Чарли с удивленным видом последовал за ней.
— Я не писал никаких писем с угрозами! Да и какими угрозами?
Плам остановилась.
— Убить меня! — Она обернулась и смотрела на него испепеляющим взглядом.
Во взгляде Чарли была крайняя степень непонимания.
— Плам, я никак не возьму в толк… Хватит нести чушь!
— Не трать время, пытаясь провести меня! — бросила Плам. — Полицию ты не проведешь.
— Ради бога, Плам, не ходи в полицию. Или мой отец… Хорошо, я расскажу тебе об этом. — Он посмотрел на толпы туристов вокруг. — Где мы можем поговорить без посторонних ушей?
— В базилике. — Плам кивнула в сторону самой известной в Венеции церкви. У нее не было желания оставаться с ним наедине. После того как он только что пригрозил ей, прежние страхи вновь навалились на нее, и ей не хотелось удаляться от людей.
Они торопливо пересекли церковный дворик, нырнули под своды и оказались в тишине божественного великолепия. В воздухе курился фимиам. Небольшие группки туристов слушали приглушенные объяснения гидов. В глубине церкви, полускрытая в темной нише, Плам слушала Чарли.
— Ты должна понять, как это началось, — шептал он. — Всем, и тебе тоже, известно, что мне приходится ухаживать за отцом. Мне и в самом деле жаль старика: он занудный скряга, который так и не оправился после своей голодной молодости, хотя и унаследовал состояние тетушки Поли и смог жениться на моей матери. Любил ли он ее, не знаю. Во всяком случае, ничто не говорило об этом. Но он сноб, а у нее было положение. Она недолго ограждала меня от его дурного нрава, ибо умерла, когда мне было четырнадцать. С тех пор отец стал цепляться за меня. Теперь он полностью на моей шее, как в «Старике и море».
— И как эта душещипательная история несчастного буржуа привела тебя к мошенничеству? — шепотом спросила Плам.
— Наберись терпения, — взмолился Чарли. — Мои главные неприятности начались, когда я пошел в университет. Отец уже тогда держал меня на голодном пайке, потому что боялся, что я могу удалиться от него. Он и сейчас бдительно следит, чтобы я не сближался ни с одной из женщин.
— Так вот почему твои романы лопаются как мыльные пузыри.
— Они не лопаются. Их вдребезги разносит взрывом, который каждый раз происходит дома.
— Я думала, тебе нравится быть с отцом. Мне казалось, что это ты цепляешься за него.
— Упаси бог! — Под неодобрительными взглядами набожных посетителей Чарли понизил голос. — В Кембридже все знали, что отец богат, и не могли поверить, что он не дает мне денег, считали меня скрягой. Мне приходилось доказывать обратное, и очень быстро я оказался по уши в долгах. Отцу пришлось вытаскивать меня. Он был в бешенстве и заявил, что, если такое повторится, лишит меня наследства. — Чарли пожал плечами. — Как всякий нормальный студент, я тогда не очень испугался этой угрозы, полагая, что с ученой степенью и работая я вполне обойдусь без него. Но я ошибся.
— И что же случилось?
— Когда я вернулся из Кембриджа, отец не дал мне подготовиться и найти работу… В то время с ним случился инфаркт, и надо было следить, чтобы у него не поднималось давление. Он говорил, что нуждается во мне больше, чем в ком-либо другом. Во всяком случае, до тех пор, пока опять не встанет на ноги.
— Поэтому ты стал его бесплатным секретарем? Чарли кивнул.
— Всякий раз, когда я заводил разговор о жалованье, отец начинал визжать, что оплачивает мои счета и дает мне возможность жить в одном из самых шикарных особняков Кента. После этого обычно следовал своего рода подкуп, когда он говорил, что я его единственный наследник и стану однажды обладателем бесценной коллекции картин, так что будет лучше, если я научусь вести его дела. — Чарли помолчал и посмотрел ей в глаза. — Естественно, эта мысль была мне приятна, хотя я понимал, что он может протянуть еще немало лет и нет никакой гарантии, что я получу какое-нибудь наследство… Ты знаешь, какой у него несносный характер.
— Почему ты до сих пор просто не ушел от него?
— Каждый раз, когда я говорю себе: «К черту его деньги, свобода дороже», отец не вычеркивает меня из завещания, а делает нечто такое, что я совершенно не в состоянии выносить.
— И что же он делает?
— Он начинает рыдать, затем впадает в такую истерику, что мне становится страшно и я вызываю врача. Напичканный успокоительными, он ложится в постель и тихо заявляет, что покончит с собой, если я брошу его, и причитает: «Что сказала бы мать, будь она жива…" Он знает, как вызвать во мне чувство вины. Потом он обещает золотые горы, только бы я остался. Тут я вспоминаю про свое жалованье, и он заверят, что я буду получать его.
— А потом?
— Он размышляет над этим неделями, пока не обретет прежнюю уверенность, ведь я-то не ухожу, я с ним. И опять начинает чувствовать себя всесильным, и опять его придирки становятся невыносимыми, и я снова говорю, что ухожу. И опять все повторяется сначала.
— А ты не можешь уйти, не сообщая ему об этом?
— Я пытался сделать так, когда уходил жить к Дженни. Но ты же помнишь, как быстро все это закончилось. Однажды вечером отец подкатил на своем «Роллсе», остановился возле дома Дженни и битый час сигналил на всю улицу, звонил в дверь и вопил о пропащем сыне. Когда соседи вызвали полицию, он сказал, что его не впускают в собственную квартиру, и копы заставили нас открыть дверь. Войдя в гостиную, папаша тут же хлопнулся в обморок. Переполох продолжался до пяти утра. Так что я понял, что при живом отце о женитьбе не может быть речи.
Чарли замолчал в нерешительности.
— Но если говорить честно, то с Дженни дело не совсем в этом. Я прожил с ней около месяца и вдруг понял, что она, как ни странно, напоминает мне отца. И у меня появилось неприятное ощущение, что я меняю одно ярмо на другое.
Плам вздохнула.
— Все та же старая проблема.
Приняв ее слова на свой счет, Чарли согласно кивнул.
— Отец всегда был несносным стариком, а тут еще года четыре назад врач по секрету сказал мне, что у него начинает дряхлеть организм и он не может полностью контролировать свое поведение.
— Старческий маразм?
— В начальной стадии развития. Пока еще не очень страшно, но у него уже появляются навязчивые идеи, он орет и утверждает, что я задумал избавиться от него, чтобы завладеть его проклятой коллекцией. — Чарли горестно покачал головой. — Я уже говорил, что мне может ничего не достаться… В своей последней злобной попытке отомстить мне он может завещать все Мастерсу.
— Кому-?
— Стэнли Мастерсу, — презрительно произнес Чарли, — своему шоферу, работающему у него последние двадцать лет. Визгливый и напыщенный проходимец, которому очень нравится носить форму. У отца так никогда и не раскроются глаза на этого загребущего негодяя.
Плам припомнился напыщенный человечек с щегольскими усиками.
— Но с чего бы отцу завещать состояние шоферу… если только… — Плам посмотрела на Чарли.
Чарли скривился.
— Я часто задавался этим вопросом… Бедная мать тоже, наверное, недоумевала… Мастере появился года за два до ее смерти и с того момента был неотлучно при отце. И сейчас тоже всегда с ним. — От возмущения Чарли взвизгнул. — Какими бы ни были его обязанности, ручаюсь, что денежки за них ему обламываются немалые.
— Тссс! Нас вышвырнут отсюда! — предостерегла Плам, заметив, что на них стали обращать внимание. — Чарли, я никак не пойму, зачем ты рассказываешь мне все это.
— Потому что я не считаю свой поступок бесчестным, понимаешь?
— Нет, не понимаю, Чарли. Продавать поддельные картины — это бесчестно.
— Почему поддельные? Эти картины не поддельные! Одна из женщин прервала свою молитву и обожгла взглядом Чарли, который опять понизил голос.
— Все картины, которые я продал, подлинные, Плам-Наконец Плам поняла, чем занимался Чарли.
— Как тебе удавалось подменять их?
— Я снимал со стены небольшую картину, которая не относилась к числу любимых у отца, и относил ее Биллу Хоббсу. Чтобы у Билла было достаточно времени на изготовление копии, я обычно проделывал это перед тем, как отправиться с отцом в какую-нибудь поездку. Сославшись на то, что забыл чемодан, я бросался в дом, запихивая картину в чемодан, а на ее место вешал ту, что держал у себя в спальне, и прислуга никогда не замечала подмены. К тому же отец часто перевешивает картины с места на место. В запасе у меня было много других объяснений. Если бы кто-то заинтересовался отсутствующей картиной, я бы сказал, что отнес ее, чтобы снять слой загрязнений, но никто никогда не спрашивал.
— Так ты подменял оригиналы подделками Билла, а после продавал их в Париже?
— Я думал, ты знаешь об этом, Плам. Конечно, я продавал наименее известные картины отца, о владельце которых ничего не известно.
— Разве их фотографии не помещались в каталоге «Леви-Фонтэна»?
Чарли отрицательно покачал головой.
— Я всегда просил устроить мне частную сделку с каким-нибудь коллекционером и тихо получал свои деньги. Так что картины фактически никогда не выставлялись на аукционах. — Его голос зазвучал вызывающе. — Надеюсь, ты не станешь разоблачать меня перед отцом. Если он оставит все Мастерсу или какому-нибудь приюту для одноглазых котов, я буду утешаться тем, что все же получил какую-то плату за мою каторжную работу. Если же все перейдет ко мне, то это будет означать, что я всего лишь брал кредит из своего будущего наследства. Не так ли?
Плам было жаль Чарли, который смотрел на нее умоляюще. Но воровство остается воровством, даже если ты воруешь в своей семье.
Впрочем, для нее важнее было то, что из ее списка выпал еще один подозреваемый.
Пятница, 5 июня 1992 года
Такое пышное и претенциозное мероприятие, как Венецианский бьеннале, требует организаторского мастерства международного масштаба. К несчастью, таковое в этом случае отсутствовало, и неразбериха бьеннале стала общеизвестной. Ее объясняли недостаточным финансированием, бюрократическими проволочками и обычным соперничеством между учредителями. Из-за всемирной известности и неизменной скандальности этого фестиваля искусства за ним пристально — по мнению многих, слишком пристально — наблюдало итальянское правительство в лице своих политических истуканов, которые почти ничего не смыслят в вопросах организации и еще меньше в современной живописи. Поэтому власти до последней минуты не принимают никаких решений; чиновник, с которым в марте была достигнута договоренность, к июню может исчезнуть, а его преемник будет все отрицать. В 1974 году из-за грызни между итальянскими политиками бьеннале фактически был сорван.
Так что к первому понедельнику июня страсти достигают предела, все вымотаны, и от знаменитой сердечности итальянцев не остается и следа. Однако к среде, четвергу и пятнице, которые отведены для частных просмотров, все оживают и устремляются на гондолах и катерах в тенистые сады «Гуардини ди Кастелло». Центральный павильон здесь отведен под международную экспозицию. Вокруг него расположилось десятка три национальных павильонов… Английский выглядел как загородный особняк, немецкий напоминал блокгауз 30-х годов Альберта Шпеера, а русский был чем-то вроде степной юрты. Семьдесят пять специально приглашенных молодых художников выставляют свои картины в длинных переходах «Аперто» — бывшей канатной фабрики, и именно здесь можно увидеть все то новое и противоречивое, что нарождается в живописи: будь то разлагающаяся голова коровы, со значением взирающая на зрителя, или оторванные человеческие головы, со всеми оттенками красок, или пожарный рукав, начиненный мусором с улиц Нью-Йорка…
Во второй половине дня в пятницу всемирно известное жюри в последний раз просматривает экспозиции и вечером собирается на совещание. В то время как после перерыва на обед происходит голосование, Венеция гудит от слухов. К утру субботы все думают, что им известны победители, но имена, всегда неожиданные, объявляются в субботу вечером. Торжественная церемония награждения проводится на следующий день, воскресным утром.
Плам постоянно твердила себе, что ей нечего надеяться на победу, и все-таки в пятницу, когда принималось решение, она не находила себе места от волнения. Не в состоянии сосредоточиться ни над книгой, ни над журналом, она сторонилась всех и набрасывалась на Бриза, когда тот говорил, что все происходящее с ней вполне естественно. Он сочувственно предложил ей заглянуть в галерею «Академия»:
— Карпаччо и Тициан заставят тебя забыть все на свете, Плам.
Но даже эти великие мастера не смогли завладеть ее вниманием. Она решила прогуляться по городу, который неизменно удивлял ее неожиданно открывавшимися видами за каждым поворотом улицы.
В больших солнцезащитных очках, с легким шарфом на голове, голубых джинсах и майке она смешалась с толпой и с удовольствием дышала ни с чем не сравнимой атмосферой города. Прогулка действовала успокаивающе, и вскоре она, повернув за угол узкой улочки, оказалась на горбатом мостике, где женщина кормила голубей, сидевших у нее на плечах и на вытянутых руках. Женщина проводила ее улыбкой, и за следующим поворотом взору Плам открылась изящная церковь эпохи Возрождения, потом она вышла на оживленную площадь, еще дальше за чугунной оградой две маленькие девочки в белых платьях играли в крохотном садике, где росли розы ослепительной красоты.
Вскоре ноги принесли Плам к пустынному причалу с черной гондолой, привязанной к бирюзово-золотистому столбу. Гондолу эту, казалось, сама судьба предназначила для Плам, она странным образом притягивала к себе. В какое-то мгновение она чуть было не села в нее. Но тут с противоположной стороны появилась ничего не замечающая вокруг парочка. Мужчина забрался в гондолу и, обернувшись, галантно протянул руку женщине, помогая ей спуститься, и поцеловал ее. Вслед за ними в лодку прыгнул гондольер и оттолкнул ее от причала. Мужчина со смехом откупорил бутылку шампанского.
Плам надвинула на нос очки и прикрыла рукой нижнюю часть лица. Она не сомневалась, что Виктор Марш не обрадуется тому, что кто-то видел его с Бетси — главной помощницей Сюзанны.
Тем временем члены жюри занимали свои места в зале для совещаний. Можно ли было подозревать их в предвзятости? Конечно. В конкурсе, где принимало участие свыше сорока стран, они, движимые чувством национальной гордости, вполне могли проталкивать вперед своего представителя, как это всегда делается, например, на международных чемпионатах по фигурному катанию.
Кроме того, на судей влияет многое другое. Две традиционно соперничающих страны могут не голосовать за участников друг друга. Зачастую сказывается сильное предубеждение против Америки, с ее огромными богатствами и многочисленным населением, что, конечно, облегчает выбор участника.
На решении сказываются также дрязги, зависть и антагонизмы мира самой живописи, равно как и прошлые неудачи и прошлые успехи. Член жюри от Италии всегда очень чувствителен к политической ситуации. А все вместе они очень чувствительны к лести.
И, наконец, важное значение имеет присутствие в Венеции самого художника, ибо жюри знает, что публика не приходит в восторг, когда под звуки фанфар победителем объявляется отсутствующий участник. В самом деле, он ведь не сможет давать интервью, прославляющие Венецианский бьеннале.
Обуреваемая всеми этими соображениями, семерка судей расселась вокруг длинного стола, обитого кожей. Во главе стола сидел председатель жюри Ренато Дотелли — советник правительства Италии по вопросам финансирования искусства и личный друг итальянского премьер-министра. Отличающийся изысканными манерами, шестидесятилетний Дотелли считался хорошим председателем и неизменно демонстрировал высокий профессионализм и невозмутимость, которая исчезала лишь при появлении перед ним хорошенькой женщины. Особое пристрастие к женскому полу вызывало его особую неприязнь к гомосексуалистам, это было общеизвестно.
Обсуждение началось довольно мирно. Прежде всего, как всегда, договорились не судить строго представителей малых народов, таких, как австралийские аборигены. На окончательный выбор победителя это решение, однако, не распространялось.
Затем количество претендентов на «Золотого льва», присуждаемого лучшему художнику и лучшему скульптору, а также на лучший национальный павильон и «Премию-2000» лучшему художнику в возрасте до тридцати пяти лет было быстро сокращено до десяти в каждой категории.
Вскоре выяснилось, что американская представительница в жюри — сухопарая и чрезвычайно самоуверенная директриса одного из самых влиятельных в США музеев — уже определила того, кому следует присудить "Премию-2000». Им должен был стать, по ее мнению, молодой еврейский скульптор Саул Абрахам Якоб, глубоко политизированный в своем творчестве и тяготевший к «голубым» в личной жизни. Его огромные фаллические скульптурные группы наделали много шума.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48