"Гоги,
отдай ключи, не будь сумасшедшим человеком, отдай ключи, это же понт,
Гоги!" - но он вышел, оркестр тут почему-то замолчал, и Елена Валентиновна
ясно услышала, как ревет, удаляясь, машина - но и это тут же забылось, и
она опять танцевала с седым дипломатом, и вдруг увидела, что у него глаза
Дато, светлые в темноте, и оказалось, что они уже едут в машине, это была,
конечно, машина итальянца, длинная и горбатая, как борзая, прекрасно
пахнущая изнутри машина...
Утром ее разбудил звонок в дверь. Она кое-как сползла с дивана,
серебряное платье валялось на полу, сапоги свесили голенища со стула,
спала она прямо в комбинации... В ту секунду, когда она нацепляла очки и
пролезала левой рукой в рукав халата, будто свет вспыхнул - она вспомнила
сразу все последние месяцы, весь этот кошмар и фантастику, которую
невозможно было представить связанной с собственной жизнью, вспомнила
письмо - и снова все поняла, все причины и связи, и снова сразу же забыла
понятое... Только слова из письма неслись в голове, пока шла к двери.
"...две сестры, старшая Женя и младшая Зоя. Первое время обе семьи
примыкали к русскому дворянскому обществу Белграда, однако перед самым
окончанием войны переехали в Италию и поселились в пригороде Милана. Месяц
назад скончалась Зоя Арменаковна, а Евгения Арменаковна умерла еще в
пятидесятые годы... в сертификатных ценностях, недвижимости и существенной
доле их доходов небольшой фабрикации приборов для аэропланов... имею честь
предварительно уведомить, как друг многих лет вашей семьи... Дж.
Михайлофф, дипломированный архитектор".
Снова позвонили - длинно, бесконечно. Она, наконец, добралась до
двери, открыла. На площадке стоял милиционер - она не разбиралась в
званиях. Он назвал ее имя, отчество, фамилию, адрес, год рождения - все с
вопросительной интонацией. Она кивала, запахивала халат, предложила войти
- даже не испугалась, за последнее время привыкла ко всему, была уверена,
что кончится все в любом случае очень плохо. Милиционер прошел на кухню,
сел, не глядя по сторонам, на край табуретки: "Гулиа Георгий Аркадьевич,
1931 года рождения, грузин, постоянное место жительства город Поти, по
профессии экономист, у вас проживал? В состоянии опьянения... тридцать
восемь минут, на участке МКАД между... в результате прицеп грузового
автомобиля ЗИЛ-130, груз - картофель... выброшен... грудной полости,
брюшины, позвоночника в области... не приходя... паспорт на ваше имя,
денег в сумме..."
Елена Валентиновна вспомнила, что вчера утром отдала Георгию паспорт,
чтобы подавать заявление в ЗАГС. Она подошла к крану, налила полчашки
воды, обернулась к милиционеру - лицо его уплывало, но она старалась
следить за ним, сосредоточенно всматриваясь в переносицу, - спросила: "У
вас случайно нету чего-нибудь от головной боли?" Милиционер молча, не
удивляясь ее спокойствию при сообщении о смерти близкого человека, порылся
в кармане, вынул мятую пачечку пиркофена. В это же время зазвонил телефон,
глотая таблетку, она взяла трубку. "Элена? Это здесь Массимо, амбасада
република Итальяно. Как Вы здоровы? Все нормальное? Элена, нужен разговор
с вами, я уже не мог спать сегодня от ночного времени... Элена? Пер
фаворе, алло? Элена, алло... вы слышаете?!"
Милиционер смотрел на нее грустно и серьезно. Она заметила, что глаза
у него были светло-серые, совсем светлые в сумеречном зимнем свете, вяло
вползающем на кухню. Макая веселенькая цветная ручка, колечками, знаете?"
- сказала Елена Валентиновна милиционеру. Он не успел вскочить - она
рухнула ничком, виском в сантиметре от крана мойки. Трубка моталась на
растянувшейся спирали шнура, оттуда шел хрип и сквозь хрип - "пер фаворе,
Элена... вы слышаете?.. О, не перерывайте, девучка, не перерывайте!.." -
бедный итальянец все перепутал, действовал, как при общении с советской
междугородней. Милиционер положил трубку на место, тут же снял. Стал
вызывать скорую...

- Кое-что я уже начинаю соображать, - сказал Кристапович. - Бедная
баба, ну, влипла!.. Да ты рассказывай, Сережа, это парень свой, - старик
кивнул в сторону молча курившего в углу мужика в клетчатом пиджаке с
кожаными заплатами на локтях, лысоватого, очкастого. - Сосед мой,
писатель-не писатель, а факт, что твой брат - отказник. Так что давай
дальше, заканчивай рассказ, говори, при чем здесь ты, да будем решать, что
делать...
Быстро уставший слушать непонятные и никакого отношения к ним с
Мишкой не имеющие сказки - Колька уже давно умотал. Очкастый писатель
приканчивал пачку кубинской махры - черт его знает, как он выдерживал этот
горлодер. Сергей Ильич вел рассказ к концу, и Кристапович изумлялся -
давно уже он не верил в возможность таких ситуаций в современной жизни,
давно уж и забывать начал веселые годы, когда гонял он по ночной бессонной
Москве на "опель-адмирале" и твердо верил в возможность своего кулака и
маленького револьвера, припрятанного под сиденьем, - и вот будто все
вернулось...

К началу весны все изменилось настолько, что даже и воспоминаний о
прошлой жизни у Елены Валентиновны не осталось. И вообще ничего не
осталось. Полностью перестав спать и приобретя манеру то и дело без
видимой причины плакать, а после удара затылком о кухонный пол еще и
постоянные головные боли, Елена Валентиновна пошла к врачу, тот отправил
ее к другому, дали больничный, еще один, потом на три недели уложили в
стационар, большой парк был засыпан глубочайшим снегом, Елена Валентиновна
гуляла в той самой, привезенной дочерью, от покойника оставшейся дубленке
и в негнущихся, режущих под коленками больничных валенках. Глаза
слипались, в кривом, ржавом по краям зеркале над умывальником она каждое
утро видела свое распухающее лицо, толстела не по дням, а по часам,
товарки по несчастью знали точно - от аминазина. И в один прекрасный день
оказалась дома - без работы, с третьей группой инвалидности и пенсией в
семьдесят рублей. Прибежала Стелла, со страхом и неистовым любопытством
оглядела ее, все вокруг, сделав видимое усилие, поцеловала в щеку,
оставила апельсинов на месткомовские три рубля и от себя крем "Пондз" - и
исчезла. Сомс целыми днями сидел на коленях, с великими трудами взбирался,
цепляясь своими беспощадно скрюченными руками-ногами, - иногда поднимал
голову, смотрел отчаянно в упор, безнадежно вздыхал - не умел утешительно
лгать.
А вечером приезжал Массимо, сумрачно ухал на подъезде мотор,
гигантская железная борзая оседала низко к снегу, прикрывая своим
распластанным телом широкие колеса, он входил - в длинной шубе, длинном
шарфе, без шапки, в идеально причесанной седине. Увидев его таким, дочка
тихонько сказала: "Наш Нобиле", Елена Валентиновна неожиданно для себя
визгливо засмеялась, но тут же извинилась, повторила шутку дли Массимо
по-английски. Дочь приходила поздно - шел к концу десятый класс, кажется,
был какой-то роман, спортшколу бросать не хотела - являлась к десяти,
голодная, как волк.
Так и сидели на кухне странным семейством. Массимо в сияющей
голубоватым свечением рубашке и грязном фартуке Елены Валентиновны ловко
готовил то спагетти, то пиццу с грибами, с ветчиной, с рыбой, продукты
привозил с собой в запаянных пластиковых блоках с маленькими белыми
наклейками "Березка", потом в специальной фыркающей штуке заваривал кофе
"капучино", Елене Валентиновне наливал в рюмку какой-то гадости из красной
упаковки - "Это очень эффективное, патентовано в Юнайтед Стейтс, против
болезнь тебя, Элена..." - и начиналась ежевечерняя беседа.
Каждый раз начиналось с того, что дочь, кривовато улыбаясь - новая
манера - спрашивала: "Так когда же мы отваливаем, господа?" - и Елена
Валентиновна всякий раз от этих слов вздрагивала, не могла привыкнуть к
бесстрашию молодого поколения и однозначности решений, хотя действительно
все уже было ясно. В тот вечер, когда наконец ушел, приведя ее в сознание,
грустный милиционер, они встретились с Массимо, сидели в гадком кафе у
Крымского моста, вокруг были пьяные, вызывающе перекликались какие-то юные
чернокожие люди, за соседним столом периодически впадал в дрему очумелый
командированный, а красивый седой итальянец сразу, с первых слов вел дело
серьезно.
Его друзья, очень умные и ответственные люди, предложили ему бизнес,
сначала он не соглашался, он порядочный человек, его отец был главным
архитектором города Милана, правда, в плохие времена, когда варварство
вернулось на итальянскую землю, прикрываясь традициями Рима... Но Массимо
воспитывали в Швейцарии, потом в Англии, колледж Церкви Христовой.
Предложенный ему друзьями бизнес был оскорбителен для него, как для
джентльмена. Все-таки его сумели убедить, он мог принести пользу многим
людям и помочь законной наследнице вступить в права на свободной земле,
там, где государство не вырывает из рук своих подданных всякую
значительную собственность, где человек волен в словах и мыслях, в
передвижениях и всяком выборе. Он имел возможность, овдовев в результате
авиационной катастрофы, страшном столкновения "Боинга" с истребителем над
тунисским аэродромом два года назад, помочь бедной служащей тоталитарного
режима стать свободным и достойно обеспеченным человеком. Он согласился
помочь ей и людям, которые были заинтересованы в том, чтобы ее доля
участия в производстве аэронавигационных приборов, а также другие
наследственные доходы, оказавшиеся весьма значительными к концу жизни
старой армянской синьоры, - покойная чрезвычайно умно вкладывала средства,
- чтобы все это оказалось в руках человека, который получит свободу и
права в цивилизованных условиях. Вознаграждение - пятнадцать процентов от
всех наследуемых ценностей, в соответствии с полученным от
заинтересованных лиц обещанием - не слишком интересовало Массимо,
правительство Итальянской республики хорошо оплачивало службу третьего
секретаря своего посольства, а от покойной жены он унаследовал и кое-какое
независимое состояние. Но он решил просто помочь хотя бы одному
несчастному гражданину этой несчастной страны - увы, он достаточно
насмотрелся райской социалистической действительности за эти полгода в
Москве...
Она слушала молча, и вдруг ей показалось, что она давно, чуть ли не с
самого эвакуационном самарского детства была готова ко всему этому - к
какому-то сказочному богатству, к эмиграции, к прощанию навсегда с этой
жестокой, ленивой, подлой страной, где местные звали ее "выковыренной
жидовкой" и одобряли "Гитлера, который до вас добрался", где она всегда
была второсортной, хотя на самом деле не имела даже никакого отношения к
евреям - просто в глазах был томный отблеск армянской четверти крови, да
непозволительная интеллигентность во всем... Ей показалось, что она всегда
была готова к другой жизни, к другому миру, о котором тогда, в бараке на
окраине Куйбышева иногда говорили - или теперь ей уже и это казалось? -
шепотом: "тетки Женя и Зоя из Италии"...
Она слушала, кивала, улыбалась светлоглазому - глаза сияли в полутьме
- седому человеку со смешным выговором, а за соседним столом хрипел,
давился и вздрагивал во сне пьяный командированный, и бешено плясали
вокруг московские негры...
Итак, они сидели на кухне и обсуждали подробности предстоящего
отъезда и будущей жизни...
В тот вечер в кафе Массимо сказал: "Но теперь, когда я увидел вас,
Элена... вы не будете поверить... я наплеваю на это наследство... это
правда, Элена, та ночь карнавала все сделала другое... по-другому, да?.."
Итак, они сидели на кухне. Уже давно было решено, что они поженятся,
как только Елена Валентиновна окончательно оправится от своего нервного
срыва, а это благодаря американскому средству должно быть не позже, как
через месяц. Врачи не будут держать ее на инвалидности ни на день дольше,
чем минимально возможно - их за это не хвалят. А вот когда они ее выпихнут
на работу, тогда и можно будет затевать все дела с регистрацией брака - в
нынешнем ее положении, подай они заявление в ЗАГС, ничего не стоит ее и в
Кащенко усадить... А к тому времени Оля как раз закончит школу. И уже июль
они проведут скорей всего в Испании - если лето не будет слишком жарким.
Жену и падчерицу дипломата ОВИР не станет особенно задерживать.
Так они проводили вечер за вечером. Массимо обязательно привозил
что-нибудь для дочки - какие-то розовые брюки, какие-то тапки, маленький
магнитофон, чтобы носить на поясе и слушать на ходу... Ольга на все это -
Массимо, мать, новое барахло - смотрела своим обычным внимательным,
запоминающим взглядом. Знакомясь с итальянцем, называлась с какой-то
незнакомой Елене Валентиновне кокетливостью - "Ол-и-а..." - и мать
подумала, что уже давно в мыслях не называла дочь по имени, просто дочь -
как должность... Внешне Ольга стала сильно похожа на Елену Валентиновну -
высока, большерука, большенога и, кажется, уже близорука, сходство это
сама Елена Валентиновна и принимала как вполне достаточное объяснение для
холодности и даже некоторой ревнивой отчужденности, возникшей между ними в
последние месяцы, - да и события, наверное, на пользу отношениям между
матерью и дочерью не пошли... Роман Ольга благополучно пережила, школу
заканчивала прилично, даже лучшим подругам про тряпки и магнитофон
говорила, что подарены новым мужем матери, богатым грузином - ума хватило
сообразить - и ждала, не могла дождаться отъезда из страны счастливого
детства, чем очень удивляла Елену Валентиновну. Откуда что взялось? И ведь
не говорили раньше никогда ни о чем эдаком...
Для Элены итальянец привозил все более чудодейственные лекарства, и
она уже действительно чувствовала себя гораздо лучше: пару раз прошлась на
лыжах и - с помощью Массимо, конечно - купила абонемент в олимпийский
бассейн. Подарков ей он не делал, только к первому апреля - смехотворному,
как она говорила, ее дню рождения - принес колечко с синим камнем, про
который впоследствии от знакомой по бассейну узнала, что это сапфир, а
услышав предполагаемую цену, едва не утонула. Да еще привозил все время
журналы, видимо, с дальней целью приохотить ее к красивым тряпкам, но она,
рассматривая яркие картинки и восхищаясь прелестными девушками и еще более
прелестными юношами, барахло как-то не воспринимала, модные тонкости не
понимала и только удивлялась, как все замечает, понимает и схватывает
Ольга - дочь сама все больше становилась похожа на девушку с такой
картинки.
Поздно вечером Массимо уезжал, Елена Валентиновна выходила проводить
его и пройтись с Сомсиком. Шли в соседний квартал, где из соображений
маскировки оставлялась машина. Такс важно полз брюхом по весенней грязи,
по слякотному асфальту, солидно, снизу и искоса поглядывал на знакомых
колли и догов - понимал, и что эта шикарная машина принадлежит уже
практически ему, ездил в ней пару раз, и что справка, необходимая для его
выезда за рубежи великой собачьей родины, будет выправлена своевременно,
не забудут.
Елена Валентиновна уже почти совсем успокоилась, будто и не было
ужасов осени и зимы, будто всю жизнь ждала она итальянского дипломата с
почти русским именем и светящимися в темноте глазами. "И эти, грузины, -
говорил Массимо, шагая тонкими туфлями прямо по лужам, проволакивая полу
светлого пальто по грязному боку машины, ничего не замечая, - эти из
мафиа, тоже, верю тебя, были охотники, волонтиери за твое наследство, верю
тебя, этот Георгий и все..." Но она только смеялась над произношением,
смеялась уже не визгливо, как во время болезни, а обычно, как всю жизнь, -
заливаясь и прикрывая по школьной еще привычке рукой кривоватые передние
зубы. Она смеялась и видела перед собой светлые в темноте глаза Дато на
красноватом от кварцевой лампы лице итальянца...
Однажды под вечер она поехала вместе с ним в "Березку" за продуктами
- ей вдруг захотелось увидеть это изобилие за твердую валюту.
От дверей магазина им навстречу шагнули четверо, и в мгновение они
оказались разделены. Она успела услышать, как один из тех двоих, что
теснили к машине Массимо, сказал: "Господин Кастальди? Правительство Союза
Советских Социалистических Республик предъявляет вам обвинение в
действиях, не совместимых со статусом дипломата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15