Александр КАБАКОВ
ПОДХОД КРИСТАПОВИЧА
(Три главы из романа)


ПРОЛОГ
В тот год дела мои, вроде бы, пошли на лад - довольно заметно.
Появились кое-какие деньги, в общем, конечно, совершенно незначительные,
какой-нибудь секретарь союза столько недоплачивает партвзносов за тот же
год. Но нам с женой благосостояние наше казалось чрезвычайным и
устойчивым, в себе я стал замечать даже некоторую доброжелательную
вальяжность, она же холодновато стала смотреть на некоторых из моих
друзей. В декабре мы переехали на новую квартиру - три комнаты вместо
наших двадцати одного и семи десятых метра, да и к центру поближе...
Тут я с ним и познакомился - с высоченным, задушенно кашляющим старым
астматиком. Разговорились как-то утром, когда я гулял с нашим Маркони,
дураковатым, очень добрым котом, прозванным в честь эпигона отечественного
Попова - за выходящую из пределов вероятного способность воспринимать
информацию от меня и моей жены без всяких не то что проводов, а без
каких-либо звуков. Приходил из прихожей на мысль... Седой хрипун с
широченными прямыми плечами и профилем старого Гинденбурга, памятным мне с
детства по какой-то монете из обязательной в те времена для мальчишки
коллекции, с симпатией наблюдал наше общение с Маркони, мне он показался
интересным - в квартале нашем такая внешность не была типичной. Первым
заговорил я...
Сначала, сидя на его запущенной дочерна кухне и слушая рассказы,
прерываемые лютым кашлем, я не верил ни единому слову - знаю я этих
стариков, ездивших проводниками в салон-вагоне Сталина, работавших
секретарями у Постышева, сидевших вместе с Руслановой или Туполевым, либо
взрывавших Храм Христа-Спасителя - все врут, почти все...
Потом я поверил - так никто не врет, не принято врать такое
несусветное, да и незачем - врут, чтобы уважали больше, а уважать за
этакое - все равно за то, что у человека абсолютный слух, склонность к
гипнозу или рост выше двух метров - феномен, и все. Потом я понял, что не
в уважении дело, он был просто другой, чем все мы, он был свободный и
самодвижущийся - где-то я вычитал нечто подобное, не помню. Потом я
познакомился с его старым приятелем, увидел кое-какие фотографии - все это
было уже не обязательно, я верил. Потом я стал почти свидетелем последнего
из его... черт знает, как это назвать... ну, деяний, скажем.
Я хотел написать книгу об этой самой, возможно, удивительной жизни,
самой странной и привлекательной из тех, с которыми пересеклась моя. Я
писал, когда успехи кончились - будто отрезало, когда недолгая и небольшая
моя слава ушла между пальцев, как вода - вместе с деньгами. Я писал это
вместо того, чтобы пытаться заработать хоть немного обычной в кругу моих
коллег поденщиной для веселого радио и еще более удалых газетных
страничек. Я писал как бы неизвестно для чего, хотя в глубине души знал,
для чего и для кого...
Я успел написать только три главы. Та жизнь кончилась, как и должна
была неминуемо кончиться та жизнь. Перед вами ее тень, эхо, пыль,
оставшаяся в складках ношеной одежды.

1. ДО ВОЙНЫ. ПО-АНГЛИЙСКИ
Дачу кончили строить осенью. А в начале декабря приехала здоровенная
трехтонка, красноармейцы быстро сгрузили и принялись вносить мебель. Очень
ловко у них получалось. Сначала на верхний этаж внесли новенькие панцирные
сетки, а спинки оставили на террасе. Спинки были коричневые, в разводах,
шары никелированные. Колька, конечно, приспособился и одни шар свернул. Но
красноармеец заметил и Кольке - молча - так свистнул по затылку, что
ловить Кольку пришлось... Потом занесли и спинки, потом шифоньер, зеркало
от него отдельно тащил один, самый здоровый, широко распялив руки. А
наверху это зеркало, наверное, снова вставили в дверь шифоньера и
закрепили специальными лапками - когда-то в московской Мишкиной квартире
тоже был такой шкаф. Потом тащили стулья, чемоданы с выступающими ребрами
и какие-то ящики с ручками по бокам. Потом в одно мгновенье внесли
разобранный круглый стол. Полукруглые доски вносили над головой за
торчащие из них направляющие рейки, и это было похоже на то, как несут
портреты вождей. Из перевернутых стульев по дороге выпадали сиденья...
Шкафы со стеклянными дверями, предназначенные для книг, были неподъемно
тяжелы. Штук сорок стопок самих книг, связанных мохнатыми веревками,
перекидали по цепочке. Внесли тяжеленные кресла, кожаные, обитые часто
гвоздями с медными шляпками в виде цветка, следом пронесли и вовсе чудную
штуку - здоровый красный абажур на высокой точеной ноге. И, наконец, пыхтя
и приседая под лямками, втащили рояль с длинным хвостом - как во дворце
юных пионеров, где Мишка был еще совсем недавно, прошлой зимой.
Все это время ребята из деревни и даже со станции, в полном составе
и, конечно, Мишка с Колькой среди всех, вертелись вокруг, Колька же даже и
на террасу влез, откуда и был вышиблен точно и хлестко - как "бабушка в
окошке". А красноармейцы внесли с великими предосторожностями тумбу с
деревянной сдвижной шторкой, за которой, по Мишкиному утверждению,
наверняка скрывался ламповый радиоаппарат, принимающий хоть Берлин, хоть
Мельбурн, хоть что, - потом побросали лямки и веревки в кузов и уехали,
чуть не задевая бортами заборы, многие из которых выпятились, провисли на
улицу.
Отродясь здесь не было дач, была обычная ближняя подмосковная
деревня. Бабы в город молоко возили, мужики, когда удавалось от колхоза
урвать день-другой, ходили в город же пилить и колоть дрова - в основном
балованным замоскорецким вдовам. Мишка здесь жил с матерью, она была няней
в доме отдыха завода "Красный штамповщик" - кто-то из прежних друзей отца
получили для нее разрешение жить под Москвой и на работу пристроил.
А теперь здесь появилась дача. Вечером того же дня, как привезли
мебель, приехал и хозяин - на простой "эмке", но с военным шофером, а сам
в гражданском. Как артист - в высокой меховой шапке, в пальто с большущим
меховым воротником, с палкой в сучках. Ручка у палки - голова козла из
белой кости. С палкой, а не хромой, и не старый, так, пожилой, лет
тридцать или сорок.
Хозяин стал приезжать на дачу каждый вечер, жить.
А Колька прямо присосался к даче. По-пластунски, как положено, полз
через заснеженный бугор, перелезал - переваливался, как Сильвер - через
новенький, еще светлый дощатый забор. Заходил на террасу, бродил по ней,
сгребая валенками насыпавшийся за утро снег, качался в чудном кресле на
полозьях, оставленном снаружи с самого начала, заглядывал в окна. Когда
мотор "эмки" начинал гудеть в дальнем конце деревни, смывался, затаивался
где-нибудь на участке за сосной. Хозяин входил, зажигал уже протянутое от
станции электричество, садился ужинать. Еду привозил с собой - шофер
вносил кастрюли, пакеты, высокую банку в матерчатом чехле на ремне. Колька
расписал банку Мишке, Мишка сказал, что банка называется термос, в ней
ничего не остывает. При отце у них тоже был термос, отец привез из
какой-то командировки, брал с собой на охоту.
Хозяин грел еду сам, на мировой керосиновой плитке - Колька смотрел в
окно. А шофер тем временем растапливал большую печь - ее сложили прямо в
столовой, ни на что не похожую, огонь горел чуть ли не прямо на полу,
отделенный от комнаты только невысокой железной решеточкой... Однажды
хозяин Кольку поймал около окна. Ничем не сказал, только взял Кольку
крепко за руку, отвел к калитке в заборе и, выведя с участка вон, калитку
закрыл.
Мишка к даче не ходил. После школы сидел дома, третий раз дочитывал
"Таинственный остров". Почему-то казалось Мишке обидным вертеться вокруг
этой дачи - может, потому, что помнил, как приезжал с работы в Серебряный
Бор отец на такой же, как хозяин дачи, "эмке" с бойцом-шофером. И может
потому, что вспоминался отец. Мишка избегал даже и в сторону дачи смотреть
- хотя ждал от нее многого.
И дождался.
Прибежал Колька, доложил: хозяин приехал не один. Вылез за ним следом
из "эмки" высокий командир, по колькиному описанию петлиц - комдив, не
меньше, в шинели до шпор, зашел вместе с хозяином в дом. Шофер вынес,
кроме обычных кастрюль, одна на другой, и пакетов, еще две длинных бутылки
с серебряными горлами и одну обычную с желтым вином. Мишка доклад выслушал
и, сам не зная почему, вечером вместе с Колькой пошел шататься вокруг
дачи. Ходили до восьми, пока свет из окон не стал совсем рыжим, а снег -
совсем синим. Потом пошли домой - Мишкину мать встречать с работы.
Всю ночь валил сильный снег. А утром двери дачи оказались
крест-накрест забиты оторванными от забора досками, и у косяка была
наклеена бумажка, а на ней печать. Тут Мишка и понял, что дача начала
таинственную жизнь, которой он от нее ждал. Пора было действовать.
Проседая в наваливший чуть ли не до самых окон первого этажа снег,
черпая его валенками, Мишка раз, и другой, и третий обошел вокруг дачи.
Ходил он совершенно смело, что-то подсказывало ему: сегодня здесь
опасаться нечего. Не пугала Мишку и бумажка с печатью, несмотря на то, что
такую же - только синие цифры были другие - он уже видел. Снег на террасе
Мишка разгреб и даже вовсе смел сосновой веткой. Пол стал неестественно
гол, на нем ничего не оказалось. На кресле-качалке тоже. Вокруг дачи Мишка
снег тоже пытался разбросать, но не вышло ничего - насыпало сильно, Мишка
пока не знал, чего он ищет, но продолжал искать.
Делая очередной круг, он глянул на окно во втором этаже. Сначала и
сам не понял зачем, после сообразил: начинающий довольно здорово задувать
ветер скрипнул этим окном, одна его створка приоткрылась внутрь. Мишка
подумал немного и стал у самой стены прямо под окном, осмотрел снег перед
собой. Сперва в радиусе метра, потом двух, трех - как положено делать
осмотр по-следопытски. На расстоянии трех с половиной метров от стены -
померил на всякий случай шагами - в снегу Мишка заметил углубление.
Поверхность снега изгибалась книзу, как края чернильницы-невыливайки.
Даже копать нисколько не пришлось - Мишка просто сунул руку в снег и
вытащил книгу. Книга была не русская, но и не немецкая - немецкий Мишка
учил в школе. На каком она была языке, Мишка почти догадался, но твердо
уверен не был.
Книгу он сунул за пазуху, на самое тело, под рубашку. Из нее не
понадобилось вытряхивать снег - упала корешком вниз. После этого Мишка
снова встал к стене под незапертым окном, стряхнул с ног валенки и,
цепляясь пальцами ног сквозь носки за выступы и дырки от сучков, полез
наверх. Затея была дурацкой - лезть прямо по стене, но, к собственному
изумлению, уже через минуту он кинулся в окошко...
Наверху была спальня - стояли те самые две кровати с коричневыми
спинками и блестящими шарами. Одна была застелена толстым клетчатым
черно-красно-зеленым платком с колючим ворсом. Платок этот лежал прямо
поверх матраца, простынь под ним не было. На второй кровати, понял Мишка,
хозяин вчера лег спать - она была не застелена, простыни сбиты, блестящее
стеганое одеяло вылезло из пододеяльника, две большие подушки лежали одна
на другой, рядом на тумбочке горела электрическая лампа под плоским
зеленым стеклом - чтобы читать. Лампу выключить забыли...
Мишка сразу увидел все на этой постели и отвернулся - даже
испытанному в деле моряку надо было бы привыкнуть к тому, что увидел он на
подушках. Мишка подошел к окну, подышал. Начало темнеть, сосны шумели,
ветер нес мелкий льдистый снег. Свет лампы, стоящей у кровати, теперь
лежал на снегу, его лимонное пятно окружало как раз то самое место, где
Мишка нашел книгу. По осыпавшейся лунке в снегу изгибалась Мишкина тень...
Шифоньер был открыт, там висели два костюма - розовато-бежевый
летний, точно такой был у одного отцова приятеля, Яниса Генриховича, и
темно-серый, с жилетом - такой был у отца. Лежали зефировые рубашки без
воротничков - такие Мишка и сейчас донашивал после отца, лежали отдельные
воротнички - их мать давно на заплаты пустила, лежали трикотажные кальсоны
- отец кальсон не носил, валялся берет - отец стал носить такой же после
той самой командировки, из которой вернулся загорелый и с плохо
двигающейся правой рукой... Еще висели в шифоньере на протянутой между
вбитыми в дверь гвоздиками веревочке галстуки - три пестрых, тонких, на
резинках и одни из такого же темно-серого материала, как костюм. У отца
тоже был такой галстук. Еще лежали трусы, теплые нижние фуфайки, вязаная
безрукавка в косую клетку, носки - и все.
А лежало все это - и не лежало, а валялось - на дне шифоньера.
Валялось, свернутое в клубок, какой получается, если сначала все вынуть, а
потом все вместе побыстрей запихать обратно. Такой клубок Мишка тоже уже
видел - год назад... Только костюмы аккуратно висели на тремпелях, а
галстуки - на веревочке.
Пересмотрев все, что было в шифоньере, Мишка решился вернуться к
постели, к той, незастланной, залитой по подушкам и краю пододеяльника
кровью. Крови было много. Она стекла от двух верхних углов подушки к
середине, где задержалась во вмятине, расплылась кляксой, а дальше, на
пододеяльник, стекла уже тонкой струйкой. Кровь была засохшая и казалась
почти черной.
Мишка еще подышал возле окна, сглотнул и по темной лестнице спустился
на первый этаж. В кармане он нащупал электрический фонарик-жужжалку, отец
подарил, когда ездил в Крым. Мишка пожужжал, посветил под нож На лестнице
лежал красный узкий ковер с каймой, на ковре в дергающемся луче жужжалки
были едва видны редкие темные капли. В одном месте ковер сбился, здесь
темных капель было много на деревянных ступеньках, на перилах здесь тоже
была кровь... В большой комнате первого этажа было уже почти совсем темно,
только от снега через окно шел слабый зеленый свет.
Мишка старательно задернул на всех окнах шторы из темного, кажется,
красноватом плюша. В их московской квартире такие висели и на дверях...
Задернув шторы, Мишка начал жужжать фонарем. Свет упал на кожаные кресла,
потом на абажур с высокой ножкой, на книжные шкафы, стеклянные двери
которых были задернуты изнутри белыми занавесочками. В той самой
непонятной печи без дверцы, с низкой решеточкой, лежала блеснувшая серым
угольная зола. Мишка почувствовал, как холодно в доме, ноги в носках
заледенели. Он стал ходить по комнате, стараясь наступать только на ковер,
лежащий посередине.
В углу он увидел диван, такой же кожаный, как и кресла. На диване
лежала простыня, почти несмятая, подушка в жесткой от крахмала наволочке,
одеяло - клетчатый, такой же, как наверху, платок, только
желто-коричнево-синий, кажется. Посредине комнаты стоял круглый стол, на
столе две пустые бутылки с серебряными толстыми орлами и одна
обыкновенная, в ней на дне осветилась рыжая жидкость - глупый Колька
никогда не видал коньяка, назвал вином. Стояли стаканы, тарелки с тонкими
ломтями засыхающего сыра, маленькая баночка с икрой.
Миша сел в кресло, поджал ледяные ноги, погрел их рукой. Закрыв
глаза, немного подумал об отце. Долго думать не стал, уже совсем стемнело
на улице, свет из-за краев штор почти не проникал, а дел еще надо было
сделать много. Мишка и совсем бы не думал об отце, как старался не думать
в очное время, но вещи в шкафу наверху слишком были похожи на отцовы... Он
вышел в прихожую, откуда дверь вела уже на террасу. Здесь на вешалке он
увидел большое пальто и шапку хозяина дачи, комдивской шинели гостя не
было. В углу стояла и палка хозяина, а еще глубже в углу, за этой толстой
суковатой палкой с козлиной белой головой Мишка увидел какую-то смятую
бумажку, которую сначала даже не стал поднимать - отошел, посмотрел
издали, чтобы запомнить, где она лежит. Бумажка - сильно смятый маленький
голубоватый конверт-секретка - лежала так, что Мишка ясно представил себе:
пока шинель была не снята с вешалки, увидеть этот голубой комочек было
нельзя. А уж когда комдив снял шинель, здесь была такая толчея, что и тем
более никто ничего не видел...
Не рассматривая его, Мишка сунул конверт за пазуху, где уже лежала
книга. Потом он вернулся в большую комнату. Очень хотелось сыру, но
тошнило. Все-таки Мишка съел один кусок. Подумал, съел еще один, остальные
сунул в карман, для матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15