кричать, что управляющий не чист на руку, что он скупает за бесценок золото у детей. Но на его крики никто не обратил внимания, ему вынесли суровый приговор и с очередной партией отправили по этапу в Сибирь…
Скоро Накышев подыскал себе нового инженера, и все пошло по-старому, разве только стало во много раз тяжелее работать тем, кто каждый день спускался под землю. На прииске не хватало продовольствия, часто обозы с товарами не доходили до поселка, их останавливали в пути и грабили.
Редко кто из сакмаевцев искал теперь работу на шахте. Двое односельчан погибло во время, обвала, и мулла Гилман объявил, что аллах по заслугам покарал неверных. Ведь еще когда случилось несчастье с Хайретдином, нужно было прислушаться к голосу разума и понять, что хозяин горы не успокоится до тех пор, пока хоть один мусульманин будет служить шайтану…
В числе немногих, кто остался на прииске, был Загит, хотя отец угрожал, что проклянет его, если он не одумается и не вернется в деревню. Но Загит, с трудом получивший работу на шахте, и не думал возвращаться домой — там было еще голоднее, чем здесь, и он мог, отрывая от себя, что-то изредка посылать отцу. Посылал он деньги и продукты с редкими попутчиками и не всегда был уверен, что они доходят до места. Но раза два на прииск наезжал Гайзулла, и тогда Загит узнавал и все деревенские новости и том, что делается дома.
— Нигматулла наконец достроил свою лавку, — стал такой важный, не узнать! Султангали у него на побегушках, — рассказывал он и все разглядывал друга, точно не узнавал его.
А Загит и на самом деле сильно изменился — он подрос, на выпуклый лоб свисал темный вихор, над верхней губой появился темный пушок. И одет он был уже по-городскому — на ногах башмаки с самоткаными голенищами, поверх рубахи — почти новый камзол.
— Ну, а как там мои? — нетерпеливо допытывался Загит.
— Живут, — неопределенно отвечал Гайзулла — Покамест изгородь и сарай на дрова разбирают…
— А сестренка как? Тяжело ей приходится?
— Гамиля? — Друг почему-то отводил в сторону глаза, словно не решался в чем-то признаться — Она выросла и стала как невеста.
«Наверно, она ему по душе, — обрадовано подумал Загит. — Хорошо бы нам когда-нибудь породниться.»
— Отец-то хоть вспоминает обо мне иногда?
— Его мулла все с толку сбивает, говорит, чтоб на порог тебя не пускал, раз ты путаешься с неверными, — Гайзулла ухмылялся и почесывал рукой бритый затылок. — Да ты не тревожься! Он же принимает деньги, которые ты тут заработал, и еду берет — значит, не такой уж он злой! Он же отец твой, одна кровь… Вот наведаешься погостить в деревню, и он про все обиды забудет..
— Да, надо как-то проведать старика, — соглашался Загит. — Да и по сестренке я соскучился и Аптрахиму…
Однако прошел длинный год, а он так пока и не собрался в деревню. Тягучими зимними вечерами, лежа на нарах в холодном бараке, Загит часто не мог заснуть, так томила его накипевшая на душе тоска по дому. Он вспоминал, как мальчиком он с Гамилей и Аптрахимом собирал весной щавель для похлебки и луковицы саранок, как помогал отцу гнать деготь из бересты, как отец учил его вырезать из дерева красивые круглые чашки. Он уносился мыслями в родное Сакмаево и уже видел себя шагающим рядом с отцом по лесу, чтобы рано утром поставить на высоких лиственницах борти для пчел пли закладывал в озерную воду липовую кору для мочала..
За стенами барака, словно голодная собака, завывала метель, и Загит зарывался с головой в тряпье, чтобы поскорее согреться и окунуться в сладкую дрему.
Просыпался он, дрожа от холода, пробивался к железной печке, около которой сбивались в кучу забойщики, наскоро жуя хлеб и запивая водой. Многие, чтобы прийти в себя от стужи и не заболеть, доставали припрятанную в сундучке бутылку водки и прихлебывали прямо из горлышка. Загит тоже теперь часто прикладывался к бутылке, пил, морщась и задыхаясь, но после двух-трех глотков по талу разливалось тепло, и он, повеселев, отправлялся на работу. Но обычно он выпивал немного на ночь, чтобы согреться и заснуть.
В один из буранных вечеров, возвращаясь в барак, Загит увидел что-то темное на снегу. Подойдя ближе, он рассмотрел закутанного, ничком лежавшего в сугробе человека и наклонился над ним.
— Эй, ты что тут развалился? — он потряс лежавшего за плечи. — Ты же замерзнешь…
Человек не отвечал, и тогда Загит, подхватив его под руки, потащил к бараку, распахнул ногой дверь и еле поднял тяжелую ношу на нары. Но когда он увидел серый полушалок и каты, то задохнулся от волнения и дурного предчувствия. Он стал раскутывать, срывать полушалок, и едва открыл белое, застывшее лицо, как чуть не потерял сознание.
— Гамиля-я! — закричал он.
На его крик бросились к нарам забойщики.
— Кто это? Кто? Что с тобой? — спрашивали ли они.
— Сестра моя Гамиля! Сестра моя! — Загит обнял застонавшую девушку и заплакал.
Один из старателей, оттолкнув Загита, быстро снял с Гамили тулупчик, старые башмаки, другой принес в пригоршнях снега, и они начали оттирать ее лицо, ноги и руки. Скоро на лице девушки проступили пятна румянца, она застонала, но в себя не приходила всю ночь…
Загит просидел около нее до утра, не смыкая глаз, и, когда барак опустел, Гамиля открыла глаза, узнала брата и заплакала.
— Зачем ты пошла в такой буран?.. Что-нибудь стряслось у нас дома?.. Как мог отец от пустить тебя?
— Он выгнал меня из дома… — захлебываясь слезами, рассказывала сестра. — Он велел мне идти к Нигматулле-агаю, чтобы я не висела у него на шее… Нигматулла напоил отца и обещал взять меня в жены, а потом погубил меня и прогнал…
— Я убью его, — сказал Загит.
— Не надо! Меня все равно на том свете ждут муки ада…
— Кто тебе сказал про муки ада? Ты чистая, как вода в роднике!.. А его я убью, иначе мне самому всю жизнь мучиться!
— Отец мне сказал, что грех на девочку ложится, как только ей исполнится шесть лет… — Голос Гамили прерывался, она дышала с тру дом. — Ты не думай — у меня очень много грехов… Один раз я наябедничала отцу на мать, потом украла у соседей кусок хлеба со стола…
Она зажала ладонью рот и долго молчала, сдерживая стоны. Загит смотрел на сестру, сжимал кулаки и твердил про себя: «Я никогда не прощу этому бандиту, что он надругался над моей сестрой! Если аллах не желает наказывать тебя, я накажу тебя сам!»
— Я ходила целую неделю но деревне, про сила милостыню… Ребятишки бросали в меня камни… Я думала, что ты тоже прогонишь меня… А ты не стыдишься меня, ты один остался у меня на свете…
К вечеру Гамиле стало хуже. Она то металась в бреду, то пыталась приподняться и куда-то бежать, то хватала горячими руками руки брата и просила, чтобы он не оставлял ее, то впадала в глубокое забытье. Руки и ноги ее почернели, она дышала хрипло и тяжело. Загит подавал ей воду, пытался привести ее в чувство, шептал ей ласковые слова, плакал от отчаяния и бессилия, но все было напрасно— на рассвете она вдруг распрямилась, откинула голову, вздохнула глубоко и затихла…
Старатели вырыли в мерзлой земле могилу на приисковом кладбище, помогли Загиту похоронить сестру. Вечером он устроил поминки, выставил несколько бутылок водки, а в ночь, вернувшись из кабака, стал собираться в дорогу.
— Ты куда? — удивился бородатый старатель и присел на нары. — Посмотри, как метет на улице..
— Мне надо в деревню, — ответил Загит.
— Подожди до утра, когда стихнет, — пытался уговорить его старатель — А то сам за своей сестрой в могилу пойдешь! Не дело ты затеял, одумайся.
Но Загит не хотел никого слушать, будто был не властен над собой Он крепко затянул веревкой мешок за плечами, попрощался со всеми и, раскрыв дверь, зашагал навстречу яростно гудевшему бурану.
24
Глубокой ночью деревня была разбужена истошными криками
— Пожа-а-ар!.. По-о-жар..
Над Сакмаевом стояло кровавое зарево, заливало яркими отблесками окна изб.
Люди бежали к площади с баграми и ведрами, спрашивали друг друга:
— Да что горит-то?
— Да вроде лавка Нигматуллы!
— Аллах всемогущий! И за что он его наказывает?
Пламя расцвело в темноте диковинным огромным кустом, вырывалось гигантскими листьями из окон и дверей лавки, треща и разбрызгивая во все стороны горящие искры.
От реки мчались подводы с бочками воды, росла на площади толпа, но люди не решались подступиться к охваченной огнем лавке — такой нестерпимый, пышущий в лицо жар отталкивал всех. Дымились обугленные стены, огонь плескался из пазов, перекидывал свой рыжий хвост на соседний с магазином дом Нигматуллы, сугробы, высившиеся во дворе, растаяли на глазах, растеклись по земле. Вокруг пожара носился, как сумасшедший, сам Нигматулла, прыгал, как кот, наступивший на горячую сковородку, и орал не переставая:
— Вы что встали, как бараны? Тушите!.. Вам же хуже будет, дармоеды!.. Где вы купите то, что брали у меня в долг? Тушите!
— Не надрывай глотку, голос сорвешь! — вдруг крикнул кто-то из толпы. — Скажи спасибо, что сам в живых остался!
— Кто это сказал? Кто? — дернулся назад Нигматулла, расшвыривая тех, кто попадался ему под руку. — У кого это такой длинный язык?
Из толпы вынырнул урядник, и Нигматулла ухватился за его рукав.
— Когда ты нужен, так тебя нет!..
Лицо урядника, мятое спросонок, не выражало ничего, кроме глупого усердия, и Нигматулла в сердцах махнул рукой и снова заметался перед горящей лавкой.
— Там списки должников — понимаете? — неизвестно к кому обращаясь, выкрикивал он. — Деньги! Деньги сгорят!.. Кто вытащит — половину отдам, не пожалею!..
Толпа, сбившись в кучу, настороженно и угрюмо молчала, и Нигматулла, точно озверев, посылал проклятья на головы всех:
— Я вам этого век не прощу, гады! Шкуры продажные! В остроге сгною!
Он выдернул из толпы, как морковку из грядки, Султангали и просипел ему в лицо:
— Ты у кого служишь, щенок? У кого?.. Лезь туда, слышишь? Ты думаешь, я не знаю, кто поджег?.. Из-под земли достану, но жить не дам… Лезь!
И Султангали, схватив ведро воды, облив себя с ног до головы, побежал к лавке, а за ним, не выдержав, кинулся сам Нигматулла. Толпа загудела, еще несколько смельчаков подступили к пожару, и вот пошли по рукам ведра и в огонь начали хлестать воду.
Гайзулла, державшийся все время в самой гуще толпы, незаметно выскользнул из нее и, прихрамывая, побежал домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45