..
Дато проводил ее до вокзала, а к поезду почему-то не подошел -
повернулся, перебежал площадь, зажимая в руке адрес и телефон, и вскочил в
раскаченный вонючий автобус, отходящий в селение, откуда он был родом -
она не смогла отговорить его от сообщения матери. Ночью, в темном купе,
измученная прокисшим поездным воздухом и собственной трудно поправимой
глупостью, она расплакалась, яростно утираясь отвратительной даже на ощупь
простыней.
В нижней квартире она забрала кипу газет, какие-то счета и переводы,
письма дочери из спортлагеря, таксика Сомса, плачущего от счастья, и
поднялась к себе. На всем лежала сиреневая пыль. Впереди был год работы,
по утрам девочки в ОНТИ будут жаловаться на мужей, кое-что описывая
шепотом, будет невыносимый, темный и дождливый декабрь, и дай Бог дожить
до лыжной погоды... Сомс то прыгал, то ползал на животе, стонал и припадал
к коленям. Из пачки газет выпало странное письмо - конверт с цветными
косыми полосками по краю, ее адрес и имя были надписаны латиницей.
Обратный адрес с трудом разыскала на обороте - письмо было из Милана. От
начала и до конца было написано, как и следовало ожидать, по-итальянски.
Надо же, не по-немецки и не по-английски, что она с ним будет делать?
Подпись была разборчива, но совершенно незнакома. "Попрошу завтра в
отделе... Стеллу попрошу, она приличная девка... пусть прочтет...
непонятно, кто это мне может писать из Милана... может, по книжной ярмарке
какой-нибудь случайный знакомый... но я, вроде, никому адреса не
давала..." Елена Валентиновна была озадачена, но в меру - бывали у нее
знакомые в том загробном мире, время от времени она прирабатывала,
переводя на каких-то конгрессах и симпозиумах, ярмарках и выставках,
работа эта была не слишком приятная - хамство с одной стороны,
безразличное презрение, как к муравьям, - с другой... Но деньги постоянно
были нужны, отказываться не приходилось, более того - за такую работу
боролись, и давала ей эти наряды та же Стелла, муж которой чем-то эдаким
занимался не то во Внешторге, не то в МИДе, не то еще где-то... Но в
Италии у нее, кажется, никаких знакомых не было и быть не могло, с ее
основным немецким и вторым английским. Впрочем, черт их знает, где они
там, в своем мире сказок живут.
И она, спрятав письмо в сумку, принялась разбирать чемодан, стирать,
вытирать пыль - хотя бы в кухне для начала...
Стелла была на больничном и вышла только через неделю. Письмо они
прочли в обед, и у Елены Валентиновны сразу как начало звенеть в голове,
так и звенело, пока отпрашивалась, ехала домой, поднималась в лифте. Все
ее недоумения, опасения и догадки, связанные с письмом, отлетели и уже
успели мгновенно забыться - то, что шепотом прочла пораженная до заикания
Стелла, не имело, не могло иметь ничего общего с нею, с ее жизнью. И, тем
не менее это было, было написано простым итальянском языком и нисколько,
ни капельки не было похоже на шутку! Жизнь едва заметно покачнулась, и в
голове Елены Валентиновны все звенело, звенело...
Она открыла дверь и в комнате, прямо напротив, увидела в кресле Дато.
Он сидел, глубоко откинувшись и разбросав нот в тех же наивных штанах. В
животе его, чуть выше кустарной медной пуговицы, торчала наборная рукоятка
ножа. Кровь уже потемнела на той же белой рубашке. Елена Валентиновна
закричала без голоса и упала на пол в прихожей. Из-под дивана тихо завыл
Сомс. В открытую дверь протиснулся человек, перешагнул через Елену
Валентиновну, захлопнул дверь, прошел в комнату, сел на диван, закурил.
Сомс оборвал вой и зарычал. "Но, собачка, - сказал человек, - тихо,
слушай..."

- Сережка, а не выдумал все это твой иностранец? - спросил
Кристапович. Окурки "Беломора", из мундштуков которых вылезали ватки,
громоздились в пепельнице - старой немецкой пепельнице синего стекла с
выдавленным на дне оленем. Кристапович двинул пепельницу по столу, окурки
посыпались, и обнаружилось, что под ними лежит перочинный нож со штопором
- а его искали час назад по всей комнате. Кристапович закашлялся,
отдышался, глотнул коньяку. - А может, и не выдумал... То-то я ее уже
давно во дворе не вижу... Ну, давай, давай дальше...

Месяцы этой зимы летели, как летит время во сне - тянется, тянется -
и вдруг все, конец, пробуждение, и оказывается, что и всего-то длился весь
кошмар минут пятнадцать... Начиная с первых слов Георгин Аркадьевича -
"Зачем молодого любовника резать? Нехорошо, слушай, мать второй год чачу
на свадьбу варит, он от невесты отказывается, в Москву едет, к пожилой
москвичке, слушай, а она его финкой - а?" - начинал с этого видения,
бреда, все пошло без перерывов. И сон, когда наконец приходил под утро,
тоже не давал перерыва: все то же, рукоять из веселых пластмассовых колец,
Георгий Аркадьевич, без видимых усилий выносящий тяжелый и длинный сверток
к своей машине, и опять Георгий, омерзительная глупость его важных манер,
глупость каждого движения, глупость пиджака, застегнутого под животом,
выпирающим над низко сидящими брюками, глупость непропорционально
маленьких рук и ног, золотых цепочек и всяких блестящих штук, которыми
была со всех сторон обвешана и облеплена его машина... Время от времени он
находил какую-нибудь самую идиотскую форму, чтобы дать ей понять - он
твердо уверен, что именно она убила Дато, но он... ради нее... и вообще...
Глупость и ужас...
На ее счастье, она уже давно носила очки с подтемненными стеклами,
это была ее единственная экстравагантность, и теперь сослуживцы не
замечали красных глаз, застывшего на лице страха, только женщины
завидовали тому, как она быстро худеет, предполагая затянувшийся курортный
роман - однажды кто-то позвонил домой, ответил Георгий Аркадьевич. Он
появлялся днем, утром, ночью, открывал дверь своим, невесть откуда
взявшимся ключом, часами звонил по телефону, о чем-то договаривался,
грузчики вносили упакованную мебель, в квартире пахло дровяным складом,
однажды Елена Валентиновна увидела его днем - шла в обеденный перерыв,
брела без смысла, не заходя даже в продуктовые, и увидела его за стеклом,
он стоял в ювелирном магазине и беседовал с молодым человеком в мятом
кожаном пальто и огромной лисьей шапке. Елена Валентиновна вернулась в
отдел, села за стол, вдруг стол уплыл в сторону, и она оказалась лежащей
на клеенчатом диване медпункта, над ней было слишком крупное, близко
склоненное лицо Стеллы, от непереносимого любопытства подруга даже кончик
языка высунула. "Наверное, - сказал чей-то голос, - возрастное... бывает.
Ей сколько? Ну видите, приливы, дело обычное..."
Дочь не замечала ничего. Прибегала, хватала сумку с барахлом для
бассейна, книгу, неестественной официальной улыбкой отвечала на идиотские
шутки Георгия Аркадьевича и убегала, на ходу запив холодный сырник водой
из-под крана. С Еленой Валентиновной почти не разговаривала. Только
однажды спросила: "Он теперь всегда будет жить у нас?" И, пока мать
собиралась с силами, махнула рукой: "Пусть, я не против... Он, видимо,
богатый?" Елена Валентиновна только дернулась - она как-то давно не
употребляла даже мысленно этого слова по отношению к живым людям - то ли
не задумывалась об их богатстве, то ли круг знакомых был такой - нечего и
задумываться.
Совершенно изменился быт. У дочери появились джинсы за полторы сотни
- после чего она и сделала умозаключение относительно Георг, ели теперь
очень поздно, часов в девять вечера - он привозил финскую колбасу,
сулугуни и зелень с рынка, на столе стояла бутылка коньяку... Перед сном
Елена Валентиновна, как всегда, гуляла с Сомсиком. В голове было пусто,
мелькали какие-то нелепые картины, такс шел молча и сосредоточенно, на
других собак глядел отчужденно, даже к приятелям не бежал - так ведут себя
со сверстниками дети, пережившие горе.
К ее собственному удивлению, на работе никто ни о чем, кажется, не
догадывался, забыли и о предполагаемом романе с кавказцем, и даже об
обмороке, а Стелла не интересовалась и тем, как Елена Валентиновна
намерена реагировать на письмо - тоже будто забыла, только иногда
посматривала ожидающе, но Елена Валентиновна отмалчивалась.
Время от времени к Георгию приходили друзья, в перстнях, хороших
костюмах, в дубленках и шапках из мехов, названия которых она не знала.
Одни были похожи на самого Георгия Аркадьевича, другие на израильского
премьер-министра, каким его иногда показывали по телевизору или на
газетных карикатурах. Сидели допоздна, Елена Валентиновна засыпала, да и
бодрствуя, из беседы ничем не понимала - назывались какие-то грузинские и
еврейские имена, ругали какого-то Мераба, который всегда подводит.
Однажды, проснувшись часа в два, она услышала: "Не тяни, Гоги, не тяни, я
тебе говорю! Пока оформишь брак, пока полгода переждешь, пока документы
подашь, пока разрешение получишь..." Другой голос перебил: "А,
разрешение!.. Пока там мой инспектор сидит, мои люди будут быстро получать
разрешения, это я вам ручаюсь... Я этого фоне квас зарядил на десять штук
просто так, что ли? Не в этом дело, Георгий Аркадьевич, а в том, что вам
еще эту агоише красавицу придется уговаривать, ей березок будет жалко, это
точно... И еще мой вам совет: бросьте вы эту мебель-шмебель, все эти
камешки-цепочки и прочий дрек! Вы занимаетесь серьезным делом, и не для
того я ехал помогать вам из самой Одессы, чтобы вас здесь замели за
какое-то фуфло! Приступайте к делу, Георгий Аркадьевич..." И снова
закаркал первый голос: "Не тяни, Гоги, не тяни..." "Я ее по-своему
уговорю", - сказал Георгий. Елена Валентиновна пошевелилась, чтобы скрыть
это движение, перевернулась на другой бок - будто во сне. Голоса затихли,
а она и действительно задремала, что-то будто промелькнуло перед нею, на
минуту она что-то поняла как будто и даже приняла какое-то решение, и
связала все - и то письмо, и Дато бедного, и эти мерзкие голоса - но утром
все забылось, снова на жизнь наполз обычный в последнее время туман,
какая-то рябь... Уже больше месяца по вечерам она принимала таблетку, а то
и две тазепама, люминала, триоксазина - что удавалось достать. Иногда
таблетки запивала глотком коньяка - тогда рябь и туман становились
особенно густыми, жила в полусне, к тому же всю первую половину дня
раскалывалась голова. Серые глаза, залитая кровью белая рубашка, смешные
джинсы и рукоятка финки время от времени всплывали в поле зрения откуда-то
сбоку, иногда заслоняли все, иногда колыхались где-то на периферии зрения,
но совсем на исчезали ни на минуту...
На Новый год Георгий сделал два предложения: утром тридцать первого
предложил Елене Валентиновне выходить за него замуж и ехать праздновать
это решение одновременно с Новым годом в загородный ресторан, где,
оказывается, его друзья еще месяц назад заказали столик. Елена
Валентиновна посмотрела на него, стараясь пробиться через проклятый туман,
остановить взглядом это прыгающее лицо, но не сумела - рябь шла волнами, с
подлого лица смотрели светло-серые глаза - те самые, с мохнатыми ресницами
и виноватым выражением... Она кивнула - согласилась, по этому поводу
быстро выпили две бутылки шампанского - прямо с утра. Георгий куда-то
исчез, Елена Валентиновна послонялась по квартире - день был выходной,
дочь еще вчера уехала, кажется на какой-то зимний пикник, было пусто и
тоскливо, как и прежде бывало ей по праздникам, делать ничего не хотелось
- на кухне обнаружила гигантскую мутную бутыль розовой жидкости с
парфюмерным запахом, вспомнила, что это принес вчера какой-то человек,
сказал, что домашнее вино. Попробовала - вино оказалось прекрасное.
Разбудил Георгий, совал в лицо пластиковый мешок, вытряхивал из него
блестящее платье, отливающее металлом, - такого она раньше не то что не
носила, и не видела никогда. Хотела встать - покачнулась, ее едва не
вырвало прямо на шикарное платье. "Э-э, дорогами Леночка, - захохотал
Георгий - похмеляться надо, да? Сейчас, сейчас..." Почти насильно влил
полстакана коньяку, потащил под ледяной душ, когда через час она почти
очухалась - рвало ее минут десять - снова заставил выпить коньяку... Часам
к семи она уже была совсем в норме, и даже весело ей вдруг стало, хотелось
в ресторан, о котором она раньше только слышала какие-то неотчетливые
легенды, танцевать хотелось - она все забыла, будто и не было ничего, и
даже Георгий, достающий из огромной плоской коробки невиданно тонкие
сапоги и ахающий - какая фирма, а, смотри, какая изящная вещь, а, - не
раздражал ее, будто так и должно быть - все эти вещи и такой человек в ее
квартире... "Рублей сто, наверное, сапоги", - сказала она с уважением.
Дочь, которая вдруг оказалась здесь же - пикник не удался, что ли, -
засмеялась с выражением всего того же холодного внимания в ускользающих
глазах: "А триста не хочешь? Не те понятия у тебя, мамочка,
доисторические..." Сама она тоже собиралась в какую-те компанию,
заглядывала в зеркало через плечо отчужденно взирающей на себя Елены
Валентиновны. Георгий протянул девчонке такую же коробку с сапогами - Бог
его знает, откуда он их извлекал, как фокусник. Дочь застыла, потом,
пробормотав "Спасибо, Георгий Аркадич", ушла в комнату, натянула сапоги и
осталась сидеть на диване, вытянув перед собой ноги, будто оцепенела...
На плечи Елене Валентиновне Георгий накинул свою дубленку. "Слушай, и
то приличней, чем твое пальто-мальто..."
Перед рестораном, на стоянке, снег был сплошь гофрирован шинами, из
стилизованного деревянного дома рвалась музыка, милый Елене Валентиновне
запах сосен, напоминающий о прошлых, нормальных, невозвратимых зимах с
лыжами в Богородском парке, мешался с тошнотворным запахом бензина и
сильных - французских, наверное, дилетантски подумала она, - духов. В зале
народу было полно, за дальним столиком сидели друзья Георгия, все те же,
как с карикатур Бориса Ефимова. Мужчины и женщины, сидевшие за другими
столиками и танцевавшие посередине зала, все были примерно одинаковые.
Мужики либо напоминали опять же друзей Георгия, либо были определенно и
безусловно иностранцами, которых она по непонятным и для себя самой
признакам, будучи невнимательной к одежде, все же всегда безошибочно
отличала. А женщины все были очень нарядны, надушены, большей частью
молоды или казались молодыми, среди них не было ни одной в очках, и Елена
Валентиновна даже в своем серебряном платье и дико неудобных, хоть и
лайково мягких сапогах от всех остальных дам - она не терпела этого слова
- сильно отличалась. Может, тем, что платье носила неумело, а сапоги тем
более, может, просто выражением лица, какое складывается к середине жизни
у человека, всегда зарабатывавшего на себя и зарабатывавшего серьезным и
скучноватым делом...
Выпили за уходящий, за наступающий, в зале все неслось и вспыхивало,
друзья Георг время от времени вытаскивали зеленые полусотенные бумажки и
шли к оркестру, после чего певцы прерывали свой англосаксонский
бесконечный вокализ, меняли высокие подростковые голоса на обычные
хамоватые и лихо отхватывали какую-то песенку, вроде блатных, времен
детства Елены Валентиновны, только еще глупее и местечковее.
Часам к четырем все перезнакомились, перебратались, Елена
Валентиновна здорово охмелела от усталости и на старые дрожжи. Ее все
время приглашал танцевать какой-то седой, высокий, очень элегантный, в
невероятном каком-то пиджаке, со смешным русским языком. Представился, дал
карточку - Георгий ничего не заметил, был уже сильно хорош. На карточке
было и по-русски - секретарь, атташе, республика, что-то еще - и
латиницей, от которой сразу зарябило в глазах, вспомнилось то письмо.
Письмо, подумала Елена Валентиновна, вот в чем все дело, в письме, на
которое она до сих пор не ответила, с письма все началось! Но тут же мысль
эта забылась, уплыла, от нее осталась только тень, ощущение открытия
тайной причины... К их столику подошел какой-то человек, глядя на Елену
Валентиновну в упор, зашептал что-то на ухо Георгию Аркадьевичу, тот
слушал, трезвел на глазах, наливался сизой бледностью - будто менял
красную кожу на серо-голубую, заметна стала отросшая к середине ночи
щетина. Встал, резко пошел из зала, кто-то из друзей кричал вслед:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15