— Не могу.
Он замолчал, понимая, что спорить бесполезно. Надо положиться на силу обстоятельств.
— Пора домой, — сказала она.
Они молча вернулись.
Войдя, они сразу поняли, что среди присутствующих шел спор об отъезде Елены. Квейль сел, и водворилось молчание.
— Мы не хотим тебя стеснять, — наконец произнес отец.
— Не будем об этом говорить, — сказала Елена по-английски.
— Мы понимаем, что ты остаешься из-за нас. Это глупо.
— Я уеду, и придут немцы. Я окажусь по ту сторону, а война будет продолжаться. Она не скоро кончится.
— Мы в лучшем положении, чем многие.
Квейль понял, что им нужно потолковать об этом по-гречески, не затрудняясь в выборе слов. Он встал.
— Я пойду, — сказал он.
Он поглядел на г-жу Стангу и увидел большие глаза, и притаившуюся в них улыбку, слишком слабую для того, чтобы выступить наружу, и седые волосы, и гладкую кожу, и морщины на лбу.
— Простите меня, — сказал он. Она только улыбнулась в ответ. — До свидания, — повернулся он к остальным.
Хозяин проводил Квейля до выхода.
— Не волнуйтесь, мы это уладим, — сказал он ему.
— Спокойной ночи, — ответил Квейль.
Елена дошла с ним до автобусной остановки.
— Дай мне подумать. Ведь мне нелегко решиться, — сказала она.
— Твоя мать, наверно, тоже могла бы уехать. Да и все вы можете уехать.
— Я их спрашивала. Отец отказывается ехать, а мать не хочет из-за него.
— Все ясно. Но я не могу оставить тебя здесь.
— Понимаю. Понимаю. Видит бог, понимаю.
— Я завтра приду в гостиницу. Ты должна зайти туда.
— Хорошо, Джон. Хорошо.
Подошел автобус.
— До свидания, — сказал Квейль.
Он крепко и нежно обнял ее и почувствовал все, что тяготило ее, и все, что тяготило его, и смирился перед этой тяжестью. Она осторожно поцеловала его в губы, стараясь не задеть ран на лице, и он вошел в автобус. Проходя по автобусу, чтобы сесть на место, он еще раз увидел, как она стоит в темноте. Потом она потонула во мраке, и он сел.
29
Когда автобус остановился на площади, Квейль решил выйти. Ему хотелось еще раз поговорить с Лоусоном насчет Елены. Водитель открыл дверь. Квейль был единственный пассажир в этом просторном, выкрашенном в защитный цвет, расшатанном автобусе. Когда он выходил, водитель слегка коснулся его плеча и спросил:
— Инглизи?
— Да, — ответил Квейль.
— К несчастью, мы побиты.
— К несчастью, да.
— Потом опять? — продолжал шофер.
— Что?
— Потом опять придем, — пояснил он, и Квейль понял его.
— Да, — сказал он. — Спокойной ночи.
— Прощайте, инглизи, — сказал водитель, закрывая дверь.
У «Максима» опять стоял шум, а грохот бомбежки доносился из Пирея более отчетливо и громко, чем раньше. Бомбежка только что возобновилась. Сирена загудела в тот самый момент, когда Квейль переходил площадь, направляясь к ресторану. Там стоял дым коромыслом. Зал освещали только огни эстрадной рампы. Высокий малый с крылышками на груди играл что-то бравурное на рояле. Он спустил клок волос на один глаз и гримасничал, но уверенно делал свое дело: пальцы его сами находили нужные клавиши, и находили их безошибочно, потому что он был слишком пьян, чтобы следить за собой и испытывать какие-либо сомнения. Звуки рояля наполняли все помещение, но никто не обращал на них внимания, и все кричали, а несколько человек среди общего гама устроили на эстраде свалку, затеяв шуточную игру в регби; двое наблюдателей лежали по краям эстрады, а девицы из кабаре толпились у рампы и приветствовали состязающихся громкими криками.
— Квейль! — воскликнул один из забавлявшихся, когда он вошел. — Иди сюда. Присоединяйся.
— Нет, спасибо, — ответил Квейль и пошел искать Лоусона.
У стойки сидел Хикки.
— Нашел? — спросил Хикки.
— Да, — ответил Квейль.
Хикки слегка размяк под расслабляющим действием алкоголя.
— Как ты ее вывезешь?
— Она не хочет ехать.
— Знаешь, Джон, всякий раз, как я на нее гляжу, она кажется мне совсем не похожей на других; у нее какое-то особенное лицо.
— Да, — подтвердил Квейль.
Хикки спросил, что он будет пить, но Квейль ответил, что ищет Лоусона; Хикки сказал, что Лоусон ушел по какому-то делу и придет позже. Тогда Квейль сказал, что выпьет пива, но Хикки заказал для него виски и с неумолимой настойчивостью заставил выпить.
— Погляди на этих сумасшедших, — сказал Хикки устало.
— Немного пересаливают.
— Ни черта! — возразил Хикки. — Ты слишком строг, Джон. Ребята хорошие. Ведь они очень долго сидят без дела. Нет самолетов. Ни одного самолета на всю их братию.
— Просто вы распустились, — возразил Квейль.
— Распустились… Действительно! Нет, это ты отстал за время отсутствия.
— Возможно, — согласился Квейль.
Он решил не спорить, видя, что Хикки утомлен и все такое…
— Да, отстал. Если б ты участвовал в переделке, в которой мы потеряли Констэнса… На другой день после нашего последнего вылета мы перебрались прямо сюда. И вот через несколько дней налетают немцы, а нас только четверо. Знаешь, мы нарвались на целую сотню «Мессершмиттов». Если б ты только видел! Мы решили рискнуть: не отступать же перед этими ублюдками. И мы сбили четырех на своих «Гладиаторах». С полдюжины их нависло бедняге Констэнсу на хвост. Он стал увертываться, но они окружили его. Нас всех окружили, и всякий раз, как я пытался оказать ему помощь, они меня сковывали… Словно игра в кошки-мышки. И Констэнс перекувырнулся и рассыпался.
— А что было с Синглтоном и Мони?
Эти двое оставались в Афинах с Кроутером.
— Погибли в одном и том же бою. Мы сопровождали бомбардировщики на «Харрикейнах». Все перемешалось. Я даже не знаю, что с ними произошло. Не видел их. Один из наших летчиков писал в рапорте, что видел, как они оба рухнули, охваченные пламенем. Это было в тот день, когда мы потеряли все «Бленхеймы». Просто вылетели и не вернулись. Ты помнишь Дэвиса из двести одиннадцатой?
— Конечно.
— Он был командиром эскадрильи. Один из этих мерзавцев сбил его. Они носились вокруг, как мухи.
Шум в зале затих. Устав от возни, летчики сошли с эстрады и уселись в тесноте за погруженные в полумрак столики, и Квейль обратил внимание, что больше не видно кителей и что девицы держат себя с летчиками очень вольно, понимая их настроение. Хикки тоже окинул взглядом зал, потом повернулся к Квейлю, поднял стакан и сказал:
— За проституток!.. Погляди на них. Знаешь, Джон, они лучше других женщин понимают, что надо мужчине. Безусловно лучше, и не скупятся на сочувствие. И действительно сочувствуют. Погляди.
Хикки заказал для Квейля еще виски, и Квейль стал пить, потому что его давила та же тяжесть, что и Хикки. Он не предполагал, что Хикки так сильно переживает все это, и знал, что Хикки будет потом неприятно, что он обнаружил свои чувства хотя бы только перед ним, Квейлем. Теперь звуки рояля были слышны очень отчетливо, в царившем вокруг полумраке были не только слышны, но и зримы. Пианист слишком увлекся игрой, чтобы гримасничать, и Квейль глядел на его крепко сколоченную фигуру и спокойные движения и слушал громкий говор окружающих, которые требовали еще вина.
Был момент, когда небольшого роста человек вышел и прокричал, что ресторан закрывается, оркестр ушел, и полиция требует закрытия, и свет сейчас потушат. Кто-то встал и крикнул ему в ответ, что если он погасит свет, они разнесут все в щепки, и это не было вандализмом, потому что они знали, что сейчас они вправе сделать это, и небольшого роста человек ушел, а пианист, который не переставал играть среди пустых стульев и низеньких пюпитров оркестра, заиграл еще веселей, и никто не знал, что он играет, но игра его служила фоном для всего стоящего в зале шума.
В это время вошел Лоусон. Квейль должен был ответить Хикки на угощение, и все трое уселись у стойки.
— Что это было за происшествие? Вам всегда приходится бежать туда, где что-нибудь случается? И как вы об этом узнаете? — спросил Хикки.
— Ерунда, — ответил Лоусон. Он был тоже пьян. — А пятая колонна скоро захватит город. Она уже дает себя чувствовать. Я знаю кое-кого из них, но они прячутся.
— Я хотел спросить вас… Насчет завтрашнего… — начал Квейль.
— Вы нашли ее?
— Да.
— Что она решила?
— Не знаю. Во всяком случае, если решит ехать, она будет у вас в гостинице в двенадцать.
— Прекрасно, — ответил Лоусон и выпил. — Постараюсь ее устроить.
— Я не уверен, что она захочет ехать, — продолжал Квейль. — Ее брата убили на фронте.
— Знаю. Кто вам сказал?
— Она сказала, — ответил Квейль.
— Ее отец не говорит своим, но он думает, что его расстреляли фашисты.
— Господи!
Квейль вспомнил взвод солдат тогда, в Янине, и дождь, и представил себе, что у одного из тех, у юноши — лицо Астариса, и хотя в действительности они не были похожи, он ясно представил себе, как это было, и это переполнило чашу.
— Боже мой! Какой ужас! — сказал он тихо. — Какой ужас!
— Выпьем еще, — предложил Лоусон.
— Нет, не буду. — Квейль покачал головой. — Пойдем, Хикки.
— Да, да. Мне пора спать. Я думаю, они ночью опять засыпят бомбами аэродром.
Перед Квейлем все время стоял образ Астариса Стангу, расстреливаемого взводом солдат, и он чувствовал, что образ этот как-то связан с окружающим шумом, и это угнетало его.
— Слушайте, — сказал он Лоусону. — Я приду к вам в гостиницу завтра в двенадцать.
— Вы тоже хотите ехать?
— Нет. Я по поводу Елены.
— Хорошо, — ответил Лоусон. — Всего наилучшего.
— Всего, — ответили оба летчика. Когда они прошли мимо эстрады, до них донеслись напоследок крики, и, толкая вертящиеся двери, Квейль услыхал звуки рояля, весело и плавно льющиеся из-под пальцев пианиста, хотя он так и не мог разобрать, что тот играет.
Все исчезло, когда вертящиеся двери отделили их от того, что делалось в ресторане. Вместо этого их слух наполнился грохотом продолжающейся бомбежки Пирея, который вытеснил прежние впечатления. Квейль почувствовал всю реальность бомб; ему стало легче на душе. Они сели в машину и поехали на аэродром.
30
Аэродром всю ночь подвергался бомбежке, и они большую часть времени провели в щелях. Два раза начинались пожары, и все участвовали в тушении. Вскоре после рассвета бомбежка прекратилась. Все пошли в большую столовую завтракать, а некоторые стали укладывать чемоданы. Потом появились грузовики, и отъезжающие погрузились в них со всеми чемоданами, и машины одна за другой ушли, увозя эвакуируемых, и Квейль почувствовал к ним зависть и представил себе, как тепло в Египте и какая невоенная, мирная атмосфера в Каире. Теперь при мысли о Каире он чувствовал то же самое, что прежде при мысли об Афинах. Только бы попасть туда, и все будет прекрасно.
В полдень Хикки отвез его в Афины. Там теперь было совершенно спокойно, но в воздухе пахло грозой. Серое небо еще усиливало это впечатление. Они вошли вместе в гостиницу; там толпился народ; было много военных корреспондентов с пишущими машинками; в больших креслах сидели женщины, истомленные напряженным ожиданием. Елены нигде не было. Лоусона — тоже. Квейль и Хикки вышли на ступеньки подъезда и стали смотреть на площадь. Ветер нес уличную пыль и листья, так как никто не трудился подметать улицы. Ветер кружил листья и пыль, вздымая небольшие вихри на перекрестках и наметая огромные кучи сора.
Хикки объявил, что должен пойти в штаб, а Квейль остался стоять в пыли пасмурного дня. Потом пришел Лоусон.
— Она здесь? — спросил он Квейля.
— Нет. Который час?
— Почти половина первого.
— Может быть, еще успеем, — сказал Квейль.
— Наверно.
Квейль обратил внимание на раскатистое «р» и спокойный, уверенный тон американца.
— В котором часу вы садитесь на пароход? — спросил Квейль.
— Бог ведает. Это дело английского посольства. Пароход, вероятно, греческий, но точно ничего не известно. Прошлой ночью один вышел, а его разбомбили к черту.
— Откуда он отправляется?
— Откуда-то из Пирея. Это их единственный пароход.
— А от Пирея что-нибудь осталось?
— Не слишком много. Этому порту еще предстоит терпеть. Скоро его начнете бомбить вы.
— Полагаю, что так, — согласился Квейль и спросил Лоусона, что он думает обо всем происходящем.
— А вы что думаете? — в свою очередь спросил Лоусон, и Квейль понял, что это его ответ.
— Чем все это кончится?
— Вы спрашиваете меня? — возразил Лоусон. — Как, по-вашему, начнется Великое Пробуждение?
— Может быть.
— Еще много придется пережить, прежде чем произойдет какая-нибудь перемена.
— Кто произведет ее?
— Беда английских офицеров в том, что они слишком оторваны от солдат. Может быть, это сделают они, — ответил Лоусон.
— Кто? Офицеры?
— Да нет, — раздраженно возразил Лоусон. — Солдаты.
— Каким образом?
Квейль был не настолько наивен, чтобы не понимать. Но он хотел заставить Лоусона высказаться.
— Почем я знаю? — ответил Лоусон. — Конечно, это произойдет не на Среднем Востоке. Там нет подходящей почвы. И нет близости между англичанами и местным населением. Но может быть — в Англии… Может быть…
— Может быть, — подтвердил Квейль.
— Вот все, что я могу сказать, — закончил Лоусон.
Квейль подумал о Макферсоне и Астарисе Стангу, почему-то невольно связывая эти два имени. Он представил себе Макферсона стоящим перед взводом греческих солдат, а самого себя спешащим на помощь, чтобы помешать расстрелу Макферсона, и тут же Макферсон вдруг превратился в грека и перестал быть Макферсоном. И Квейль попросил у солдат извинения за помеху и остановился, глядя, как греческий карательный отряд расстреливает греков и те падают, — все, кроме одного, того, который остался тогда стоять, и был убит отдельным выстрелом, и упал ничком, потеряв повязку, и Квейль стал пристально всматриваться в него и увидел, что это все-таки Макферсон, и Квейль повернулся и стал стрелять в карателей из оказавшегося у него в руках револьвера, и вдруг Макферсон встал и пошел вместе с с ним по дороге искать Елену и сказал Квейлю: «Теперь вы видите», но произнес это голосом Елены.
— Все это очень сложно, — ответил Квейль Лоусону.
Хикки вернулся уже во втором часу. На пароход никто еще не поехал, и Елены не было. Хикки спросил Квейля, почему он не едет к Стангу. Квейль не стал объяснять почему: он решил поехать. Надо сделать еще одну попытку.
— Можно мне воспользоваться машиной? — спросил он Хикки.
— Я сам отвезу тебя. Может быть, нам удастся привезти ее сюда.
— Очень хорошо. Спасибо, — ответил Квейль, и они простились с Лоусоном и поехали по автобусному маршруту.
Когда они нашли дом, дверь открыла Елена. Хикки остался в машине. Елена взглянула на Квейля, как на чужого, и вежливо попросила войти. В зале стояли два маленьких фибровых чемодана. Квейль поглядел на них, потом быстро взглянул на Елену. Она словно окаменела и потеряла способность чувствовать, сдерживая себя страшным усилием воли.
— Я уже собиралась ехать, — сказала она.
Вошли родители.
— Доброе утро, — вежливо сказал Квейль.
— Доброе утро, Джон, — ответила г-жа Стангу, и он обратил внимание на родственный тон. Он понял, что это было согласие на отъезд Елены. Он опять почувствовал всю тяжесть происходящего. Он только глядел на всех троих, не в силах вымолвить ни слова. Елена надела шляпу с круглыми полями и остановилась в ожидании.
— Мне очень жаль, что я причинил вам огорчение, — сказал Квейль.
— Мы понимаем, — ответил отец Елены.
— Как только все кончится, мы вернемся.
— Да. Мы понимаем и рады за вас обоих.
— Я буду ждать в машине, — сказал Квейль.
Г-жа Стангу стояла с деревянным лицом и пристально смотрела на него, подобно тому как он сам смотрел на г-на Стангу накануне в конторе. Вдруг Квейль шагнул к ней и быстро поцеловал ее. Подавленное рыдание обожгло ему горло. Он пожал руку г-ну Стангу, который ласково задержал его руку в своей и потом быстро выпустил ее. Квейль физически ощущал все совершающееся, все, что скрывалось за их сдержанностью, все, что они не хотели раскрыть ни перед ним, ни перед самим собой. И необычайно спокойный вид Елены, стоящей в шляпе, со сжатыми губами и ясными глазами, не шевелясь. И всех троих, близких к изнеможению.
— До свидания, — обернулся он с порога. — И спасибо. Простите за все.
— До свидания, Джон, — ответили оба, и он никогда еще не слышал, чтобы его называли по имени с таким выражением.
Он принялся ходить взад и вперед по тротуару. Впервые с тех пор, как миновало детство, он плакал без слез. Все произошло так быстро. Чужие люди. Видел их всего два-три раза, и вот что получилось. У него не было прежней уверенности в себе. Он опять стал думать об Астарисе и Макферсоне, объединяя их. Ему хотелось говорить о них, но он знал, что не станет говорить об этом ни с кем, даже с Еленой. А Елена еще там, и с нею — вся эта тяжесть, свалившаяся на них.
Почти тотчас же появилась она с двумя чемоданами, которые Квейлю не пришло в голову вынести самому. Хикки молча ждал, пока она усядется, а Квейль помог ей войти в машину. Теперь она сидела одна на заднем сиденье, и Квейль понимал, что неподвижность и оцепенение не покинули ее после того, как она простилась с родными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40