Помещения нижнего этажа были озарены мерцанием тысяч свечей; стены заново обиты серебряной и золотой парчой, в тон им — новая прекрасно подобранная мебель, повсюду картины выдающихся художников, необыкновенная посуда, изготовленная специально для этого дня, причем та, что предназначалась королеве, была из чистого золота, и на ней был изображен ее герб. Все комнаты были украшены тропическими цветами и теми, что произрастают в основном во Франции. Фонтаны душистой воды, струящейся каскадом или дождевыми потоками, освежали майский воздух — в это время в Испании он уже обжигал.
Сады были освещены подобно венецианским: цветными бумажными фонариками; невероятное количество цветов и благоухающих кустарников наполняли приятным ароматом купы деревьев и аллеи. В искусственных водоемах отражались огни, а над одним из них предполагалось устроить фейерверк.
Все, от мельчайшей подробности до самой важной, было продумано, предусмотрено, подготовлено; все устроил и за всем проследил сам герцог, он хотел, чтобы этот праздник напомнил королеве ее горячо любимую родину, которую она потеряла, хотя при этом он мог не угодить королю и королеве-матери.
Портреты Людовика XIV, Месье, обеих Мадам, сестер и брата принцессы были развешаны на почетных местах в гостиных. Пейзажи Сен-Клу, Версаля, Фонтенбло можно было увидеть во всех комнатах; все эти картины были выполнены лучшими живописцами. Чтобы приобрести их, герцогу пришлось буквально осыпать художников золотом.
В одной из комнат, между портретами короля и королевы-матери, словно на алтаре, висел портрет Марии Луизы, а под ним лежал букет цветов из драгоценных камней баснословной стоимости и стояли две золотые курильницы в форме ваз, источающие бесценный фимиам, как перед ликом Мадонны.
За столь очевидное идолопоклонство герцог, несомненно, заслуживал тюремной камеры, из которой он только недавно вышел, и при иных обстоятельствах ему бы не удалось ее избежать.
В назначенный час прибыли их величества. Королева восхищенным взглядом осмотрела все вокруг; как же давно она не дышала атмосферой праздника!
— О! Как красиво! — воскликнула она в восхищении.
И сама она казалась чудом красоты, а наряд ее не уступал великолепию окружающей обстановки.
Ее платье из серебряной парчи было украшено розовыми цветами, расшитыми и вытканными золотом; в волосах сверкали розочки из рубинов с бриллиантами и лилии из офирского жемчуга; ожерелье и подвески, состоящие из рубинов, жемчуга и бриллиантов, были достойны повелительницы стольких королевств. Голову Марии Луизы увенчивала ослепительно сверкавшая маленькая закрытая королевская корона. Внешность, осанка, походка — все в облике королевы соответствовало блеску обстановки: праздник и его богиня составляли достойное сочетание.
При виде портретов родных, дорогих ее сердцу пейзажей тех мест, куда ей уже не суждено было вернуться, глаза королевы наполнились слезами; в отчаянии она опустила руки и прошептала:
— Спасибо, спасибо, мой дорогой де Асторга, за то, что вы вернули мне все это хоть на мгновение!
Король и королева-мать нахмурились, однако ничем другим не выдали своего недовольства.
Их величества вместе открыли праздник. Партнерами королевы в танце могли быть только принцы, и поскольку на балу не оказалось ни одного из них, она, сделав первые па с королем и пройдясь с ним в менуэте, больше не танцевала и долго прогуливалась, пожелав все осмотреть, заглянуть во все комнаты, обойти сады, насладиться цветами, которые она так любила. Герцог де Асторга, как хозяин дома и главный мажордом, повсюду сопровождал ее, выслушивая на каждом шагу похвалы и слова благодарности, и не позволил себе произнести ни одного слова, не совместимого с самым глубоким почтением.
Ужин был устроен под великолепным навесом, наброшенным на высокие деревья; складки его были скреплены кисточками из тончайших жемчужных нитей. Пышность трапезы была бесподобна; убранство стола, поданные блюда и вина — все казалось необыкновенным; герцог выписал французских поваров и велел украсить столы на французский манер: можно было вообразить, что ты находишься в Версале. Дивная и таинственная музыка лилась будто с небес — герцогу пришла в голову мысль разместить музыкантов на самом верху высоких каштановых деревьев, покрытых листвой; оркестр находился достаточно близко, чтобы музыка была хорошо слышна, и достаточно далеко, чтобы не мешать гостям.
Де Асторга сам прислуживал их величествам, ужинавшим вдвоем за отдельным столом; в некотором отдалении было накрыто бесчисленное множество столов — за ними сидели дамы, а кавалеры обслуживали их. Угощение поражало изобилием; такого замечательного праздника никогда еще не устраивали в Испании.
После того как король и королева встали из-за стола и немного передохнули в другом павильоне, их провели на балкон, откуда они могли наблюдать фейерверк, не уступавший в великолепии всему предыдущему.
В два часа ночи герцог проводил короля и королеву до их кареты; вслед за ними отправились придворные, офицеры свиты, пажи и более двухсот лакеев в ливреях.
Едва королева уехала, как придверники в черной одежде и шляпах с перьями разошлись по залам, рощицам и садам и объявили тем, кто остался, что герцог приносит им нижайшие извинения, но праздник был дан в честь ее величества королевы и, поскольку ее величество королева уехала, никто не должен оставаться здесь после нее: веселье не может продолжаться. Таким образом оставшихся гостей вынудили уйти; в доме остались только герцог и его слуги, которых он позвал на галерею. Когда дворецкие заверили его, что удалили всех без исключения и никого нет ни на кухне, ни в комнатах для прислуги, герцог приказал им покинуть дворец и, что бы ни случилось, не возвращаться сюда, если только он не позовет их.
Один из дворецких заметил, что так можно лишиться многих вещей, не исключено, что их украдут, поэтому он ни за что не отвечает, коль скоро хозяин не разрешает им ничего уносить.
Герцог не желал слышать никаких возражений и заявил, что убирать во дворце не надо, все и так находится на своем месте. Увидев, что слуги не слишком торопятся покинуть дворец, он стал прогонять их, приказав на следующий день явиться к его управляющему за вознаграждением, но лишь при условии, что они сейчас немедленно уйдут; тот же, кто останется в последних рядах, не получит ничего.
Настаивать дальше не пришлось, в одну секунду слуги покинули дом; герцог смотрел, как поспешно они удалялись, и, когда последний уже исчезал из виду, велел швейцару, самому старому из них, закрыть двери и подойти для разговора; тот немедленно исполнил приказ.
— Нуньес, — сказал ему герцог, — при тебе родился мой отец, ты носил на руках и меня; я знаю, что ты верный слуга и что на тебя можно положиться; тебе, конечно, известно, что твой хозяин — преданный раб королевы, посвятивший ей свою жизнь, я живу только для того, чтобы служить ее величеству. Она согласилась почтить своим присутствием посвященный ей праздник, мне захотелось наполнить мой дом предметами, которых до нее не видела ни одна женщина — эти вещи были предназначены для нее одной, и потому то, что послужило королеве однажды, не может быть использовано после нее. Я решил все сжечь и сам подожгу дворец.
— Неужели такое возможно, ваша светлость? — ужаснувшись, воскликнул швейцар.
— Когда-то некий сеньор, влюбленный в королеву Испании, устроил для нее праздник и поджег свой дом, пока она находилась в нем: он надеялся, спасая королеву, заслужить право прижать ее к своей груди. На мой взгляд, в его поступке проявилось неуважение к королевской особе, и я не хотел бы уподобиться ему. О таком великом счастье я даже думать не смею, к тому же за него было заплачено слишком дорогой ценой: испугом королевы и насилием над ее волей.
— Ваша светлость, ваша светлость, не уничтожайте дворец ваших предков, умоляю вас на коленях!
— Сегодня этому дворцу была оказана высочайшая честь, о которой я мог только мечтать; такое уже не повторится; поэтому нет больше нужды в том, чтобы дворец существовал и впредь; ты уйдешь отсюда, как все остальные и оставишь ключи мне; затем уйду я, заперев двери так, чтобы никто не мог войти в дом и спасти его. Для меня будет величайшей радостью увидеть пламя костра, возгоревшегося в честь моей непорочной любви, моего прекрасного кумира! Пошли!
Под предлогом того, что для подготовки к празднику понадобятся все комнаты, герцог заранее распорядился убрать из дворца все, что принадлежало не ему, в том числе вещи слуг, и перевезти их в другой свой дом на другом краю города; он перевез также семейный архив, грамоты и драгоценности. Швейцару, таким образом, предстояло потерять не больше, чем другим. Он тщетно умолял герцога, уговаривая его не делать этого, но в конце концов вынужден был отдать ключи, которые тот требовал, а затем уйти, как ему было приказано.
Как только старик исчез, герцог взял в руки факел, поднес его к драпировкам и вскоре увидел языки пламени, зазмеившиеся к потолку; после этого он бросился в сад, поджег навес, столовое белье, ближайшие деревья, затем деревья во дворе, чтобы образовался барьер вокруг дома, который стоял особняком в огромном парке, уже охваченном огнем.
Довольный тем, что он сделал, герцог спокойно отошел, без сожаления бросив последний взгляд на жилище своих предков, на богатства, накопленные столькими поколениями, — вскоре от этой роскоши не должно было остаться ничего, кроме пепла. Заперев двери, де Асторга подбросил вверх ключи, чтобы они упали в центр пламени, еще неотличимого от фейерверка, затем обнажил шпагу и встал у входа, чтобы не допустить внутрь никого из желающих помочь ему справиться с огнем.
Вначале огонь лишь теплился под кронами деревьев и в комнатах, никак не разгораясь; в этот час вокруг все было тихо, жители квартала, где находился дворец герцога де Асторга, взбудораженные праздником, недавно уснули, и ущерб, нанесенный стихией, стал очевиден только тогда, когда было уже поздно что-либо спасать. Герцог именно на это и рассчитывал: он надеялся, что пожар не скоро заметят; тем не менее, вскоре с криками и воплями по поводу ужасной беды нахлынула толпа, надеявшаяся хоть что-нибудь спасти.
— Спасибо, добрые люди, — обратился главный мажордом к первым из прибежавших, — спасибо, но делать ничего не нужно. Я сам поджег свой дом и не хочу, чтобы гасили огонь, зажженный в ознаменование чести, которой был удостоен этот дворец. Возвращайтесь к себе и скажите тем, кто следует за вами: я стою здесь на страже и не допущу, чтобы кто-то вопреки моей воле переступил порог моего дома, к тому же помогать уже поздно.
Люди передавали друг другу эти странные слова, в конце концов достигшие ушей алькальдов и судейских, которых мгновенно подняла с постели ужасная новость о пожаре во дворце де Асторга. Никто из них не хотел в это верить; они с большим трудом пробивались сквозь толпу, отдавая приказы, и кто-то их исполнял. Наконец представители городских властей оказались перед герцогом и замерли, увидев, как он держится.
Даже услышав из его уст беспрекословный приговор, вынесенный им родному дому, они не могли в это поверить и попытались вмешаться, но герцог пригрозил им острием своей шпаги.
— Я защищаю свое добро, — сказал он, — и не потерплю насилия.
А в это время дом пылал; огонь разгорелся так сильно, что крыша обвалилась с ужасным грохотом, а пламя взвилось до облаков.
Тогда молодой сумасброд отошел в сторону и сказал алькальдам:
— Теперь входите, если желаете.
Они приказали проломить дверь, поскольку ключей не было, и оказались перед стеной огня, охватившего весь двор. Дальше проникнуть было невозможно: герцог принял для этого все необходимые меры.
За несколько минут пламя поглотило все.
Все сокровища, все роскошные веши и картины, собранные с таким трудом доплаченные такими деньгами, сгорели — от них не осталось и следа!
Это был поступок безумца, но возвышенного безумца, не правда ли? Если бы такой мужчина любил меня, признаюсь, мне бы стоило большого труда устоять перед ним.
Во Франции не позволили бы сжечь подобный дворец, даже если бы этого пожелал его владелец: поджигателя насильно оттащили бы в сторону, а затем вошли бы в дом без его согласия; но в Испании, да еще в те уже отдаленные времена, кто осмелился бы поднять руку на гранда или перечить ему?!
Так исчез навсегда великолепный дворец герцога де Асторга.
XXI
В тот же день по всему Мадриду разнеслась весть о столь блистательном проявлении галантности. Королева узнала об этом от Нады, который постарался не упустить случая удивить ее и с торжествующим видом сообщил ей о случившемся.
— Не может быть, Нада! Ты не бредишь? Как! Такой волшебный дворец, такое великолепие — всего этого больше не существует?! Он все сжег?!
— Да, сам все сжег, чтобы то, что было предназначено вашему величеству, никому уже не послужило.
— Не могу в это поверить и не поверю.
— Поверите, когда вся Испания будет повторять вам одно и то же, восхваляя эту бесподобную любовь.
— Благородный де Асторга!
— Как он любит вас, госпожа!
Королева задумалась и не ответила. Любовь герцога со всеми ее бесспорными проявлениями начинала трогать ее сердце. Она еще не разделяла этого чувства, но была счастлива, была горда тем, что внушила его. Королева в полной мере отдавала должное замечательному характеру герцога, его красоте, отваге, уму, блестящим достоинствам, не имеющим себе равных в Испании, а может быть, и во всей Европе.
Она поймала себя на этой мысли, совсем недалекой от греха:
— О! Если бы я могла любить его, если бы мне это было позволено!
Сожаление само по себе есть пятнышко на хрупком зеркале, что зовется женской добродетелью.
Вновь увидев герцога, Мария Луиза поневоле сильно покраснела. Она одарила его ангельской улыбкой и ничего не сказала о том, что он сделал: ей, разумеется, не хотелось хвалить его, но и упрекать этого человека у нее не хватило смелости.
Он стоял перед ней, как обычно, в почтительной позе и исполнял свои обязанности с той же простотой, с тем же добросердечием, как прежде, если только это новое выражение можно применить в подобном случае.
Король и королева-мать оценили поступок де Асторга не так, как Мария Луиза. Король довольно сухо заметил, что герцог соперничает в славе с тем, кто сжег храм в Эфесе.
— Вы нанесли себе большой ущерб, — добавила королева-мать.
— Я ничего не потерял, ваше величество; все, что находилось в моем доме, принадлежало вашим величествам с того часа, как вы почтили его своим присутствием, — произнес в ответ герцог.
— Значит, это мы потерпели ущерб, — сухо бросила вдовствующая королева, повернувшись к герцогу спиной.
Весь двор пришел в волнение, узнав о таком казавшемся немыслимым поступке. Придворные не осмеливались вслух высказываться; молодые сеньоры и дамы пребывали в бурном восторге; женщины преклонного возраста разделились на два лагеря: одни хвалили герцога, другие осуждали. Те, кто был поснисходительнее, вспоминали свою молодость. Герцогиня Медина-Сидония откровенно призналась, что, будь у нее в прежние времена поклонник, способный на такой подвиг, ему бы не пришлось напрасно вздыхать. Герцогиня де Терранова и ее свита вместе со старыми сеньорами на все лады гнусавили одно и то же:
— О, если бы ожил покойный герцог де Асторга, что сказал бы он, увидев, как гибнут в огне богатства, накопленные в его дворце со времен потопа!
Слово «потоп» казалось мне наиболее подходящим, когда речь заходила о дворце де Асторга.
Герцог не обращал внимания на разговоры и был прав. Чтобы завершить дело, он приказал впустить во дворец всех бедняков Мадрида и только им предоставил право рыться в развалинах, где осталось немало драгоценных камней, золота и серебра. Люди набросились на пепелище и передрались, несмотря на вмешательство слуг герцога, пытавшихся их успокоить. Пришлось послать за городской стражей, но в это время уже началось настоящее разграбление. Власти алькальдов и даже самого герцога де Асторга оказалось недостаточно, чтобы разнять дерущийся сброд: толпа держалась твердо и получила ту добычу, которую она жаждала.
Де Асторга потерял огромные деньги, бесценные сокровища. Не обезумел ли он? Возможно, но разве мы не безумны, когда влюблены? Любовь — лишь изредка сладкое безумие, но почти всегда — жестокая боль.
Любовь герцога к королеве, ради которой был совершен такой великий поступок, оказалась не только безумием, но и заразной болезнью. Молодые сеньоры начали завидовать положению герцога де Асторга, ставшего официальным поклонником королевы, при том, что никто не считал это постыдным, и они задумали подражать ему. Но для этого надо было обладать таким же характером и такими же большими достоинствами, иметь такие же заслуги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56