- Много мы с ним чего из окна видели, кое-что запомнил... Ты
лучше смотри внимательнее, да приготовь все.
Колька полез в перчаточный ящик, достал белые овчинные рукавицы -
зимние милицейские. Откуда-то из-под себя, из-под сиденья, что ли, вытащил
- сам днем прятал - палку регулировочную, выстроганную утром
собственноручно из березового полена и по памяти кое-как раскрашенную
полосами. Достал и главный свой трофей: в огромном чемоданообразном
футляре бинокль, призмы Карла Цейса, не бинокль - телескоп.
Фигура на перекрестке задергалась, ринулась за угол, вернулась,
застыла столбом. Следом вывернул и начал тяжело разворачиваться на Садовой
в сторону площади длинный и тяжелый, как танк, "паккард". Колька уже
прижался к окулярам, весь закаменел от напряжения, шея задергалась - и
вдруг, в тот уже момент, когда черная колымага, на секунду застыв, взвыла,
резко набрала скорость и стала уноситься по кольцу к Смоленке, как-то
невнятно вякнул и захрипел:
- Она-а-а! Суки резаные, падлы, мать их в лоб, Файку везут, Фай...
- Тихо, Коля, тихонько, - Мишка уже завелся, проклятая немецкая
техника заревела, казалось, на всю Москву, но на счастье, лихие ребята в
"паккарде", рвущем асфальт уже где-то за строящимся американским
посольством, надолго прижали сирену - для веселья, машин-то уже почти не
было.
- Тихо, Коленька, спокойно, - приговаривал Кристапович, задним ходом
на полном почти газу заворачивая в Бронную, выносясь уже через какие-то
арки и проезды снова на кольцо и пересекая пустую дорогу поперек движения,
перелетая по старинному мосту реку, вписываясь в повороты и притормаживая
на начинающих подмерзать лужах.
- Тихо, их машину мы помним, дороги другой у них нет, тихо, Коля,
пусть они себе едут, мы их все равно обожмем, сопливых, обожмем-обожмем...
сопливых-сопливых...
Он бормотал, как бормочут над доской шахматисты, бессмысленно
повторяя одни и те же слова, задавленно рычал "опель", мотало
побледневшего и напрочь замолчавшего Кольку, подпрыгивал он головой до
мягкого обтянутого потолка, когда, проносясь между стоячими ночными
троллейбусами, въезжал Мишка на тротуар и несся, срываясь с его скользкой
кромки левыми колесами, и лишь изредка шипел Колька матерно, да все
сильнее белели пальцы на зажатой в мясистых лапах палке...
- Вот она, - вдруг сказал Кристапович, голос его звучал диковато. -
Ну, понял, куда едут? Я тебе говорил? Здесь поигрались, теперь на даче
поиграются, потом шубу каракулевую - и снова в машину, а на шоссе
остановятся, в височек слегка, да и в Сетунь, шубку в багажник, на
возврат, инвентарь, а по утряночке докладываться, к разводу... Да мы
быстрее ездим, Коля. Спокойно, лейтенант, спокойненько, подыши перед
ракетой поглубже...
Мишка опять шептал, как бредил. Колька уже вовсе по-мертвому молчал,
челюсти свело. Вдруг запел: "Я тос-скую по соседству..." - одолевала эта
песенка многих в тот сезон. Мишка дернулся, ничего не сказал - перед
большой стрельбой с людьми и не то бывает... Где-то за Рабочим Поселком
Колька спросил:
- Миш... шинель моя на ментовскую-то похожа, а? Вдруг разглядят?
- Не разглядят, - Мишка теперь ехал ровно, семьдесят, не больше, та
машина то показывалась, то скрывалась за повойтом метрах в трехстах
впереди, но слышно ее было все время - плоховато в гараже особого
назначения регулировали моторы, у Мишки получалось лучше. - А разглядят -
стрельнут пару раз, вот все твои неприятности и кончатся. Чего тут
бояться? Так что разговорчики паникерские отставить, а готовься, лейтенант
Самохвалов, минут через восемь-десять идти на бруствер, понял?
- Есть, - сказал Колька, и каким-то десятым фоном всех одновременно
несущихся сейчас в голове мыслей Мишка отметил: обращение сработало,
Колька ответил не в шутку, а всерьез по-уставному, он, Колька, сейчас уже
где-нибудь там, в Синявинском сыром ольшанике...
В первый просвет между густо стоящими по сторонам шоссе елями бросил
машину Мишка и понесся по замерзшей грязи - какому-то смутному
воспоминанию о давней, осадного времени проселочной дороге.
- Пост метров через пятьсот, мы его обойдем - и действуем, трасса
непростая, - пока он выговорил это, машина уже снова, будто и без
Мишкиного участия, вылетела на шоссе, тут же Кристапович плавно и без
суеты затормозил, развернулся поперек - как на занятиях по водительской
подготовке в доброй памяти армейской разведшколе. Колька немедленно вылез
на дорогу и, не торопясь, пошел назад, к городу. Охнул про себя Мишка:
откуда что взялось у друга - развалистая и неспешная походка загородного,
на спецтрассе полсуток промерзающего, привыкшего к особым полномочиям,
наглого, но усталого мента, привычка помахивать мерно, под шаг,
регулировочной палкой...
"Паккард" вышел из-за поворота секунд через восемь. Провизжали
тормоза, юзом протащило машину чуть ли не до самого Кольки, каменно
вставшего с воздетым жезлом. Мишка уже присел за открытой своей левой
дверцей, револьвер коротышкой-стволом кверху в расслабленной руке...
Приоткрылась дверца как бы осевшей от торможения машины, веселый голос
протянул:
- Кто, а? С какой целью, а? Специальная машина, уйди, командир...
- Лейтенант дорожной спецмилиции Самохвалов, - Колька с фамилией не
мудрил, отрезая себе все возможности, кроме одной. Рубил, как надо, без
особого шика, без мандража, по-уставному не выразительно. - Почему на
спецшоссе с фарами, товарищ шофер? Наш пост ослепили. Подфарники есть? Вы
там в своем ГОНе, понимаешь...
Расчет был именно на это - оскорбить нелепо-придирчивым тоном,
отсутствием страха и почтения, заставить закипеть. Об опасности нарушения
инструкции - не выходить из машины - со зла забудут. Кристапович был
уверен, что всерьез ни о какой возможности сопротивления им с чьей-либо
стороны тупая эта опричнина и не думает, про себя-то они точно знают цену
байкам о шпионах и диверсантах на коровьих копытах...
Все сработало. Дверца распахнулась настежь, высокий в шляпе -
наверное, тот рыжий, - рванулся к Кольке:
- А, мама твоя... - и тут же дернулась Колькина рука, мелькнула
полосатая палка, покатилась шляпа, в то же мгновение Мишка уже был возле
"паккарда", зафиксировал взглядом одного - действительно, на Зельдина
похож - пуля, второго - лица не видно, успел наклониться, рвет из-под
реглана пистолет - пуля... Мимо! Что это?! Человек в реглане закидывается,
уплывает куда-то назад и вбок, надо снова ловить его висок стволом, а он
опять дергается и вдруг валится вперед, хотя точно - Михаил не попал в
него ни разу... Из-за спинки сиденья смотрят на Кристаповича темные, очень
темные, без выражения глаза на очень белом и очень красивом женском лице,
и Файка говорит:
- На всякий случай... может, еще жив... пристрели его, парень,
пристрели, пристрели...
И тут до Мишки доходит - этот, в реглане, лежит лицом на руле,
прижатая к баранке, задралась с затылка кепка-букле, а под выстриженным
затылком старательного костолома торчат в шейной ложбинке маникюрные
ножницы, загнанные до самых колец.
- Пристрели, - бормочет Файка, выбираясь из машины, шатаясь, идет к
"опелю", - пристрели его, парень, он еще, может, живой...
Кристапович полминуты смотрит ей вслед. Стрелять не надо: из-под
кепки течет темная кровь, заливая реглан, и из-под ножниц выбивается уже
сильно пульсирующая струя, и на глазах перестает пульсировать и
брызгать... Колька придавил рыжего к земле, палкой своей смаху перешиб
горло - все. Палку сломал, бросил внутрь "паккарда", деловито осмотрел
мертвецов, тому, которого первой пулей вывел из дела Михаил, ловко и
спокойно сунул финкой за ухо - вроде был жив. Финку обтер об его же
пальто...
Все.
- Быстро, быстро, - Мишка говорил, уже садясь за руль. - Колька,
поведешь "опель" сзади, держись плотно, езжай внимательно, за Файкой
смотри - у нее сейчас истерика будет, поехали...
В машине было невпроворот от трех тел, косо перекрывших все
пространство сзади. Мишка сел, стараясь ни к чему не прикоснуться ничем,
кроме кожаного пальто - с него отмоется... Восемьдесят метров по шоссе
вперед, от города, поворот направо... Кристапович глянул на часы - с той
секунды, когда Колька поднял свое раскрашенное полено перед машиной,
прошло четыре с половиной минуты, от силы пять. Даже если от поста были
слышны легкие хлопки выстрелов бульдога, они только сейчас подъезжают к
месту происшествия, но и на нем ничем не найдут - при зеленоватом свете
неба осмотрели с Колькой асфальт быстро, но внимательно, пятен крови не
было, следы шин на ходу затерли подошвами... Узкая дорожка между
деревьями, с давних времен памятная Мишке, привела, как и следовало, в
тупик, перекрытый стальной трубой. Ее объехать справа, есть метра три
между старой березой и юным, еще гибким дубочком, дальше - лишь бы не
скребанул "опель", идущий сзади след в след Колька, еще пригодится
машина... О том, что делается сзади, где что-то тяжело перекатывалось и
падало, Мишка старался не думать - за семь лет уже отвык от такого.
У обрыва встали...
- Все, Коля, все, - сказал Михаил, глядя, как успокаиваются круги над
долго не уходившем в глубину автомобилем и тихо плывет, постепенно
тяжелея, вынырнувшая почему-то шляпа того рыжего.
- И казенная пушка твоя, слава Богу, не пригодилась.
Сзади неслышно подошла Файка в накинутой на плечи Колькиной шинели -
видно, в машине ее стало трясти.
- Закурить дайте, - затянулась, плюнула громко, бросила папиросу в
реку. - Коль... Коль а? Коль, я тебе честно говорю, только смотрел он, он
ничего не может, сучара, честно, Коль, я тебе на коране поклянусь, только
смотрел он, смотрел, смотрел!..
Через час они уже подъезжали к серому дому на Садовой. Колька был при
всем форменном порядке, и Файка, отдергавшись в припадке, слала на заднем
сиденьи на вывернутом изнанкой Мишкином кожане.
- Давай, боец Самохвалов, на дежурство, - сказал Михаил, посмотрел на
часы, - а за три с четвертью часа подмены потом поставь начальнику
угощение в "Спорте". Там ему и расскажи, по секрету, конечно, о пропаже
бабы. Иди, я у Елоховской тебя ждать буду, Файка пускай так и спит.
Напротив, в особняке фон Мекка, за глухим шикарным забором неожиданно
зажглось одно окно. В министерстве же сияли все... Мишка, глядя вслед
идущему к боковому подъезду другу, вдруг затрясся мелко, перекосил лицо,
спрятал его в лежащих на руле руках.
А через минуту он уже не торопясь ехал к повороту, к Земляному валу.
С Курского выруливали первые такси от ранних поездов, а от Красных ворот
брел пьяный, отчаянно горланя про медаль за город Будапешт.
Весь следующий день спали - Михаил на той самой кровати, что
пятнадцать лет назад, лежал на спине, сжав кулаки, спал по-своему,
взвешивая и просчитывая варианты, и при этом умудрился всхрапнуть, как
всегда, когда спал на спине; Колька, сменившийся благополучно с дежурства,
и Файка, будто пьяная, почти не дышащая, легли на старой хозяйской
половине, кое-как выметенной и протопленной.
В четыре Кристапович встал, старательнейше протер мокрой ветошью
кожанку - выпачкана была на удивление мало, но на всякий случай высохшую
еще раз осмотрел при лампе, в косом свете - только не хватает в кровавых
пятнах ходить. Потом поскреб щеки ржавым "золингеном", умылся, раздевшись
до пояса на ледяном ветру и мелкой мороси, плотно зачесал волосы, как
следует прижав их на затылке ладонью. Из внутреннего кармана пиджака
вытащил свежий воротничок, повозился с задней запонкой, пристегивая его к
сиреневой зефировой рубашке - вечером надо было выглядеть прилично. Уже в
галстуке, затянув его скользкий крепдешиновый узел, пошел будить молодых.
Колька сидел за столом на табуретке, курил, смотрел прямо перед собой
в стену, часто сбрасывал пепел в старую банку от чатки. Не глядя на Мишку,
сказал, почти не понижая голоса, кивнув в сторону мертво спящей Файки:
- А если врет? Врет, наверное... Если он не может, зачем ему баб
ловят? Он не особенно старый... Врет она, что только смотрел и титьки
руками рвал... А теперь я из-за этого обо всех других ее думать стал...
раньше не думал, а теперь думаю... Как будто целку брал...
Мишка повернул к двери, через плечо ответил:
- Дурак ты, Колька. И я дурак, что с тобой связался, если тебе это
важнее всего. Еще и сволочь ты... Поднимай ее, сейчас ехать будем, а не
хочешь - ну вас обоих к черту, я сам поеду, в рот вас обоих...
Колька не отвечал, сидел, не отводя глаз от сыреющих бревен стены.
Мишка пошел к себе, присел на кровать, проверил все оружие - своего
бульдожку, два штатных ТТ и один "кольт", хромированный, с маленькой
латунной дощечкой на рукоятке. На дощечке была надпись: "Младшему
лейтенанту Лулуашвили Д.Х. за образцовое выполнение заданий от народного
комиссара внутренних дел. 10 августа 1940 года". Кристапович пересмотрел
удостоверения - все три были в полном порядке, насколько Михаил мог иметь
представление об этих документах, но среди них не было выданного
Лулуашвили. Михаил усмехнулся - похоже, порядка в этом департаменте было
не больше, чем в любом другом. Впрочем, открытие могло быть полезным... За
стеной копошились, шептались, напряженно сдерживая голоса, потом затихли,
заскрипела, постукивая о стену, старая деревянная скамья. Мишка захихикал,
как десятилетний, крикнул через стену:
- Колька! Я тебе точно говорю - они по ночам работают, а ночная
работа мужика быстро в бабу превращает. Слышишь? Мне врач знакомый
говорил...
За стеной затихли, что-то стукнуло резко, но через минуту скрип
возобновился... Мишка блаженно хихикал, с симпатией думал о дурковатом, но
при этом таком сообразительном по части окружающей жизни, таком начисто
лишенном самых распространенных иллюзий Кольке.
Минут через десять вышла Фаина - почти в полном порядке, диковато
поглядела на Михаила, пошла в сени, звякнула ковшом, пошла на крыльцо...
Кольку пришлось заставлять бриться, чистить китель и сапог, но вид его и
после этот был крайне неудовлетворителен - только по пригородным с
гармошкой ходить. Фаина наблюдала молча, потом спросила:
- Миша... А ты что, те деньги блатным отдашь?
Михаил усмехнулся:
- Сообразительная у тебя жена, Колька, не тебе чета... Посмотрим,
Фаина, посмотрим... Мало ли как сложится, пока трогать бы не хотелось.
Понимаешь?
- Ага, - сказала Файка, молча полезла во внутренний карман короткой
шубейки, достала пачку тридцаток и сотен, молча протянула всю пачку Мишке.
- Молодец, Фая, по дороге на Тишинку заскочим, - одобрил Кристапович,
- прибарахлим твоего Николая. Денежки-то на всякий пожарный придерживала?
Колька опять надулся, пошел по шее красным, а Файка засмеялась:
- Глупый ты, Колька, правильно твой товарищ говорит, дурак ты. Это
мои деньги, законная доля, мне ее в прошлый раз Фредик дал, все равно тебе
полпальто купить хотела. Глупый ты, начальники бабам деньги не платят...
Хотела эти на всякий случай оставить, а те - чужие, как пришли, так
уйдут...
Кристапович засмеялся, порадовался незыблемости представлений о
собственности у этой милой татарки, блатной девки - куда более точных
представлений, чем у одного вполне официального товарища, о котором Мишка
теперь думал неотступно, все время с тех пор, как дело на шоссе удалось...
Пора было ехать, он пошел греть мотор.
Сначала заехали к Нинке. Вполне успокоилась певица, была в своем
панбархате - собиралась на работу. Мишку встретила ровно и по-деловому,
без визга, дала паспорт на имя какой-то Резеды Нигматуллиной и справку о
временной Мишкиной нетрудоспособности, составленную безотказной Дорой.
Мишка, в свою очередь, отсчитал тысячу за паспорт - из своих, точнее; из
Файкиных, - и еще двести для бедной Доры, Нинку поцеловал, пожалев про
себя, что и на этот раз нету даже четверти часа, и спустился к ждавшим в
машине Кольке с Файкой. Нинка на прощанье сказала: "Если не расстреляют -
приходи, я больше трех ночей ждать не буду..." Мишка засмеялся - если не
расстреляют, придет обязательно...
Потом рванули на Тишинку. После рынка долго, часа два стояли в одном
темном дворе на Брестской, Колька обживался в только что купленных
полуботинках сухумского кустарного производства, бостоновых брюках,
куртке-бобочке с клетчатой кокеткой и богатом габардине, наверняка
принадлежавшем до этого какому-нибудь народному из Художественного театра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15