Все
полезли наружу, резко, молча, захлопали дверцы, и Мишка похолодел -
знакомые были звуки, привык к ним этот дом, и сам Мишка помнит, как
раздавалось это хлопанье тогда почти каждую ночь... И вид бандитов поразил
Кристаповича - серьезные, ответственные лица, и легкое выражение тайны и
превосходства, которое связано с этой тайной, с причастностью - до чего же
легко входят даже такие в эту роль! Или именно такие легко-то и входят...
В подъезде Фред резко двинул к глазам ничуть не удивившегося мужика в
форме удостоверение, один из шпаны тоже показал корочки, быстро прошли на
второй этаж, позвонили. Шаги послышались сразу - в половине второго ночи
хозяин словно за дверью стоял.
- Кто? - голос не изменился, совершенно не изменился голос!
- Откройте, - сказал Фред как раз так, как нужно, не громче, не тише.
Дверь медленно сдвинулась, ушла вглубь, Мишка на минуту прикрыл глаза -
все в прихожей было на тех же местах, косо поставленное зеркало под
потолок, и рога, и кожаный сундуке.
Хозяин был в форменных брюках и в штатской рубашке, бритая плова
белела в полутьме. Мишка совсем не помнил ем, а теперь сразу вспомнил все
- голос, бритую голову, руки с очень крупными плоскими ногтями...
- Понятой, побудьте с гражданином, - приказал Фред, и Мишка опять
изумился его естественности в противоположном природной сущности амплуа, и
опять успел подумать - в противоположном ли? Шпана уже шуровала вовсю. На
столе лежала чистая наволочка, в нее бросали сначала облигации, деньги,
потом, когда дело дошло до нижнего ящика буфета, - кольца, брошки,
какие-то браслеты, опять кольца, часы на неновых, скрюченных ремешках... И
буфет был тот самый - с витыми колонками, гроздьями, листьями и когтистыми
ногами, со множеством выдвижных ящичков. Ручки этих ящичков были точеные,
похожие на шахматные пешки, постоянно они вываливались, и мать их
укрепляла, оборачивая бумажками, и пеняла отцу, что у нет дома ни до чего
руки не доходят, и отец всякий раз предлагал одно и то же: "А если их
того... шашкой и до пояса? А?..", и мать всегда возмущалась его юмором
висельника...
- Вот ваше истинное лицо, - бросил разыгравшийся окончательно Фред,
когда обыск переместился в кабинет, откуда малый с мелким, тощим и
пакостным лицом грязного мальчишки уже горстями таскал в наволочку
побрякушки - вспыхивали камни, обволакивающе желтел металл. Перешли в
спальню, оттуда Фред опять сказал издевательским тоном:
- И ведь семьи даже нет - вот оно, звериное лицо примазавшегося
врага...
Кристапович сидел на стуле возле стола с наволочкой, напротив сидел
хозяин. Михаил встал, обошел стол, тихо спросил:
- У вас есть оружие?
Человек поднял глаза, и Мишка отвернулся.
- Эй, кто там ходит? - крикнули из спальни. Фред и помощники
вернулись. Мишка отошел к окну. В "опеле" теперь никого не было, а из-под
машины едва заметно выглядывал сухумский башмак. Колька спешил, башмак
дергался...
Один из вошедших в комнату бандитов держал в левой руке хромированный
"кольт" с именной дощечкой - чуть прихваченным манжетом рубашки за самый
край ствола, весь револьвер был тщательно протерт заранее. Фред незаметно
покосился на Кристаповича - видимо, намеченный план казался ему слишком
рискованным. Михаил так же незаметно расширил глаза - мол, никаких
импровизаций, все согласовано с мэтром. Фред кивнул блатному, тот как бы
нечаянно положил пистолет на стол. Отойдя к окну, где стоял Кристапович -
Михаил передвинулся, перекрывая видимость на машину, - Фред сухо сказал:
- Ну что ж, одевайтесь.
Мишка увидел, как при этом Фред сжал в кармане пальто пистолет, как
напряглись кулаки и в карманах остальных. Но вмешательства не
потребовалось.
Человек встал, бритая голова двигалась на вдруг ставшей тонкой в
распахнутом вороте рубашки шее, глаза ползли в стороны, рука легла на
скатерть, дернулась - и в следующее мгновение негромкий хлопок слегка
сотряс воздух этой комнаты, где каждая дощечка паркета была знакома Мишке
до последней трещинки, где, может, и до сих пор валялся за диваном
оловянный солдатик в буденовке с облезлой звездой...
Когда они выходили, человека в подъезде уже не было.
- Боятся смотреть, как начальство за жопу берут, - сказал Фред. Это
были последние слова, которые Кристапович от него услышал.
Возле "опеля" стоял Колька. Фред покосился на него недовольно,
Самохвалов ответил на взгляд:
- Долго вы очень, я уже психовать стал, хотел сам идти...
Двое бандитов уже сидели в машине, Фред хмуро полез за непривычную
баранку. Мишка с Колькой вдоль стены уходили к малолитражке, навстречу, не
слишком торопясь, но и не мешкая, шел мэтр.
- Где остановимся для беседы? - спросил он на ходу.
- Мы покажем, - так же, не замедляя шага, ответил Михаил, - поедете
за нами, встанем, где поспокойнее...
Словно и не было суток - снова поблескивало мокрое шоссе, снова
взревывал мотор на подъемах, только мощный "опель" теперь шел сзади,
раздраженно рыча на малых оборотах, а Мишка горбился за рулем паршивой
блатной тарахтелки... Повернули на Дмитров - мост должен был появиться
километра через полтора. Кристапович прижал газ так - казалось, сейчас
проломится пол бедной машинешки. "Опель" шел сзади как привязанный - вроде
бы опасаться мэтру было нечего, наволочка лежала, небось у него на
коленях, но держались на всякий случай к Мишке поближе - опасались,
видимо, сами не понимания, чего, и из-за этого еще больше опасались, и
Фред все ближе прижимался высоким домиком хромированного опелевского носа
к обшарпанному задку с давно снятым запасным колесом - может, просто
прощался со своим верным "кимом"...
Мост возник в тумане сразу. Мишка, напрягшись, всей силой придавил
тормоз, сосчитал "ноль-раз", отпустил тормоз и резко газанул,
малолитражка, на полсекунды застыв перед вылупленными Фредовыми глазами,
прыгнула вперед, и сразу за мостом Михаил развернул ее поперек долги.
"Опель" дергался, было видно страшное лицо мэтра за стеклом, а Мишка уже
пер им навстречу, парализуя своим явным безумием, стараясь держать правыми
колесами обочину, чтобы успеть вильнуть, если Фред не успеет, но Фред
успел, кривя распахнутый в неслышном крике рот, крутнул баранку, и тяжелое
черное тело, проломив ограду, длинным как бы прыжком ушло в мутную воду -
и снова будто прошлая ночь надвинулась на Мишку.
- Ни машины, ни монеты, - сказала сзади Файка. Мишка молча вытащил
из-под ног чемодан-балетку, бросил назад - услышал, как замок щелкнул и
посыпались бумажные пачки, и одна сторублевка голубем перепорхнула на
правое переднее сиденье. Колька кашлянул, поперхнулся, зашелся хрипом и
матом. От воды шел туман.
- Провалились-таки тормоза, - хрипел Колька сквозь кашель, -
провалились, мать их в дых, ну, Мишка, Капитан Немо! И денежки взял...
- А я их и не отдавал, вы забыли, дураки, - сказал Мишка. Он сидел,
опираясь на руль, его опять познабливало и тошнило, косое зеркало, рога и
кожаный сундук в прихожей плыли к нему в тумане, поднимающемся от воды...
И ни он, ни Колька не увидели ползущего от берега Фреда с мокрой
головой, по которой кровь текла, смешиваясь с какой-то речной грязью, и
лишь когда разлетелось заднее стекло малолитражки, они оглянулись и
увидели сразу все - ткнувшегося без сил в берег уже мертвого стилягу с
проломленным черепом и сползающую по заднему сиденью, отвалившись в
сторону от Кольки, красавицу-татарку с уже остановившимися синими глазами,
все больше скрывающимися под неудержимо льющейся из-под коротких завитков
кровью...

Потом была зима. Кристапович жил у Кольки, на стройку ездил
электричкой. В феврале поехали на Бауманскую, купили "победу" на Колькино
имя. А весной кое-что всплыло на подмосковных реках, да той весной много
чего всплыло, а еще больше - летом... К сентябрю же Колька женился - на
какой-то штукатурше из Ярославля, ремонтировавшей министерство, которое он
по-прежнему охранял.
И Кристаповичу пришлось всерьез подумать о жилье - тем более, что
летом умерла Нинка - за каких-то два месяца сожрал ее рак - женское
что-то, вроде.

3. ВАМ ОТКАЗАНО ОКОНЧАТЕЛЬНО
Вечерами он сидел на своем низком балконе - малогабаритный второй
этаж, - прислушиваясь к надвигающемуся приступу. По старому рецепту
закуривал папиросу с астматолом - где-то по своим хитрым каналам доставал
Колька - хрипел, успокаивался, рассматривал скрывающийся в сизом воздухе
свой двор, даже не двор, а так, проезд между хрущевским пятиэтажками. Сняв
очки, чтобы лучше видеть вдаль, наблюдал за одной соседкой, из примыкающей
к его дому девятиэтажной башни. Крупная, очкастая, плохо и невнимательно
одетая, в кривоватых туфлях на огромных ступнях, она была удивительно
похожа на его мать, и он вспоминал ледяные довоенные зимы, проклятые годы,
и письмо соседки из эвакуации, которое он прочел на переформировании в
Троицке. "Мамаша ваша умерла сыпняком... аттестат нигде не нашли, так что
извините... с приветом из города Алма-Ата, что означает "отец яблок"...
Отец яблок, думал он. Наш мудрый, великий, самый человечный, самый
усатый отец яблок, думал он.
Раз в неделю приезжал Колька - в важной шапке, в дубленой шубе, на
совершенно уже ни в какие представления не вписывающемся животе шуба
натягивалась неприлично. Колька долго пыхтел внизу, снимая щетки со
стеклоочистителей "жигуля", потом с трудом задирал голову на
апоплексической шее, смотрел на балкон, часто мигая. "Давай, поднимайся, -
хрипел астматик, выбираясь из старого, навеки помещенного на балкон
кресла, - давай, жиртрест..." Шел открывать дверь, волоча за собой рваный
клетчатый плед - подарок еще к пятидесятилетию от тогдашней очередной
Колькиной жены. Нынешняя, в крашеной копне сухих волос над совершенно
белым, мучного цвета лицом, с широкой спиной и низкими ногами, шла на
кухню, сразу принималась мыть тарелки и готовить еду - была она, при
внешности самой злобной из торговок, бабой доброй и Кольке невероятно
преданной - последняя, видать. Выпивали немного, Колька с большими
подробностями рассказывал о делах в тресте - хотя служил он там
начальником АХО, но все трудности в строительстве принимал близко к
сердцу. "Это друг, - думал старик, дыша какой-то новой
противоастматической гадостью, - это друг, и он может быть и таким -
любым..." Потом Колька начинал клевать носом, жена укладывала его
подремать на часок, потом они уезжали - Колька, неделикатно разбуженный,
ничего не понимал, хлопал белыми ресницами, жевал кофейное зерно, долго
искал ключ от машины...
Гораздо реже заходил Сережа Горенштейн - один из новых приятелей.
Познакомились еще тогда, в шестьдесят девятом, в той шумной и полной
глупых надежд очереди... Для Сережки она стала первой - он некоторое время
еще пошумел, и в калининской приемной, и на Пушкинской, и вывозили его
однажды на милицейском автобусе за сорок километров ночью - пока, наконец,
не сник, не притих, умеренно приторговывая своими поделками, довольно
популярными в дипкорпусе. Что-то там такое, недостаточно выдержанное он
ваял, что-то малевал, про какие-то выставки бубнил в каких-то
пчеловодствах - старик этим не интересовался, детство все это, милое
детство... Сам он, получив отказ, дергаться не стал, стал думать - но
подоспела болезнь, и думать стало бессмысленно, нужно было доживать на
пенсию по инвалидности и зарплату сторожа соседней платной автостоянки,
потом - только на пенсию... "Им повезло, - думал астматик, - у меня под
ногой оказалась банановая корка... Если бы не астма, мы бы еще посмотрели,
кто кого - у этой уважаемой конторы с Кристаповичем бывало много хлопот, и
не всегда в их пользу. Им повезло, - думал он, - им придется возиться с
похоронами..." Мысли были нелепые, он сам отлично понимал, что с
похоронами будет возиться Колька или собес, но ему было лень думать
умно...
С Сережей подружились после того,, как обнаружилось, что Кристапович
отлично помнит его еще по коктейль-холловским временам - разносторонний
Сережа играл там на рояле. Кристаповичу был симпатичен этот лихой, явно
неглупый и добрый еврей, весь в седых кудрях, сильно хромой красавец,
непременный человек всюду, где шла эта нынешняя странная московская жизнь
- на каких-то ночных концертах нового, не похожем на джаз джаза, на
вернисажах в обычных квартирах где-нибудь у черта на рогах, в
новостройках, на приемах у дипломатов, куда приглашали со смыслом,
которого Кристапович никак не мог понять...
- Многое изменилось в семидесятые, - говорил Сережа, вытаскивая
бутылку коньяка из джинсов, мудаковатых этих штанов, к которым старик так
и не притерпелся. - Многое изменилось, и контора - уже не та контора...
- Контора - это всегда контора, - говорил Кристапович. - Честное
слово, Сережа, вы ошибаетесь... Если бы вы были правы, и это была бы уже
не та контора, мы бы не здесь сейчас с вами выпивали, а там... Где-нибудь
на Майорке...
И однажды Горенштейн сказал:
- Вы были правы, Миша... Я понял - здесь нужно по-другому... И
кажется, теперь есть случай... Мне нужен именно ваш совет...
- Почему именно мой? - поинтересовался Кристапович, хотя он уже
догадывался, почему.
- Вы мне кое-что рассказывали о той вашей жизни... На войне и после
войны... О вашем принципе ударом на удар... - сказал Сережа. - Если вы не
придумаете, что сделать в этом случае, никто не придумает.
- Я придумаю, - пообещал Кристапович.
Он и действительно придумал.

...Елена Валентиновна провела август на юге, а в первых числах
сентября ехала с Курского домой - по обыкновению, с одним клетчатым
чемоданишкой на молнии и никуда не влезающими ластами. Отпуск удался,
плавала она, как всегда, часами, вызывая неодобрительное удивление
курортных дам отсутствием - почти полным - нарядов, живота, дамских
интересов, наличием очков и отличным кролем. Местные молодые люди - не те,
которые проводили дни, рыская в изумительных плавках по пляжам санаториев
и поражая приезжих водобоязнью и буйной растительностью, а вечера сидя в
машинах с открытыми в сторону тротуара дверцами, выставив наружу ноги в
спортивной обуви и руки в затейливых часах, - а те, что днем делали
какую-то необходимую даже в этой местности работу, а под вечер приходили к
морю и сразу выныривали метров за десять... Эти прекрасно сложенные и
молчаливые юноши, явно побаивающиеся женщин, и особенно блондинок, ее
почему-то отличали, звали играть в волейбол, и Елена Валентиновна
старалась принимать пальцами, иногда забывая даже беречь очки...
Один из этих смуглых атлетов, механик с местной ТЭЦ, разрядник, едва
ли не по всем существующим видам, причем не на словах, как водится в тех
краях, а, судя по плаванию и волейболу, и, правда, первоклассный
спортсмен, вскоре начал приходить на этот, числящийся закрытым, пляж чаще
других. Они плавали вместе, он выныривал то справа, то слева, вода стекала
с его сверкающих, как котиковый мех, коротко стриженных волос, он молча
улыбался ей, вода затекала за его плотно стиснутые зубы, каких она прежде
в жизни не видела, вода сверкала на его ресницах, более всего подходящих
томной девушке, а не восьмидесятикилограммовому грузину, вода поднималась
к горизонту зеленым горбом, над которым едва возвышалась зубчатая черточка
пограничного катера, и вода уходила назад, к пляжу, косыми отлогими
волнами, неся редкие головы робких санаторных пловцов, зеркально отражая
солнце, и в этом блеске слабо вырисовывался исполосованный балконами
корпус и чье-то яркое полотенце рвалось с чьего-то шезлонга в небо - и он
снова нырял, не гася улыбку и так и не разжав хотя бы в едином слове
изумительных зубов.
За два дня до отъезда она привела его к себе в номер.
Соседка уже улетела в свой Харьков, заезд бесповоротно кончался, а
новый еще не начался - она была одна. Он пришел в белой рубашке и,
конечно, в нескладных местных джинсах. И только теперь, в темноте, она
заметила, что глаза у него светлые, очень светло-серые глаза, совсем не
здешнего, масличного цвета... Среди ночи на него напал кашель, он давился,
зажимая рот подушкой и испуганно косясь на тонкие казенные стены. Он всего
боялся, и его испуг едва не помешал всему - а она изумлялась его светлым
глазам, своей ловкости и настойчивости и вообще всему - механик, Боже
мой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15