Ты — спартанец при дворе фараона, аскет, оказавшийся на оргии Калигулы. Не понимаю, как меня угораздило влюбиться в тебя. Разве что наши различия так откровенны, что делают нас откровенно одинаковыми.
Я отхлебнул вина и разом наколол трех рыбешек и одну оливку.
— Сколько мужчин любили тебя, Эльза?
— Почти все. Одни — потому что знали меня, другие — как раз потому, что не знали.
— И скольких ты бросила?
— Всех, потому что я знала их, Макс.
— Я напишу сказку и назову ее «Сердечко». Это будет сказка про девочку, бегущую по тропинке и оставляющую за собой разбитые сердца. Но ее сердечко никому не разбить, потому что оно — каменное. Меня вдохновил «Мальчик-с-пальчик». Я понимаю, тебя совершенно не вдохновляют размеры мальчика и пальчика, но что поделаешь!
— Писательство — не твое призвание, Макс, — отозвалась Эльза, пропустив мимо ушей грязный намек, как прежде пропустила мимо ушей мои комплименты. Она тоже была начеку. — Я сказала, что бросила всех. Это не так. Для одного я сделала исключение, но он ушел от меня, и уходит опять. Не смотри так, мы все допускаем ошибки. Я же человек. Напиши об этом в твоей дурацкой сказке.
Эльза рассматривала почти нетронутое блюдо с анчоусами. Она их так и не попробовала. Мне показалось, что она расплачется, но она взяла себя в руки. У этой новой Эльзы вдруг появились трещины в броне. Раньше она блистала благодаря их полному отсутствию.
— У меня пропал аппетит, — сказала она.
Я бросил в рот пару рыбок и оливку. Эльза, не глядя на меня, допивала вино.
34
Расплачивалась она, а я и не протестовал. Официант смотрел на нас с ненавистью: на его глазах мы сожгли тридцать тысяч песет — и не дали на чай даже трехсот. Мы вышли на улицу. Какая же физиономия была у официанта! Следовало бы объяснить ему, что таким образом мы боролись с инфляцией. Голубь, сидевший на плече у Грустного Генерала, улетел
— Если ты не против, поедем на моей машине. Кстати, ты не забыла про фляжку?
— Забыла. — Она прикусила нижнюю губу, изображая раскаяние и угрызения совести.
— Твоя сестра у них, ты уже знаешь? Выражение ее лица изменилось.
— Да, — ответила она, — я хотела поговорить с тобой об этом.
— Ты думаешь, ей грозит опасность?
— Не больше, чем нам. — Она немного замялась, прежде чем ответить, и мне показалось, что она решает, быть совершенно откровенной или скрыть часть правды. — Гарсиа любит меня, и он пальцем до нее не дотронется. Но пока она у них, я не свободна. Он будет использовать ее, чтобы шантажировать меня. По-моему, Гарсиа считает, что я имею какое-то отношение к кокаину.
— И?
— Я здесь совершенно ни при чем, Макс. Как ты можешь спрашивать!
— Поклянись.
— Клянусь.
«Поклянись»: полная чушь! Как будто Эльза не может не моргнув глазом поклясться в чем угодно. Никакие картины ада со всем его адским пламенем и запахом серы не заставят ее отступить. Гарсиа подозревал то же, что и я. Эльза спала с Годо, или он просто врал. Эльза знала, где спрятан порошок. Эльзе было необходимо скрыться. И возможно, Эльза ненавидела Гарсиа.
Мы шли к машине. Я оставил ее на углу узкой улочки, заехав колесом на бортик левого тротуара, в длинном ряду других припаркованных машин. Метрах в десяти впереди нас по мостовой быстро шел странный тип, дергая подряд за все автомобильные ручки: вдруг да какая-то дверца окажется открытой. Шум, который он производил, колотя по машинам, врывался в нашу беседу.
— Макс, они убили Годо, чтобы запугать нас.
— Ты не кажешься слишком расстроенной. Она пожала плечами:
— Ты не то видишь. Годо болван. Он повсюду трубил, что спит со мной. Он играл с огнем.
— Откуда ты узнала о его смерти?
— Я же говорила, я позвонила Гарсиа. Он сказал, что это предупреждение, что я должна вернуться к нему. Он умолял, плакал в телефон, угрожал, обещал купить мне квартиру в Бенидорме, в доме у самою пляжа, на первой линии. Жмот! Мог бы купить и на Менорке. Что я, по его мнению, должна делать среди чванливых англичан? Дать бы ему цианистого калия… А названия фильма он так и не вспомнил… Боже мой, как же он рыдал! У этого козла нервы никуда не годятся. Если бы он не ел у меня из рук, я бы испугалась.
В этот момент парень дернул за ручку моего автомобиля. Дверца открылась. Он по инерции пролетел еще пару шагов, застыл в удивлении, с черепашьей скоростью обработал в голове полученную информацию и вернулся назад.
— Ты очень любезен, Баутиста, благодарю, — сказал я, распахивая дверцу пошире, чтобы Эльза могла сесть. — А теперь ступай!
Тип обалдело уставился на меня. Ему не было и тридцати, но похоже, к нему уже не раз наведывался вестовой на быстром коне со счетами за разные делишки. Эльза села, а я стойко выдерживал нехороший взгляд незнакомца.
— Знаешь что, — сказал он, выговаривая слова на манер всех обитателей мадридского дна Бессмысленные голубые глаза налились кровью. — Чтоб ты сдох, чтоб разбился на машине, чтоб ты…
Он развернулся и полетел дальше, продолжая дергать ручки автомобилей. Я сел в «шкоду».
— Эльза, дорогая, — сказал я, — вот эта кнопка предназначена для того, чтобы никто не мог открыть дверь. Называется кнопкой безопасности.
— Прости, милый… Надо сделать вот так?
Очень мягко, большим и указательным пальцами она опустила кнопку, одновременно скользя кончиком языка по кромке губ. Я тронулся.
Я знал только двух женщин, которые совершенно сводили меня с ума. Они были очень разными.
Одна — властная, стремительная, сексуальная, опасная, лишенная сомнений. Это Эльза.
Другая — нежная, ранимая, несчастная, щедрая и романтичная. И это тоже Эльза.
35
Мы доехали до Пуэрта-де-Толедо, покружили по Байлену и проехали пару раз перед Королевским дворцом и по площади Орьенте. Эльза казалась то ли очень довольной, то ли взволнованной — не могу сказать, какой именно. Жаль, что я не прихватил полбутылки вина. Мы немножко поговорили. Весь остальной путь — чистая фантастика: двое влюбленных совершают экскурсию по столице королевства и спрашивают сами себя, кто же они на самом деле — заклятые враги или союзники.
— Я бы хотела показать тебе дом Гарсиа, — сказала Эльза. — Он потратил большие деньги на всякие краски. В смысле на картины, на художников, — добавила она простодушно.
Понятно, речь идет не о малярах с широкой кистью, а о живописи. В такие моменты я жалел Эльзу. Человеческие чувства захватывали ее на три-четыре секунды, а потом опять возвращалась прекрасная, расчетливая, чувственная или сентиментальная — в зависимости от обстоятельств — Эльза, способная превратить любого мужика в тупую безвольную куклу. И тогда я понимал, что жалеть Эльзу — все равно что сочувствовать царице Савской, которую накануне осмелился укусить комарик. Я не стал говорить, что отлично рассмотрел дом на видео. Зачем?
— Я ненавижу его, Макс, — продолжала она. — Он скорее умрет, чем откажется от меня. Я буду свободна, только когда его не станет. Если мы хотим спастись, его придется убить, ничего не поделаешь. Ты не представляешь, как я его ненавижу.
— Наверное, я тоже ненавижу его, — сказал я, гладя ее руку, не вполне уверенный, что хоть раз в жизни ненавидел кого-либо по-настоящему.
— То, что чувствуешь ты, — просто спичка рядом с огнеметом по сравнению с тем, что чувствую я.
Эльза всегда любила ковыряться в старых ранах.
— На, это тебе.
Она протянула мне пакетик и засияла в предвкушении. Я развернул его одной рукой. Это были часы, красивые, очень простого дизайна. Хотя она выросла отнюдь не в окружении горничных и личных портных, у Эльзы был отличный вкус.
— Я дарю тебе уже вторые, помнишь? Я тебя убью, если ты потеряешь и эти тоже. Теперь тебе не нркно вечно спрашивать, который час
И она застегнула часы на моем запястье.
— Очень красивые, спасибо, — сказал я.
Вот и все, что мы сказали друг другу. Все остальное время в наших головах проносились воспоминания, а за стеклами автомобиля — здания, уличные сценки. И тишина, пока Эльза не включила радио: для вас поет Альберт Хаммонд, «Вини во всем меня».
36
Один из двух фонарей по бокам от вывески пансиона «Голубка» был разбит, а лампочка выкручена Второй постоянно моргал, как арестант, только что выпущенный из тюремных застенков. Нарисованный на картоне толстый белый голубь был все таким же грязным, только выцвел еще больше. Мы как раз собирались войти в пансион, когда перед нами прошмыгнула черная кошка. Эльза в испуге посмотрела на меня и впилась ногтями в мою руку.
— Пойдем, — я попытался приободрить ее, — не будь суеверной. Помнишь, как я выиграл в лотерею двести тысяч песет?
— Как я могу забыть! — откликнулась она, все еще цепляясь за меня. — Мы прокутили их той же ночью, а я чуть не врезала сумкой какой-то сеньоре, пожиравшей глазами твой зад, когда ты вставал, чтобы принести еще виски.
Я задушил улыбку, уже расцветавшую на лице.
— Между прочим, когда я в тот день выходил из дома, мне перебежал дорогу черный кот.
— Потому ты и не выиграл в два раза больше, — пробормотала она. — Та сеньора была… Лучше промолчу, чтобы не поганить рот такими словами. Нет, скажу: грязная свинья, вот кто она такая!
Эльза никогда не сдерживала своих порывов.
В нескольких метрах от нас на углу стоял негр в вязаной шапочке и торговал уже знакомой мне газетенкой «Ла Фарола».
— Я сейчас, — бросил я Эльзе.
— Комната двести четыре. Наш счастливый номер, — улыбнулась она, стараясь подавить дурные предчувствия из-за черного кота.
Эльза вошла в подъезд, а я направился к продавцу газет.
— Почем?
— Двести.
— Обалдеть! — присвистнул я.
Расплатился без сдачи и вошел в пансион. За стойкой портье сидела незнакомая старуха и пристально, по-совиному рассматривала меня.
— Сюда только что вошла сеньорита, — начал я.
— Номер двести четвертый, — сурово оборвала она.
— Я знаю. — Я показал ей заветную бумажку в пять тысяч песет. — Меня интересует, ночевала ли она здесь прошлой ночью.
— Да.
— Одна?
Старуха кивнула.
— Если бы вы брали деньги за каждое слово, обошлось бы, пожалуй, подороже, чем телеграмма.
Она протянула когтистую лапку, чтобы забрать деньги. Старая ведьма оказалась проворней, чем я ожидал, и ухватила-таки купюру, как раз когда я ее отдергивал. Бумажка разорвалась пополам. У каждого осталось по половинке.
— Верни мне это, — сказал я.
— Попробуй, отними, — выплюнула мумия, отодвигаясь к стене и спрятав руки за спину. — Я закричу. Вот увидишь, закричу.
Мы смотрели друг на друга, не зная, как быть дальше.
— Даю вам две тысячи пятьсот за вашу половину, — предложила сова.
— У меня предложение получше, — сказал я, — ваша жизнь за вашу половину.
И я направил на нее дуло моей «астры». Этот пистолет не может выстрелить, если спусковой крючок нажат не полностью — простое и надежное устройство, позволяющее иметь при себе заряженное оружие, не подвергаясь ни малейшей опасности. Она колебалась несколько секунд. Если взглядом можно просверлить дырку, то я был вполне готов, чтобы меня привинтили на стенку рядом с отвратительной вывеской, но и старуха превратилась в дуршлаг. Наконец она приняла ошибочное решение и отдала мне обрывок купюры, сопроводив его взглядом, каким смотрят из своего гнезда сотни скорпионов. Я повернулся и пошел к лестнице.
— Проклятый сорняк! — послышалось за моей спиной.
И смачный плевок.
37
Дверь в двести четвертый номер была полуоткрыта, из комнаты струился желтоватый свет. Я тихонько толкнул ее и вошел. В малюсенькой комнатке едва помещались кровать, комод и умывальник, над которым красовалось зеркало без рамы. За закрытой дверью — крошечная туалетная комната с унитазом и биде. Во всяком случае, здесь ничего не изменилось. Я вспомнил, как мне нравилось смотреть, как Эльза моется над биде. Кажется, у Дега или Тулуз-Лотрека есть картина с похожим сюжетом. Определенно во мне пропадает художник! Стоя ко мне спиной и любуясь на себя в зеркало, Эльза снимала серьги — другие, не те, что были на ней накануне. Одна, золотая, сережка изображала солнце, а вторая, серебряная, — растущую или идущую на убыль луну. Она все еще не сняла джинсы, зато спина была совершенно обнажена, если не считать узкой полоски бюстгальтера. Со спинки единственного стула свисала белая майка, бледно-голубая рубашка и змеиный джемпер.
— Я скажу, чтобы поменяли простыни, — сказала она, не глядя на меня. — На этих я спала прошлой ночью.
— Мне нравится, что они пахнут тобой. Кроме того, вряд ли кто-то захочет исполнить твою просьбу. Похоже, я не слишком приглянулся старухе.
— Это новая. Кажется, года два тому назад пансион перешел к другим хозяевам.
Эльза обернулась, сняла наконец серьги и аккуратно положила их на комод. В джинсах и лифчике она была неотразима. Во мне бушевали хаос и смятение.
— Посмотри на эти серьги, — сказала она. — Луна и солнце. Если я надеваю ее вот так, — она взяла сережку в форме месяца и закрепила ее, чтобы получилась буква С, — то луна идет на убыль, а если поворачиваю так — она растет. — Эльза повернула сережку. — Все зависит от моего настроения. Я хочу объяснить, потому что мужчины совершенно не замечают таких вещей. Вы такие безнадежно… бестолковые… С тех пор как ты появился, я все время надеваю сережку так, чтобы луна росла. Скоро я совсем превращусь в полную луну, а ты и так — солнце.
Она положила серебряную луну рядом с ее парой — золотым солнышком.
— Смотри, Светлячок, я купил «Ла Фаролу», — сказал я, не давая себе растаять от всей этой катавасии с серьгами, и бросил газету на кровать. — Придется тебе спать с неудачником.
— Я знаю, — ответила она. — К твоему сведению, уже не в первый раз, мой король.
Не то в соседней комнате, не то в общей ванной кто-то включил радио, и сквозь тонкие перегородки музыка без труда достигла наших ушей. «Эмбахадорес» пели «Иголку». Ее слова будто царапали мне кожу и проникали прямо в душу. Как ласково ты меня убиваешь, / как расправляешься с моей юностью, / хорошо бы изменишь тебе, отплатить предательством, / ты как иголка, нежно вонзившаяся в мое сердце, / истекающее кровью, / я погибаю от страсти к тебе…
— Сними брюки, — велел я. В прежние времена мне нравилось еще и это: смотреть, как Эльза раздевается, а самому оставаться полностью одетым. Я приказал ей раздеться, упустив из виду одну маленькую деталь: Эльза не из тех женщин, кто исполняет приказания.
— Лучше ты сними их с меня, — возразила она. — Но прежде разденься сам. Я не хочу мерзнуть этой ночью, я же говорила, что в последнее время мой климат-контроль постоянно отказывает. И погаси свет.
Надо же, вот еще одна новость, как в сказке про Красную Шапочку. Раньше Эльза предпочитала видеть. Хотя потом все равно большую часть времени тяжело дышала и кричала, закрыв глаза. В постели Эльза была скандалисткой. Мне казалось, что она не притворяется, но однажды ночью я сильно засомневался. Эльза надулась на меня за какую-то не стоящую внимания ерунду. В постели она оставалась совершенно холодной, и, пока я изощрялся и злился, чувствуя себя все более униженным, она без умолку болтала о погоде и очень красивой сумке, выставленной в витрине какого-то магазина. Ее слова вонзались в меня, как дротики. Я и сейчас могу во всех подробностях описать эту чертову сумку из крокодиловой кожи, которую Эльза наверняка в конце концов купила. В самый разгар моих эротических эскапад она позволила себе преспокойно закурить. Эта был первый и последний раз, когда она в моем присутствии самостоятельно прикурила сигарету. Никогда я не ощущал себя таким униженным. Во время следующих свиданий Эльза опять стала прежней. Но две недели спустя я получил пулю в колено.
— Я хочу видеть, как ты раздеваешься, — настаивал я, а сам тем временем снял куртку, отстегнул кобуру с «астрой» А-80, отличным пистолетом, сконструированным таким образом, что его можно отлично носить под одеждой, хотя вес заряженного пистолета не слишком способствует тому, чтобы таскать его с собой без кобуры.
Эльза погасила свет, благо в комнате было два выключателя: один рядом с ней, у изголовья кровати, а второй у двери, где стоял я. Я зажег свет и принялся расстегивать рубашку. Эльза расстегнула бюстгальтер, повернулась ко мне спиной, сняла его и опять погасила свет. Я сдался, и, пока раздевался, мои глаза привыкли к полумраку, показавшемуся поначалу полной темнотой. Мы медленно погружались в таинственные и многообещающие сумерки.
— Я твоя собака, — сказала Эльза и укусила воздух.
Наши тела сцепились и рухнули на кровать, пружины застонали, дешевая газетная бумага «Ла Фаролы» шуршала под сбитыми простынями, а наши губы — ищущие, шепчущие, хватающие воздух — не знали усталости. «Какое счастье может дарить наша кожа!» — подумал я. «Это безумие!» — прошептала она.
Может быть, это и не любовь, но как похоже!
38
Эльза приговорила к сожжению еще одну сигарету. Привести приговор в исполнение должен был, как обычно, мужчина, находившийся под рукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Я отхлебнул вина и разом наколол трех рыбешек и одну оливку.
— Сколько мужчин любили тебя, Эльза?
— Почти все. Одни — потому что знали меня, другие — как раз потому, что не знали.
— И скольких ты бросила?
— Всех, потому что я знала их, Макс.
— Я напишу сказку и назову ее «Сердечко». Это будет сказка про девочку, бегущую по тропинке и оставляющую за собой разбитые сердца. Но ее сердечко никому не разбить, потому что оно — каменное. Меня вдохновил «Мальчик-с-пальчик». Я понимаю, тебя совершенно не вдохновляют размеры мальчика и пальчика, но что поделаешь!
— Писательство — не твое призвание, Макс, — отозвалась Эльза, пропустив мимо ушей грязный намек, как прежде пропустила мимо ушей мои комплименты. Она тоже была начеку. — Я сказала, что бросила всех. Это не так. Для одного я сделала исключение, но он ушел от меня, и уходит опять. Не смотри так, мы все допускаем ошибки. Я же человек. Напиши об этом в твоей дурацкой сказке.
Эльза рассматривала почти нетронутое блюдо с анчоусами. Она их так и не попробовала. Мне показалось, что она расплачется, но она взяла себя в руки. У этой новой Эльзы вдруг появились трещины в броне. Раньше она блистала благодаря их полному отсутствию.
— У меня пропал аппетит, — сказала она.
Я бросил в рот пару рыбок и оливку. Эльза, не глядя на меня, допивала вино.
34
Расплачивалась она, а я и не протестовал. Официант смотрел на нас с ненавистью: на его глазах мы сожгли тридцать тысяч песет — и не дали на чай даже трехсот. Мы вышли на улицу. Какая же физиономия была у официанта! Следовало бы объяснить ему, что таким образом мы боролись с инфляцией. Голубь, сидевший на плече у Грустного Генерала, улетел
— Если ты не против, поедем на моей машине. Кстати, ты не забыла про фляжку?
— Забыла. — Она прикусила нижнюю губу, изображая раскаяние и угрызения совести.
— Твоя сестра у них, ты уже знаешь? Выражение ее лица изменилось.
— Да, — ответила она, — я хотела поговорить с тобой об этом.
— Ты думаешь, ей грозит опасность?
— Не больше, чем нам. — Она немного замялась, прежде чем ответить, и мне показалось, что она решает, быть совершенно откровенной или скрыть часть правды. — Гарсиа любит меня, и он пальцем до нее не дотронется. Но пока она у них, я не свободна. Он будет использовать ее, чтобы шантажировать меня. По-моему, Гарсиа считает, что я имею какое-то отношение к кокаину.
— И?
— Я здесь совершенно ни при чем, Макс. Как ты можешь спрашивать!
— Поклянись.
— Клянусь.
«Поклянись»: полная чушь! Как будто Эльза не может не моргнув глазом поклясться в чем угодно. Никакие картины ада со всем его адским пламенем и запахом серы не заставят ее отступить. Гарсиа подозревал то же, что и я. Эльза спала с Годо, или он просто врал. Эльза знала, где спрятан порошок. Эльзе было необходимо скрыться. И возможно, Эльза ненавидела Гарсиа.
Мы шли к машине. Я оставил ее на углу узкой улочки, заехав колесом на бортик левого тротуара, в длинном ряду других припаркованных машин. Метрах в десяти впереди нас по мостовой быстро шел странный тип, дергая подряд за все автомобильные ручки: вдруг да какая-то дверца окажется открытой. Шум, который он производил, колотя по машинам, врывался в нашу беседу.
— Макс, они убили Годо, чтобы запугать нас.
— Ты не кажешься слишком расстроенной. Она пожала плечами:
— Ты не то видишь. Годо болван. Он повсюду трубил, что спит со мной. Он играл с огнем.
— Откуда ты узнала о его смерти?
— Я же говорила, я позвонила Гарсиа. Он сказал, что это предупреждение, что я должна вернуться к нему. Он умолял, плакал в телефон, угрожал, обещал купить мне квартиру в Бенидорме, в доме у самою пляжа, на первой линии. Жмот! Мог бы купить и на Менорке. Что я, по его мнению, должна делать среди чванливых англичан? Дать бы ему цианистого калия… А названия фильма он так и не вспомнил… Боже мой, как же он рыдал! У этого козла нервы никуда не годятся. Если бы он не ел у меня из рук, я бы испугалась.
В этот момент парень дернул за ручку моего автомобиля. Дверца открылась. Он по инерции пролетел еще пару шагов, застыл в удивлении, с черепашьей скоростью обработал в голове полученную информацию и вернулся назад.
— Ты очень любезен, Баутиста, благодарю, — сказал я, распахивая дверцу пошире, чтобы Эльза могла сесть. — А теперь ступай!
Тип обалдело уставился на меня. Ему не было и тридцати, но похоже, к нему уже не раз наведывался вестовой на быстром коне со счетами за разные делишки. Эльза села, а я стойко выдерживал нехороший взгляд незнакомца.
— Знаешь что, — сказал он, выговаривая слова на манер всех обитателей мадридского дна Бессмысленные голубые глаза налились кровью. — Чтоб ты сдох, чтоб разбился на машине, чтоб ты…
Он развернулся и полетел дальше, продолжая дергать ручки автомобилей. Я сел в «шкоду».
— Эльза, дорогая, — сказал я, — вот эта кнопка предназначена для того, чтобы никто не мог открыть дверь. Называется кнопкой безопасности.
— Прости, милый… Надо сделать вот так?
Очень мягко, большим и указательным пальцами она опустила кнопку, одновременно скользя кончиком языка по кромке губ. Я тронулся.
Я знал только двух женщин, которые совершенно сводили меня с ума. Они были очень разными.
Одна — властная, стремительная, сексуальная, опасная, лишенная сомнений. Это Эльза.
Другая — нежная, ранимая, несчастная, щедрая и романтичная. И это тоже Эльза.
35
Мы доехали до Пуэрта-де-Толедо, покружили по Байлену и проехали пару раз перед Королевским дворцом и по площади Орьенте. Эльза казалась то ли очень довольной, то ли взволнованной — не могу сказать, какой именно. Жаль, что я не прихватил полбутылки вина. Мы немножко поговорили. Весь остальной путь — чистая фантастика: двое влюбленных совершают экскурсию по столице королевства и спрашивают сами себя, кто же они на самом деле — заклятые враги или союзники.
— Я бы хотела показать тебе дом Гарсиа, — сказала Эльза. — Он потратил большие деньги на всякие краски. В смысле на картины, на художников, — добавила она простодушно.
Понятно, речь идет не о малярах с широкой кистью, а о живописи. В такие моменты я жалел Эльзу. Человеческие чувства захватывали ее на три-четыре секунды, а потом опять возвращалась прекрасная, расчетливая, чувственная или сентиментальная — в зависимости от обстоятельств — Эльза, способная превратить любого мужика в тупую безвольную куклу. И тогда я понимал, что жалеть Эльзу — все равно что сочувствовать царице Савской, которую накануне осмелился укусить комарик. Я не стал говорить, что отлично рассмотрел дом на видео. Зачем?
— Я ненавижу его, Макс, — продолжала она. — Он скорее умрет, чем откажется от меня. Я буду свободна, только когда его не станет. Если мы хотим спастись, его придется убить, ничего не поделаешь. Ты не представляешь, как я его ненавижу.
— Наверное, я тоже ненавижу его, — сказал я, гладя ее руку, не вполне уверенный, что хоть раз в жизни ненавидел кого-либо по-настоящему.
— То, что чувствуешь ты, — просто спичка рядом с огнеметом по сравнению с тем, что чувствую я.
Эльза всегда любила ковыряться в старых ранах.
— На, это тебе.
Она протянула мне пакетик и засияла в предвкушении. Я развернул его одной рукой. Это были часы, красивые, очень простого дизайна. Хотя она выросла отнюдь не в окружении горничных и личных портных, у Эльзы был отличный вкус.
— Я дарю тебе уже вторые, помнишь? Я тебя убью, если ты потеряешь и эти тоже. Теперь тебе не нркно вечно спрашивать, который час
И она застегнула часы на моем запястье.
— Очень красивые, спасибо, — сказал я.
Вот и все, что мы сказали друг другу. Все остальное время в наших головах проносились воспоминания, а за стеклами автомобиля — здания, уличные сценки. И тишина, пока Эльза не включила радио: для вас поет Альберт Хаммонд, «Вини во всем меня».
36
Один из двух фонарей по бокам от вывески пансиона «Голубка» был разбит, а лампочка выкручена Второй постоянно моргал, как арестант, только что выпущенный из тюремных застенков. Нарисованный на картоне толстый белый голубь был все таким же грязным, только выцвел еще больше. Мы как раз собирались войти в пансион, когда перед нами прошмыгнула черная кошка. Эльза в испуге посмотрела на меня и впилась ногтями в мою руку.
— Пойдем, — я попытался приободрить ее, — не будь суеверной. Помнишь, как я выиграл в лотерею двести тысяч песет?
— Как я могу забыть! — откликнулась она, все еще цепляясь за меня. — Мы прокутили их той же ночью, а я чуть не врезала сумкой какой-то сеньоре, пожиравшей глазами твой зад, когда ты вставал, чтобы принести еще виски.
Я задушил улыбку, уже расцветавшую на лице.
— Между прочим, когда я в тот день выходил из дома, мне перебежал дорогу черный кот.
— Потому ты и не выиграл в два раза больше, — пробормотала она. — Та сеньора была… Лучше промолчу, чтобы не поганить рот такими словами. Нет, скажу: грязная свинья, вот кто она такая!
Эльза никогда не сдерживала своих порывов.
В нескольких метрах от нас на углу стоял негр в вязаной шапочке и торговал уже знакомой мне газетенкой «Ла Фарола».
— Я сейчас, — бросил я Эльзе.
— Комната двести четыре. Наш счастливый номер, — улыбнулась она, стараясь подавить дурные предчувствия из-за черного кота.
Эльза вошла в подъезд, а я направился к продавцу газет.
— Почем?
— Двести.
— Обалдеть! — присвистнул я.
Расплатился без сдачи и вошел в пансион. За стойкой портье сидела незнакомая старуха и пристально, по-совиному рассматривала меня.
— Сюда только что вошла сеньорита, — начал я.
— Номер двести четвертый, — сурово оборвала она.
— Я знаю. — Я показал ей заветную бумажку в пять тысяч песет. — Меня интересует, ночевала ли она здесь прошлой ночью.
— Да.
— Одна?
Старуха кивнула.
— Если бы вы брали деньги за каждое слово, обошлось бы, пожалуй, подороже, чем телеграмма.
Она протянула когтистую лапку, чтобы забрать деньги. Старая ведьма оказалась проворней, чем я ожидал, и ухватила-таки купюру, как раз когда я ее отдергивал. Бумажка разорвалась пополам. У каждого осталось по половинке.
— Верни мне это, — сказал я.
— Попробуй, отними, — выплюнула мумия, отодвигаясь к стене и спрятав руки за спину. — Я закричу. Вот увидишь, закричу.
Мы смотрели друг на друга, не зная, как быть дальше.
— Даю вам две тысячи пятьсот за вашу половину, — предложила сова.
— У меня предложение получше, — сказал я, — ваша жизнь за вашу половину.
И я направил на нее дуло моей «астры». Этот пистолет не может выстрелить, если спусковой крючок нажат не полностью — простое и надежное устройство, позволяющее иметь при себе заряженное оружие, не подвергаясь ни малейшей опасности. Она колебалась несколько секунд. Если взглядом можно просверлить дырку, то я был вполне готов, чтобы меня привинтили на стенку рядом с отвратительной вывеской, но и старуха превратилась в дуршлаг. Наконец она приняла ошибочное решение и отдала мне обрывок купюры, сопроводив его взглядом, каким смотрят из своего гнезда сотни скорпионов. Я повернулся и пошел к лестнице.
— Проклятый сорняк! — послышалось за моей спиной.
И смачный плевок.
37
Дверь в двести четвертый номер была полуоткрыта, из комнаты струился желтоватый свет. Я тихонько толкнул ее и вошел. В малюсенькой комнатке едва помещались кровать, комод и умывальник, над которым красовалось зеркало без рамы. За закрытой дверью — крошечная туалетная комната с унитазом и биде. Во всяком случае, здесь ничего не изменилось. Я вспомнил, как мне нравилось смотреть, как Эльза моется над биде. Кажется, у Дега или Тулуз-Лотрека есть картина с похожим сюжетом. Определенно во мне пропадает художник! Стоя ко мне спиной и любуясь на себя в зеркало, Эльза снимала серьги — другие, не те, что были на ней накануне. Одна, золотая, сережка изображала солнце, а вторая, серебряная, — растущую или идущую на убыль луну. Она все еще не сняла джинсы, зато спина была совершенно обнажена, если не считать узкой полоски бюстгальтера. Со спинки единственного стула свисала белая майка, бледно-голубая рубашка и змеиный джемпер.
— Я скажу, чтобы поменяли простыни, — сказала она, не глядя на меня. — На этих я спала прошлой ночью.
— Мне нравится, что они пахнут тобой. Кроме того, вряд ли кто-то захочет исполнить твою просьбу. Похоже, я не слишком приглянулся старухе.
— Это новая. Кажется, года два тому назад пансион перешел к другим хозяевам.
Эльза обернулась, сняла наконец серьги и аккуратно положила их на комод. В джинсах и лифчике она была неотразима. Во мне бушевали хаос и смятение.
— Посмотри на эти серьги, — сказала она. — Луна и солнце. Если я надеваю ее вот так, — она взяла сережку в форме месяца и закрепила ее, чтобы получилась буква С, — то луна идет на убыль, а если поворачиваю так — она растет. — Эльза повернула сережку. — Все зависит от моего настроения. Я хочу объяснить, потому что мужчины совершенно не замечают таких вещей. Вы такие безнадежно… бестолковые… С тех пор как ты появился, я все время надеваю сережку так, чтобы луна росла. Скоро я совсем превращусь в полную луну, а ты и так — солнце.
Она положила серебряную луну рядом с ее парой — золотым солнышком.
— Смотри, Светлячок, я купил «Ла Фаролу», — сказал я, не давая себе растаять от всей этой катавасии с серьгами, и бросил газету на кровать. — Придется тебе спать с неудачником.
— Я знаю, — ответила она. — К твоему сведению, уже не в первый раз, мой король.
Не то в соседней комнате, не то в общей ванной кто-то включил радио, и сквозь тонкие перегородки музыка без труда достигла наших ушей. «Эмбахадорес» пели «Иголку». Ее слова будто царапали мне кожу и проникали прямо в душу. Как ласково ты меня убиваешь, / как расправляешься с моей юностью, / хорошо бы изменишь тебе, отплатить предательством, / ты как иголка, нежно вонзившаяся в мое сердце, / истекающее кровью, / я погибаю от страсти к тебе…
— Сними брюки, — велел я. В прежние времена мне нравилось еще и это: смотреть, как Эльза раздевается, а самому оставаться полностью одетым. Я приказал ей раздеться, упустив из виду одну маленькую деталь: Эльза не из тех женщин, кто исполняет приказания.
— Лучше ты сними их с меня, — возразила она. — Но прежде разденься сам. Я не хочу мерзнуть этой ночью, я же говорила, что в последнее время мой климат-контроль постоянно отказывает. И погаси свет.
Надо же, вот еще одна новость, как в сказке про Красную Шапочку. Раньше Эльза предпочитала видеть. Хотя потом все равно большую часть времени тяжело дышала и кричала, закрыв глаза. В постели Эльза была скандалисткой. Мне казалось, что она не притворяется, но однажды ночью я сильно засомневался. Эльза надулась на меня за какую-то не стоящую внимания ерунду. В постели она оставалась совершенно холодной, и, пока я изощрялся и злился, чувствуя себя все более униженным, она без умолку болтала о погоде и очень красивой сумке, выставленной в витрине какого-то магазина. Ее слова вонзались в меня, как дротики. Я и сейчас могу во всех подробностях описать эту чертову сумку из крокодиловой кожи, которую Эльза наверняка в конце концов купила. В самый разгар моих эротических эскапад она позволила себе преспокойно закурить. Эта был первый и последний раз, когда она в моем присутствии самостоятельно прикурила сигарету. Никогда я не ощущал себя таким униженным. Во время следующих свиданий Эльза опять стала прежней. Но две недели спустя я получил пулю в колено.
— Я хочу видеть, как ты раздеваешься, — настаивал я, а сам тем временем снял куртку, отстегнул кобуру с «астрой» А-80, отличным пистолетом, сконструированным таким образом, что его можно отлично носить под одеждой, хотя вес заряженного пистолета не слишком способствует тому, чтобы таскать его с собой без кобуры.
Эльза погасила свет, благо в комнате было два выключателя: один рядом с ней, у изголовья кровати, а второй у двери, где стоял я. Я зажег свет и принялся расстегивать рубашку. Эльза расстегнула бюстгальтер, повернулась ко мне спиной, сняла его и опять погасила свет. Я сдался, и, пока раздевался, мои глаза привыкли к полумраку, показавшемуся поначалу полной темнотой. Мы медленно погружались в таинственные и многообещающие сумерки.
— Я твоя собака, — сказала Эльза и укусила воздух.
Наши тела сцепились и рухнули на кровать, пружины застонали, дешевая газетная бумага «Ла Фаролы» шуршала под сбитыми простынями, а наши губы — ищущие, шепчущие, хватающие воздух — не знали усталости. «Какое счастье может дарить наша кожа!» — подумал я. «Это безумие!» — прошептала она.
Может быть, это и не любовь, но как похоже!
38
Эльза приговорила к сожжению еще одну сигарету. Привести приговор в исполнение должен был, как обычно, мужчина, находившийся под рукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18