- Не следует пить шампанское с человеком, который пишет такие письма
вашей жене, сэр, в доме из которого отпущены слуги, - назидательно сказал
сержант. - Более того, сэр. Я бы не стал вообще принимать приглашения для
беседы о каких-то финансовых делах, даже очень важных, от человека,
который находился с вами и леди Эстер в таких сложных отношениях, - леди
Эстер спрятала лицо в ладонях, и ее плечи затряслись от рыданий. Сержант
встал, вынул из кармана ключи и, снимая с еще более побледневшего
Браунуолла наручники, закончил: - Этот вечер с шампанским в пустом доме
дал возможность сэру Джоффри одним выстрелом в свой висок из револьвера
задремавшего мистера Браунуолла свести счеты со всеми сразу. И со своей
несчастной жизнью, и со счастливым соперником, и с возлюбленной...
префэйрд... а, да, предпочевшей... предпочтившей... ну, которая предпочла
другого.
Теперь тишину в гостиной не могло нарушить ничто. Сержант подошел к
окну и, не оборачиваясь к присутствующим, заметил:
- А снег уже не идет, господа".
Мать закрыла книгу. Мишка немедленно протянул ей конверт. Мать вынула
письмо, прочитала, взглянула на адрес. Помолчав, спросила:
- И что ты теперь думаешь делать, частный детектив мистер Глупс?
- Майк Кристи, с вашего позволения, миссис, - ответил Мишка.
Мать невесело улыбнулась:
- "Миссис" не говорят без имени... И теперь не до игры, Миша.
- Я понимаю, - сказал Мишка, - я не играюсь.
Он вылез из постели, взял тетрадь, на обложке которой было написано:
"По физике ученика шестом класса Кристаповича Михаила", вырвал из нее
двойной лист, достал из пенала ручку и отцову медную чернильницу с
завинчивающейся крышкой. Через полчаса он показал матери, которая все так
же сидела на постели, спрятав ноги под одеяло, короткое письмо.
"Уважаемая Женя! Простите, что не знаю вашего отчества. Я хочу вам
сообщить, что ваш муж Валентин не виновен в убийстве своего друга, имени
которого я не знаю, он ходил с палкой. Это человек самоубился, пригласив
вашего мужа Валентина к себе на дачу, чтобы подозрение пало на Валентина и
чтобы отомстить вам обоим. Он был плохой человек и довольно хитрый. К
сожалению, его планы сбылись с ошеломляющей и не предусмотренной даже им
быстротой. Ваш муж не убивал его, вы жена жертвы, а не преступника".
Мать прочитала письмо, взяла ручку и исправила "самоубился" на
"покончил с собой", а "вы" всюду написала с большой буквы. Потом она
зачеркнула "Он был плохой человек...", заметив: "Он умер, Мишка, не надо
так". Снова усмехнулась:
- Про ошеломляющую непредусмотренную быстроту и жертву где вычитал?
- Кажется, в "Союзе рыжих", - сказал Мишка.
Мать погладила его по голове и, улыбаясь не так, как обычно, сказала:
- Что ж, отправляй свое письмо, неведомый добрый гений. Только
получит ли его адресат... А как же ты догадался?
Мишка улыбнулся сдержанной, но уверенной улыбкой Майка Кристи:
- Если зимой открывают окно, то вполне вероятно, чтобы выбросить
что-нибудь. Если выбрасывают книгу, значит, она может иметь отношение ко
всему случившемуся, особенно если книга - о преступлении. Если убитый спал
на втором этаже, а предполагаемый убийца на первом, и между ними была
скрипучая лестница - значит, это не убийство, а самоубийство. Книга могла
дать ключ, и дала его. Но еще раньше, чем ты прочла мне ее, у меня вызвало
подозрение письмо хозяина дачи жене комдива, которое я нашел в прихожей -
те его не заметили в углу...
Тут мать наконец сообразила:
- Так ты посмел еще и залезть в дачу!.. Боже мой!..
Отпираться было невозможно.
- Я не оставил следов, - сказал Мишка, умолчав про сыр. - А ты
уверена, что она... ну, эта Женя... уже не получит письмо?
Мать отвернулась к стене, Мишке показалось - плачет. Но в голосе слез
слышно не было:
- Не знаю... Может, и получит... Может, ее не возьмут сразу.
- Если она успеет узнать, что Валентин не виноват, это будет важно
для нее, - сказал Мишка.
Мать кивнула.
- Ты прав. Ты стал уже почти взрослым...
По дороге к почтовому ящику, висевшему на стене магазина, Мишка
размышлял о том, что сказала мать, и не мог понять, почему мать назвала ем
взрослым за эту игру в Майка Кристи. Теперь уже и ему самому вся затея
казалась довольно глупой и опасной.
Потом они ели сильно перестоявшиеся щи, потом мать мыла тарелки, а
Мишка в сотый раз перечитывал опись вещей, подброшенных капитаном Немо
колонистам.
Когда утром, по дороге в школу Мишка проходил мимо дачи, он видел
по-прежнему полуоткрытое окно на втором этаже. В окно летел снег.
Мимо посольства, на котором по поводу какого-то праздника был вывешен
огромный красный флаг с кривым крестом в черном круге, почтальон всегда
проходил быстро - и милиционер косился на сумку, и самому почему-то бывало
не по себе. Иногда дорогу ему преграждала выезжающая огромная машина,
милиционер делал левой рукой предупреждающий жест перед почтальоном -
погоди, мол - правую же ловко вскидывал к шлему, отдавая честь сидящему
глубоко на заднем сиденье человеку в серой шляпе, со стеклышком, мерцающим
под правой бровью... Сегодня же милиционеров было двое, машина выехала
сначала одна, потом другая, и во второй почтальон разглядел какого-то
странного: с кривоватой челюстью, с глубоко запавшими глазами. Второй
милиционер, незнакомый, подтолкнул зазевавшегося письмоносца, чтобы тот не
задерживался, а тем более не присматривался... Настроение у служащего
вовсе испортилось, а тут еще и в первом же доме, в который он сунулся со
своей сумкой, ждала неприятная, всякий раз пугающая новость. Только он
примерился сунуть конверт, надписанный прямым и крупным детским почерком,
в ящик на двери правой квартиры второго этажа, как заметил проклятую
бумажку с печатью, веревочки, будь они трижды неладны, от косяка под
бумажку, и даже показалось ему, что запах какой-то особый пошел от
квартиры - какой-то такой душок, как от всех этих, опечатанных, к которым
время от времени, да чуть ли не каждый день, приводила его чертова
служба... Почтальон воровато оглянулся, мелко изорвал конверт, а обрывки
сунул в карман - потом в канализацию спустить. Может, какому-нибудь
мальчишке или девочке недоставка на пользу будет...
А Вовка-вошка молчал, как убитый, до самых каникул, а после каникул
еще много всякого было, и Мишка сам почти мбыл о даче и черных легковухах.
В сорок третьем же Вовку-вошку и вправду убили. Гдето на Украине, о
чем Мишка, конечно, не узнал никогда, хотя и сам в это же время где-то в
тех краях налетел на второе проникающее в бедро...
Тем все и кончилось. Да, вот еще что: дача сгорела - совсем недавно,
в начале семидесятых.

2. ЛИНДА С ХЛОПКАМИ
За соседним столиком зазвенело стекло, Кристапович обернулся. По
скатерти плыло рыжее коньячное пятно, погасшая настольная лампа лежала на
боку, а рядом с ней таким же недвижимым предметом лежала голова, которую
он узнал сразу же - будто не было десяти с лишним лет, и войны, и прочем
всем, и будто не была эта голова наполовину седой, и не врезался в
налившуюся пьяной кровью шею воротник дряхлого уже офицерского кителя, и
будто не шумело вокруг знаменитое кафе, не подсаживались в углу к поэту с
дьявольским профилем прихлебатели - кто теша душу, с угощениями, кто,
наоборот, выпить задарма... Михаил встал, отогнал возникшее - школу в
снегу, училку, нудным своим Базаровым усыпившую некрепком на впечатления
хозяйкиного сына - и потащил Кольку вон, на слякотную улицу Горького, под
гудки "побед", высаживавших на славном углу центровых ребят в полупальто с
цигейковыми шалями и со сверкающими бриолином коками на непокрытых
головах. Запихнул пьяного, разъезжающегося драными хромачами по грязи, в
просторное и пыльное нутро "адмирала", вернулся расплатиться - и уже через
полчаса гнал машину по едва видимому шоссе, наугад, туда, где жили они
когда-то, не так чтобы очень плохо, да очень горько...
Николай, конечно, проснулся в пять, стонал, тыкался по избе за водой,
зажег десятилинейку, едва не разгрохав стекло, долго сидел за столом,
отчаянно скребя белый волос под несвежей байковой рубахой-гейшей, дико
пялился на Михаила. Разговор пошел только часа через полтора, когда
удалось добыть в сельпо мутноватую "красную головку" - Кристапович с
привычным удивлением смотрел, как похмеляются, его к этому никакой
ректификат не привел, пока выдерживал что и сколько угодно без
последствий.
- Встретились, - крутнул головой Колька, нетвердо поставил на
столешницу стакан, отгрыз кусок от изогнувшейся черной корки, закурил,
старательно жуя мундштук "казбечины". - Встретились, мать его в кожух...
Кристапович молча слушал, о себе рассказал коротко и снова слушал,
курил Колькины папиросы - свои забыл в кафе, потом снова пошли в магазин -
курево кончилось, да и водка тоже. Взяли того и другого, напугав
старуху-продавщицу в старой синей милицейской шинели зелеными с недосыпу и
перепою рожами, вернулись, и снова разговаривали - часов до трех дня, до
хрипа. Уже почти засыпая, Михаил сказал:
- А я продавщицу узнал, Колька. Это ж нашего мильтона Криворотова
жена, правильно?
- Точно! - изумился Колька. - Ну, у тебя память! Ну, бля, мыслитель с
Бейкер-стрит!.. Только не жена, вдова. Помер мильтон наш, взяли его перед
самой войной, в мае, чего-то насчет немцев неуважительно звезданул, его и
взяли, а он тут же в районе, под следствием и помер... Дружки у него там
оставались, следователи, наверное, дали в камеру-то наган - помереть...
Он поматерился еще минут с пятнадцать, допил бутылку и тяжко
захрапел, привалившись к щелястой, с вываливающейся паклей бревенчатой
стене, по которой тенями носились крупные черные тараканы. И, глядя на
них, совсем других, чем городские рыжие, задремал и Кристапович. Сон его
был обычным, к какому он уже давно привык - ни на минуту не переставал во
сне соображать, прикидывать, обдумывать - так спал все время на войне,
может благодаря такому сну и выжил, да и за последние годы работать во сне
головой не отучился. К собственному удивлению, просыпался - если больше
четырех часов подряд удавалось рвануть - вполне выспавшимся.
Сейчас было над чем подумать. К вечеру встречи с Колькой в жизни
Михаила Кристаповича набралось предостаточно проблем. Капитан в запасе
Кристапович, образование полное среднее, Красная Звезда и семь медалей,
полковая разведка, последние три года работал по снабжению на стройке, что
дурным сном росла на Смоленке. Зэки таскали отборный кирпич, пленные
месили раствор под дурацкую свою петушиную песню, а он сидел в фанерной
хилой конторке, крутил телефон, ругался с автобазой и цемзаводом и все
яснее понимал, что так и всю жизнь просидеть можно, если не случится
чего-нибудь такого... Чего и случиться не может. И пройдет она,
единственная жизнь, в этой или другой такой же фанерной будке, и все.
Имущества у нем имелось: автомобиль "опель-адмирал", вывезенный по
большой удаче из логова зверя, попал Мишкин дивизион прямо на отгрузочную
площадку завода, где стояли три таких новеньких машины, и Мишка до сих пор
удивлялся, как он тогда все хитро обделал; кожаное пальто, доставшееся от
одного летуна, осваивавшего в свое время "Аэрокобру", а освоившего в
результате "голубой дунай" у Марьинского мосторга; неплохой еще синий в
полоску костюм из кенигсбергского разбитого конфекциона, поднятый с
усыпанной мелким стеклом мостовой; в мелкую бордовую полоску костюм не
хуже, чем у Джонни Вейсмюллера; да отличнейший "айвор-кадет", бульдожка,
милая короткоствольная штуковина, неведомыми путями попавшая в комод той
спальни, в прелестном профессорском домике, недалеко от лейпцигского
гестапо, а теперь лежащая под левым передним сиденьем машины, завернутая в
промасленную зимнюю портянку.
Жилья же не было совершенно, летом ночевал в фанерном своем кабинете,
зимой у дальней-предальней родни - тетки не то четверо-, не то
пятиюродной, ровесницы по годам, по занятиям же - певицы в "Колизее".
Тетку звали Ниной, о своих отношениях с нею он старался не думать вовсе -
хотя воюя, а еще больше после войны, навидался всякого... Условие она
поставила прямое на вторую ночь: "Ну, ты что, так и будешь там матрац
ковырять?.. Если да, то метись отсюда, родственник, сию же минуту, понял?
Я не могу так заснуть, а водить начну - тебе же хуже будет..." Ну, а с
другой стороны - не очень он и сопротивлялся, так было проще, а
предрассудки забывались все бесповоротнее в той долгожданной, но такой
непредполагаемой жизни, что наступила после демобилизации... Милиция не
беспокоила, довольствуясь пропиской в каком-то общежитии - бараке за
Тайнинкой, где он и не был никогда. Ел чаще всего либо в пивной на
Тверском, рядом с Пушкиным, либо в том самом кафе - вокруг были люди, они
говорили вроде бы об интересном для него, но уже через пять минут такого
случайного подслушивания или случайной же беседы ему становилось
невообразимо скучно и одновременно смешно - будто с пай-мальчиком,
послушным маменькиным сынком поговорил... А ведь и сам мог быть, как
какой-нибудь из этих, в наваленных пестрых пиджаках-букле и полуботинках
на "тракторах" - кабы не война, не бездомье, не отец, не вся эта его
проклятая уродская жизнь...
И как раз тогда, когда он твердо решил: "Все, надо чего-то делать,
выбираться надо из помойки, да и должок бы отдать тот не мешает, если
удастся, а не удастся - так и черт с ним, можно и об угол башкой..." - как
раз в этот момент зазвенело стекло, и он увидел пьяного Кольку, сына
хозяйки той подмосковной избы, где плакали они с матерью вдвоем по ночам,
прижимаясь друг к другу в ледяной и душной постели под старыми рваными
овчинами, запрещая друг другу вспоминать отца вслух и вспоминая,
вспоминая... Верный Колька, преданный дружок и слушатель, потерявшийся
где-то еще на Волховском - то ли убит, то ли плен.
Колька же в кафе забрел впервые и случайно. Отвоевал, отхватил свои
три осколка, контузию бревном от земляночного наката, под самый конец -
лейтенантские погоны, сшил из английского горчичного шевиота китель,
нацепил на него все свои нашивки и медаль пехотного комвзвода, да и
вернулся домой - в заколоченную кривыми досками избу. Попил, как положено,
день-другой за упокой материнской души, потерзал трофейные
вельтмейстеровские мехи, да и пошел служить вахтером в министерство, в
здоровенный серый дом на Садовой, стоял в черной форме в дверях под
квадратной башней с часами. Отдежурив, форму оставлял в караулке, надевал
бессносный британский материал, шел куда-нибудь на Разгуляй, пил много и
по-дурному, с инвалидами, из какой-то поганой артели.
В артели и познакомился с Файкой - татаркой невообразимой красоты,
синеглазой, на тонких и длинных жеребячьих ногах, грудастой и безобразно
по пьянке буйной. Одевалась Файка так, что рядовые артельщики только
слюной исходили - с каких денег, непонятно: румынки на меху, цигейка под
котик, бостоновая юбка до колен, прозрачные чулки из американских посылок
- а заработку, как у любой надомницы, шестьсот, от силы семьсот. Чем
Колька ее взял - никто понять не мог, а он сам только смеялся гадко,
намекая, что, мол, не одним лопатником силен мужик, да и не только
руками...
А на деле была Файка, когда трезвая, сентиментальной и привязчивой
бабой, Кольку любила за беззлобность и именно за чрезвычайную силу, причем
вовсе не пододеяльную, с радостью ездила с ним по воскресеньям в деревню,
топила там печь, деловито варила щи и без претензий бегала по ночам за
хату в коротких валенках Колькиной матери - и сама себе казалась настоящей
хозяйкой, домовитой, чуть ли не мамкой... Ну, конечно, так шло недолго -
до первой выпивки в Файкином подвале на Солянке. Колька фальшиво и
отчаянно громко наяривал на перламутровом своем трофее "Барона фон дер
Пшика", а сама хозяйка то плясала с бухгалтером артели, обожженным через
все лицо и лоб термитным немецким "ванюшей", то рвалась драться и дралась
отчаянно, чем под руку подвернется.
Так бы все и шло себе, если б вчера днем, часов в двенадцать не
оказались Колька с Файкой по каким-то, семейным как бы, делам в центре,
недалеко от телеграфа. Шли, не спеша по воскресному времени, собирались
еще в Елисеев зайти, разговаривали мирно, чувствуя уже, что можно и без
Елисеева обойтись, а неплохо бы как можно скорее в подвал свой вернуться,
да и того.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15