Он завещал царице и ее детям огромные денежные суммы и колоссальные владения в Италии.
В конце концов Октавиан решил выступить против Египта и объявил войну Клеопатре. Согласно его приказу, Антоний был лишен власти триумвира и консульства на следующий год. Пользуясь патриотическими настроениями населения, Октавиан привел к присяге италийских жителей и все западные провинции, а чтобы собрать необходимые средства, обязал состоятельных граждан сделать «добровольные» пожертвования и ввел всеобщий налог на ведение войны. В конце 724 года от основания Рима (32 год до н. э.) он пересек Адриатику во главе флота из четырехсот судов; всего же в его армии было восемьдесят тысяч пехотинцев и двенадцать тысяч всадников.
Решающее сражение произошло на второй день после календ септембрия 725 года от основания Рима (2 сентября 31 года до н. э.) при Акции, мысе в Амбракийском заливе. Марк Антоний был побежден и бежал обратно в Египет, вслед за Клеопатрой: большая часть его войска перешла на сторону Октавиана, у ног которого лежали некогда подвластные Антонию восточные провинции.
Вскоре Октавиан был вынужден вернуться в Италию, поскольку там начался мятеж давно не получавших платы легионеров, и отбыл на Восток лишь в 726 году (30 год до н. э.) Он возвратился сначала на Самос, потом в Малую Азию, затем направился в Сирию, после чего намеревался появиться в Египте для решающей схватки со своим бывшим союзником и своевольной египетской царицей.
…Полуденный солнечный свет ложился на дорогу сплошным золотым полотном, а застывшие по обеим сторонам горы казались совершенно безжизненными, они походили на развалины чьей-то гигантской гробницы. Далее простирались пригорные участки Сирии, где твердый каменный грунт сливался в огромные ровные площадки, кое-где состоящие из покрытых неглубокими оврагами обширных волнистых перекатов. И всюду – тяжелое слепящее солнце, запах раскаленных скал и отраженный свет, знойный туман и белая пыль.
Шальные порывы сухого ветра разметали гривы лошадей, и не было слышно никаких звуков, кроме ровного стука копыт, да позвякиванья подвесок и блях из луженой бронзы на лошадиных сбруях – привычной музыки похода. Небольшой отряд выехал в разведку около получаса назад, и нужно было спешить, чтобы вернуться, пока не наступит необъятная черная ночь, – расстояния в этих пустынных областях казались несоизмеримыми с теми, к каким привыкли живущие в городах люди.
Впрочем, что расстояния! Элиар усмехнулся и натянул поводья, чтобы придержать лошадь. Оглянувшись, он отдал приказ разделиться на два отряда – второму надлежало ехать по другой дороге.
Расстояния… Зачастую он не помнил стран, по которым проходила армия, не говоря уже о городах и лицах людей, он жил ощущением величайшей силы, мощи той массы, которая не знала препятствий, к которой он принадлежал и которая увлекала его за собой. Мелкая известковая пыль, поднимаемая тысячами ног, смешиваясь с потом, оседала на лицах, превращаясь в некую маску, что делало их похожими друг на друга. Впрочем, не только это… Многие другие чувства и впечатления словно бы изгладились, истлели – стоило коснуться их мыслью, как они рассыпались в прах. Живым, реальным было только одно – бесконечная дорога и война.
В 721 году от основания Рима (35 год до н. э.) Элиар был назначен помощником декуриона, а к 725 году дослужился до командира турмы, отряда из тридцати человек. В те времена подобные должности получали сравнительно молодые люди, и хотя Элиару, как человеку не латинского происхождения, было трудно продвинуться дальше, даже такое положение давало ряд преимуществ: более высокое жалованье, отдельную палатку, большую свободу действий внутри лагеря.
Элиару исполнилось тридцать шесть лет, последние из коих он провел в военных походах, не имея понятия о том, что происходит в Риме, как живут Тарсия и мальчики. Пока армия находилась в Италии, он время от времени присылал ей короткие сообщения о том, что жив, и деньги, но потом это стало невозможным. А теперь он и вовсе не знал, когда попадет домой. Да и был ли у него отныне другой дом, кроме походной палатки?
В 724 году от основания Рима (32 год до н. э.) он в числе других легионеров присягнул на верность Октавиану. Многие говорили, что война не продлится долго, но Элиар в это не верил. Как мрачно пошутил один солдат: «Кто сказал, что Марс может напиться крови? Ведь для него кровь все равно что для нас – вода».
В конце концов никто особо и не ждал конца войны, война была их жизнью. Ждали другого – денег и наград. Перед началом похода против Антония и Клеопатры Октавиан обещал каждому легионеру по двадцать тысяч сестерциев сверх ежегодного жалованья в две тысячи. Элиар помнил, как во время выступления Октавиана перед войском один из легионеров спросил другого: «Где же он возьмет столько денег?» На что тот ответил: «Как где? В Египте! Там навалом золота. Говорят, даже дворцы золотые». В это Элиар тоже не слишком поверил. В мире может быть много несчастья и бедности, но собранные в одном месте несметные богатства – вряд ли. И все-таки он надеялся получить обещанную награду, иначе проделанный путь не имел бы смысла. Тогда Тарсия и мальчики смогли бы найти жилье получше, и Карион продолжал бы учиться… Он повторял себе это как нечто заученное, между тем как время постепенно стирало из памяти образы прошлого, памяти зрительной и – что страшнее – сердечной. К тому же здесь, вдали, он не чувствовал такой сильной ответственности за них…
Нет, Элиар не сделался ни равнодушным, ни кровожадным, он слишком хорошо знал, что делать во время боя, чтобы зря распылять свои чувства, и всегда вполне осознавал близость, пожалуй, даже неизбежность смерти, осознавал слишком ясно для того, чтобы ее бояться.
…Дорога стала ровнее, и отряд ускорил движение. Солнце сияло так сильно, что все вокруг казалось белым, и было некуда деться от этого странного бесцветного пожара. Совсем недавно, когда они проходили через Малую Азию, природа была другой: пышная растительность, сочная лазурь небес, живописные горы, а здесь…
Время от времени кто-то вел наблюдение с возвышенных точек, и не далее как вчера вечером была замечена довольно большая группа мужчин: хотя они не шли строем, а двигались общей кучей, при них было оружие, и, похоже, они хорошо знали свой путь – он пролегал строго на восток. Если это были беглые рабы, их следовало казнить, если остатки вражеской армии, – взять в плен и допросить.
Элиар увидел их первым – они укрылись в углублении скалы возле одной из тех подземных каменных ям, где скапливаются запасы воды из зимних дождей и растаявшего снега, – хотя оттуда явственно доносился дурной запах, эту воду все-таки можно было пить. Он насчитал не сто и не двести человек, а всего лишь с десяток; заметив конный отряд, они взялись за мечи, но отступать было некуда, и Элиар решительно крикнул:
– Кто вы и куда идете?
Они не ответили. Элиар велел своим подчиненным не приближаться и не вступать в бой: в этих странных незнакомцах было что-то настораживающее. Изнуренные лица, беспокойные взгляды – эти люди давно были в пути… Элиар разглядывал их оружие: на двоих были шлемы с забралом, какие не используют в армии, и короткие мечи, такие же, как у римские пехотинцев, но с гардами. В этих атлетически сложенных фигурах и позах полунападения-полузащиты ему почудилось что-то очень знакомое… Это были… гладиаторы! Элиар не верил своим глазам. Гладиаторы?! Но куда и зачем они идут?
Он спешился.
– Если сдадитесь без боя, вам сохранят жизнь! – необдуманно пообещал он.
Ему не поверили. Быстро посовещавшись, незнакомцы решили сражаться. Элиар знал, что они не сдадутся: они привыкли к существованию на грани жизни и смерти, потому не слишком дорожили первой и почти не страшились второй.
Вопреки ожиданиям, все решилось довольно быстро: гладиаторы еще прежде потеряли много сил, к тому же римских всадников было значительно больше. Четверых рабов схватили, остальные были убиты.
Элиар подошел к одному из разоруженных пленников, которого держали два солдата, и приставил меч к его горлу.
– Гладиаторы? Рабы?
Тот презрительно молчал. В его взгляде не было страха, только безмерная усталость.
– Чего их допрашивать здесь?! – не выдержав, воскликнул один из солдат. – Скажут все в лагере, под пытками!
В тот же миг Элиар опомнился и опустил меч. И тогда раб вдруг сказал:
– Ты меня не помнишь?
Элиар вздрогнул. Сейчас он мог убить этого человека одним ударом, и никто не осудил бы его, но…
Немного поколебавшись, Элиар сделал знак своим подчиненным, и те отошли подальше.
– Стерегите остальных. Я хочу поговорить с этим человеком.
Он отвел пленника в сторону. Они остановились под стеной из слоистого известкового камня. Казалось, гладиатор удивлен таким поворотом дел: по-видимому, он ожидал, что будет немедленно убит.
– Кто ты? – с ходу спросил Элиар.
– Я Тимей, а ты… Я забыл твое имя… Мы вместе были в гладиаторской школе, потом нас купил сенатор Аппий Пульхр для личной охраны. А после ты… исчез. Почему-то я часто тебя вспоминал. – Он говорил медленно, спокойно, устало. – Ты же наш, ячменник, верно?
«Ячменник» – таким было презрительное прозвище гладиаторов, которых обычно обильно потчевали ячменем, поскольку считалось, будто этот злак способствует наращиванию мышц.
Элиар молчал. Происходило что-то странное. Смещение событий и времени: казалось, он не понимал, как здесь оказался, – словно бы не было тех многих тысяч стадий, отмеренных его ногами за эти годы, исчезло ощущение бесконечности и тягучести времени. Он будто бы очнулся в определенной точке своего существования, очнулся после долгого сна, ощутив внезапно нарушившийся ритм жизни.
– Не понимаю… – наконец произнес он. – Что вы здесь делаете?
– Мы идем в Египет из Кизика к нашему господину, Марку Антонию, чтобы его защитить. Он готовил нас для игр в честь своих побед, но теперь мы знаем, что его дела плохи. Нам не удалось достать корабль, и мы решили идти пешком.
– Вас что, всего десять?
Тимей не отвечал, а между тем Элиара посетила мысль о том, что если бы его судьба сложилась по-другому, он мог бы оказаться здесь, в это же время, но не с римскими легионерами, а в составе гладиаторского отряда. Он и Тимей напоминали двух муравьев, которые ползли по одному и тому же стволу огромного дерева, но оказались на разных ветках.
«Что же, собственно, изменилось?» – спросил себя Элиар. Сейчас ему казалось, что он всегда оставался тем, кем был изначально, – неважно, назывался ли гладиатором и сражался на арене, или участвовал в военных походах в составе римских легионов. Именно эта мысль и повлияла на его решение.
– Предыдущие гонцы донесли, что вас много, – произнес он. – Вероятно, так и есть. Я вас отпущу, догоняйте своих и скажите, чтобы подождали в укрытии, – пусть пройдет наша армия.
Он хотел спросить, доволен ли Тимей своей жизнью, но передумал. В конце концов, что решил бы его ответ? В каком-то смысле их судьбы казались на удивление похожими. Оба, что называется, были стадными существами, они не выбирали, как жить, какими убеждениями руководствоваться, добро и зло правили ими как некие посторонние силы, путем приказаний и запретов. Но сейчас он сам делал выбор. Сам ли сделал его Тимей, когда решил идти на помощь хозяину, или это сделала за него некая рабская привычка, которой он просто не смог воспротивиться?
– Оставьте их, – сказал Элиар своим всадникам. – Эти люди не опасны. Пусть идут куда шли.
Солдаты подчинились, не без недоумения, а возможно, и внутреннего протеста.
Когда они повернули назад, Элиар произнес: – Я приказываю молчать. Мы никого не нашли. Второй отряд тоже не должен ничего знать. Сто сестерциев каждому из вас и внеочередной отпуск. – И прибавил вполголоса: – Все равно они не дойдут…
Он едва ли не впервые употребил декурионскую власть в личных целях. Элиар был уверен в том, что солдаты не проговорятся: слишком многое в их жизни зависело от такого рода начальников, как он. Именно декурион назначал телесные наказания, определял объем выполняемых в лагере работ… Что касается гладиаторов, Элиар оказался прав: они не дошли до Египта, а были вынуждены сдаться перешедшему на сторону Октавиана наместнику Сирии.
…Элиар ехал верхом, глядя в пустоту неподвижно висящего воздуха и ничего не видя вокруг. Впереди были тысячи стадий пути по обожженной солнцем Сирии и прекрасная Александрия с неподвижно висящим на небе золотым щитом солнца, пышными садами и древней белизною стен.
После окончательного подчинения Египта Риму и превращения его в провинцию армия Октавиана надолго задержалась на Востоке. Легионеры очищали каналы и притоки Нила, проводили новые дороги. Вопреки римским обычаям Александрия не была отдана на разграбление; каждый солдат получил обещанную награду.
…Приближался 727 год от основания Рима (29 год до н. э.) – год триумфов Октавиана, время составления новых сенаторских списков, начала истории принципата.
Однажды утром Ливий доложили, что ее спрашивает какой-то юноша. Она была сильно занята и потому немного поколебалась, прежде чем выйти за ограду сада. С тех пор как Луция избрали сенатором, у нее оставалось очень мало свободного времени: в дом приходило много людей, которых нужно было принять подобающим образом, приходилось отдавать множество приказаний рабам, да и дети требовали внимания. Ливия привыкла сама присматривать за домом и детьми, не вполне доверяя управляющим и нянькам, потому ее жизнь подчинялась жесткому ритму. Она чувствовала ответственность и перед Луцием, который никак не ограничивал ее действий, всецело полагаясь на совесть и мудрость своей супруги.
В тридцать четыре года Ливия давно не жила чувствами, жизнь больше не представлялась ей бесконечным полетом птицы с постоянной сменой впечатлений и неизменным ожиданием чего-то лучшего. Она примирилась с некоторыми неизбежными сторонами жизни и во многом утратила к ней вкус, но пока не жалела об этом.
Стояла ранняя осень, было тепло, неподвижная листва на деревьях напоминала крошечные металлические диски. В мгновения, пока Ливия шла по дорожке, ее охватило чувство благодатного покоя и гармонии – теперь, в бесконечном круговороте дел, она приобрела способность сполна наслаждаться редкими минутами отдыха.
У ворот стоял юноша лет пятнадцати-шестнадцати: увидев Ливию, он поздоровался со сдержанной улыбкой.
Помедлив минуту, она с изумлением воскликнула:
– Карион!
Ей стало неловко оттого, что она не сразу его узнала. Три или четыре года назад Тарсия неожиданно перестала приходить к Ливий. Та порывалась узнать, что случилось с бывшей рабыней, но, к сожалению, так и не собралась это сделать. Время без видимых причин разлучило их, развело в разные стороны. Но теперь Ливия искренне обрадовалась приходу Кариона.
– Идем! – позвала она, и они вошли в калитку.
Ливия повела юношу в перистиль, где им не могли помешать, и по дороге исподволь разглядывала его. С еще не вполне оформившимся телом, по-мальчишески тонкими руками и ногами, он, тем не менее, держался по-взрослому серьезно, с достоинством. И в то же время в нем угадывалась очень привлекательная непосредственность и живость. Нежные, сияющие глаза, прекрасные черты лица. И эта милая вежливость, и светящийся умом взгляд…
– Садись, – сказала Ливия, указав на скамью, и сама села рядом. – Я давно тебя не видела. Как ты поживаешь? Как твоя мать и Элий?
– Они здоровы. Мама прислала меня узнать, можно ли ей прийти поговорить с тобой, госпожа Ливия.
Щеки Ливий слегка порозовели.
– Конечно, пусть приходит, я буду рада увидеться с ней. Вы живете там же?
– Нет, теперь в другом месте. Нашли квартиру получше.
– Вот как! А твой отец, Элиар, он вернулся? Что о нем слышно?
– Ничего. Вот уже несколько лет мы не знаем, где он и жив ли вообще.
Ливия внимательно посмотрела на собеседника.
– Как же вы жили все это время? Твоя мать работала в мастерской?
– Нет, не получалось… – Он слегка замялся, потом сказал: – Быть может, мама сама расскажет о себе…
Карион выглядел растерянным и встревоженным, и Ливия прекратила спрашивать о Тарсии.
– А как ты? – промолвила она – Окончил начальную школу?
– И грамматическую тоже. За то, что я хорошо учился, мне подарили несколько книг.
Ливия улыбнулась.
– Ты пишешь стихи?
– Да, – просто ответил он. – И прошу богов не отнимать у меня вдохновение.
«Не отнимать! – подумала Ливия. – Каково! Многие были бы счастливы, если б боги подарили им хотя бы каплю…»
Она продолжала изучать его лицо. В этом юноше угадывалось сознание какой-то особой свободы, стремление не к счастью и не к покою, а к возможности жить по своему усмотрению. Этим Карион напомнил ей Гая Эмилия. Хотя, кажется, Гай был изначально разочарован в жизни, тогда как этот мальчик явно верил в свою удачу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
В конце концов Октавиан решил выступить против Египта и объявил войну Клеопатре. Согласно его приказу, Антоний был лишен власти триумвира и консульства на следующий год. Пользуясь патриотическими настроениями населения, Октавиан привел к присяге италийских жителей и все западные провинции, а чтобы собрать необходимые средства, обязал состоятельных граждан сделать «добровольные» пожертвования и ввел всеобщий налог на ведение войны. В конце 724 года от основания Рима (32 год до н. э.) он пересек Адриатику во главе флота из четырехсот судов; всего же в его армии было восемьдесят тысяч пехотинцев и двенадцать тысяч всадников.
Решающее сражение произошло на второй день после календ септембрия 725 года от основания Рима (2 сентября 31 года до н. э.) при Акции, мысе в Амбракийском заливе. Марк Антоний был побежден и бежал обратно в Египет, вслед за Клеопатрой: большая часть его войска перешла на сторону Октавиана, у ног которого лежали некогда подвластные Антонию восточные провинции.
Вскоре Октавиан был вынужден вернуться в Италию, поскольку там начался мятеж давно не получавших платы легионеров, и отбыл на Восток лишь в 726 году (30 год до н. э.) Он возвратился сначала на Самос, потом в Малую Азию, затем направился в Сирию, после чего намеревался появиться в Египте для решающей схватки со своим бывшим союзником и своевольной египетской царицей.
…Полуденный солнечный свет ложился на дорогу сплошным золотым полотном, а застывшие по обеим сторонам горы казались совершенно безжизненными, они походили на развалины чьей-то гигантской гробницы. Далее простирались пригорные участки Сирии, где твердый каменный грунт сливался в огромные ровные площадки, кое-где состоящие из покрытых неглубокими оврагами обширных волнистых перекатов. И всюду – тяжелое слепящее солнце, запах раскаленных скал и отраженный свет, знойный туман и белая пыль.
Шальные порывы сухого ветра разметали гривы лошадей, и не было слышно никаких звуков, кроме ровного стука копыт, да позвякиванья подвесок и блях из луженой бронзы на лошадиных сбруях – привычной музыки похода. Небольшой отряд выехал в разведку около получаса назад, и нужно было спешить, чтобы вернуться, пока не наступит необъятная черная ночь, – расстояния в этих пустынных областях казались несоизмеримыми с теми, к каким привыкли живущие в городах люди.
Впрочем, что расстояния! Элиар усмехнулся и натянул поводья, чтобы придержать лошадь. Оглянувшись, он отдал приказ разделиться на два отряда – второму надлежало ехать по другой дороге.
Расстояния… Зачастую он не помнил стран, по которым проходила армия, не говоря уже о городах и лицах людей, он жил ощущением величайшей силы, мощи той массы, которая не знала препятствий, к которой он принадлежал и которая увлекала его за собой. Мелкая известковая пыль, поднимаемая тысячами ног, смешиваясь с потом, оседала на лицах, превращаясь в некую маску, что делало их похожими друг на друга. Впрочем, не только это… Многие другие чувства и впечатления словно бы изгладились, истлели – стоило коснуться их мыслью, как они рассыпались в прах. Живым, реальным было только одно – бесконечная дорога и война.
В 721 году от основания Рима (35 год до н. э.) Элиар был назначен помощником декуриона, а к 725 году дослужился до командира турмы, отряда из тридцати человек. В те времена подобные должности получали сравнительно молодые люди, и хотя Элиару, как человеку не латинского происхождения, было трудно продвинуться дальше, даже такое положение давало ряд преимуществ: более высокое жалованье, отдельную палатку, большую свободу действий внутри лагеря.
Элиару исполнилось тридцать шесть лет, последние из коих он провел в военных походах, не имея понятия о том, что происходит в Риме, как живут Тарсия и мальчики. Пока армия находилась в Италии, он время от времени присылал ей короткие сообщения о том, что жив, и деньги, но потом это стало невозможным. А теперь он и вовсе не знал, когда попадет домой. Да и был ли у него отныне другой дом, кроме походной палатки?
В 724 году от основания Рима (32 год до н. э.) он в числе других легионеров присягнул на верность Октавиану. Многие говорили, что война не продлится долго, но Элиар в это не верил. Как мрачно пошутил один солдат: «Кто сказал, что Марс может напиться крови? Ведь для него кровь все равно что для нас – вода».
В конце концов никто особо и не ждал конца войны, война была их жизнью. Ждали другого – денег и наград. Перед началом похода против Антония и Клеопатры Октавиан обещал каждому легионеру по двадцать тысяч сестерциев сверх ежегодного жалованья в две тысячи. Элиар помнил, как во время выступления Октавиана перед войском один из легионеров спросил другого: «Где же он возьмет столько денег?» На что тот ответил: «Как где? В Египте! Там навалом золота. Говорят, даже дворцы золотые». В это Элиар тоже не слишком поверил. В мире может быть много несчастья и бедности, но собранные в одном месте несметные богатства – вряд ли. И все-таки он надеялся получить обещанную награду, иначе проделанный путь не имел бы смысла. Тогда Тарсия и мальчики смогли бы найти жилье получше, и Карион продолжал бы учиться… Он повторял себе это как нечто заученное, между тем как время постепенно стирало из памяти образы прошлого, памяти зрительной и – что страшнее – сердечной. К тому же здесь, вдали, он не чувствовал такой сильной ответственности за них…
Нет, Элиар не сделался ни равнодушным, ни кровожадным, он слишком хорошо знал, что делать во время боя, чтобы зря распылять свои чувства, и всегда вполне осознавал близость, пожалуй, даже неизбежность смерти, осознавал слишком ясно для того, чтобы ее бояться.
…Дорога стала ровнее, и отряд ускорил движение. Солнце сияло так сильно, что все вокруг казалось белым, и было некуда деться от этого странного бесцветного пожара. Совсем недавно, когда они проходили через Малую Азию, природа была другой: пышная растительность, сочная лазурь небес, живописные горы, а здесь…
Время от времени кто-то вел наблюдение с возвышенных точек, и не далее как вчера вечером была замечена довольно большая группа мужчин: хотя они не шли строем, а двигались общей кучей, при них было оружие, и, похоже, они хорошо знали свой путь – он пролегал строго на восток. Если это были беглые рабы, их следовало казнить, если остатки вражеской армии, – взять в плен и допросить.
Элиар увидел их первым – они укрылись в углублении скалы возле одной из тех подземных каменных ям, где скапливаются запасы воды из зимних дождей и растаявшего снега, – хотя оттуда явственно доносился дурной запах, эту воду все-таки можно было пить. Он насчитал не сто и не двести человек, а всего лишь с десяток; заметив конный отряд, они взялись за мечи, но отступать было некуда, и Элиар решительно крикнул:
– Кто вы и куда идете?
Они не ответили. Элиар велел своим подчиненным не приближаться и не вступать в бой: в этих странных незнакомцах было что-то настораживающее. Изнуренные лица, беспокойные взгляды – эти люди давно были в пути… Элиар разглядывал их оружие: на двоих были шлемы с забралом, какие не используют в армии, и короткие мечи, такие же, как у римские пехотинцев, но с гардами. В этих атлетически сложенных фигурах и позах полунападения-полузащиты ему почудилось что-то очень знакомое… Это были… гладиаторы! Элиар не верил своим глазам. Гладиаторы?! Но куда и зачем они идут?
Он спешился.
– Если сдадитесь без боя, вам сохранят жизнь! – необдуманно пообещал он.
Ему не поверили. Быстро посовещавшись, незнакомцы решили сражаться. Элиар знал, что они не сдадутся: они привыкли к существованию на грани жизни и смерти, потому не слишком дорожили первой и почти не страшились второй.
Вопреки ожиданиям, все решилось довольно быстро: гладиаторы еще прежде потеряли много сил, к тому же римских всадников было значительно больше. Четверых рабов схватили, остальные были убиты.
Элиар подошел к одному из разоруженных пленников, которого держали два солдата, и приставил меч к его горлу.
– Гладиаторы? Рабы?
Тот презрительно молчал. В его взгляде не было страха, только безмерная усталость.
– Чего их допрашивать здесь?! – не выдержав, воскликнул один из солдат. – Скажут все в лагере, под пытками!
В тот же миг Элиар опомнился и опустил меч. И тогда раб вдруг сказал:
– Ты меня не помнишь?
Элиар вздрогнул. Сейчас он мог убить этого человека одним ударом, и никто не осудил бы его, но…
Немного поколебавшись, Элиар сделал знак своим подчиненным, и те отошли подальше.
– Стерегите остальных. Я хочу поговорить с этим человеком.
Он отвел пленника в сторону. Они остановились под стеной из слоистого известкового камня. Казалось, гладиатор удивлен таким поворотом дел: по-видимому, он ожидал, что будет немедленно убит.
– Кто ты? – с ходу спросил Элиар.
– Я Тимей, а ты… Я забыл твое имя… Мы вместе были в гладиаторской школе, потом нас купил сенатор Аппий Пульхр для личной охраны. А после ты… исчез. Почему-то я часто тебя вспоминал. – Он говорил медленно, спокойно, устало. – Ты же наш, ячменник, верно?
«Ячменник» – таким было презрительное прозвище гладиаторов, которых обычно обильно потчевали ячменем, поскольку считалось, будто этот злак способствует наращиванию мышц.
Элиар молчал. Происходило что-то странное. Смещение событий и времени: казалось, он не понимал, как здесь оказался, – словно бы не было тех многих тысяч стадий, отмеренных его ногами за эти годы, исчезло ощущение бесконечности и тягучести времени. Он будто бы очнулся в определенной точке своего существования, очнулся после долгого сна, ощутив внезапно нарушившийся ритм жизни.
– Не понимаю… – наконец произнес он. – Что вы здесь делаете?
– Мы идем в Египет из Кизика к нашему господину, Марку Антонию, чтобы его защитить. Он готовил нас для игр в честь своих побед, но теперь мы знаем, что его дела плохи. Нам не удалось достать корабль, и мы решили идти пешком.
– Вас что, всего десять?
Тимей не отвечал, а между тем Элиара посетила мысль о том, что если бы его судьба сложилась по-другому, он мог бы оказаться здесь, в это же время, но не с римскими легионерами, а в составе гладиаторского отряда. Он и Тимей напоминали двух муравьев, которые ползли по одному и тому же стволу огромного дерева, но оказались на разных ветках.
«Что же, собственно, изменилось?» – спросил себя Элиар. Сейчас ему казалось, что он всегда оставался тем, кем был изначально, – неважно, назывался ли гладиатором и сражался на арене, или участвовал в военных походах в составе римских легионов. Именно эта мысль и повлияла на его решение.
– Предыдущие гонцы донесли, что вас много, – произнес он. – Вероятно, так и есть. Я вас отпущу, догоняйте своих и скажите, чтобы подождали в укрытии, – пусть пройдет наша армия.
Он хотел спросить, доволен ли Тимей своей жизнью, но передумал. В конце концов, что решил бы его ответ? В каком-то смысле их судьбы казались на удивление похожими. Оба, что называется, были стадными существами, они не выбирали, как жить, какими убеждениями руководствоваться, добро и зло правили ими как некие посторонние силы, путем приказаний и запретов. Но сейчас он сам делал выбор. Сам ли сделал его Тимей, когда решил идти на помощь хозяину, или это сделала за него некая рабская привычка, которой он просто не смог воспротивиться?
– Оставьте их, – сказал Элиар своим всадникам. – Эти люди не опасны. Пусть идут куда шли.
Солдаты подчинились, не без недоумения, а возможно, и внутреннего протеста.
Когда они повернули назад, Элиар произнес: – Я приказываю молчать. Мы никого не нашли. Второй отряд тоже не должен ничего знать. Сто сестерциев каждому из вас и внеочередной отпуск. – И прибавил вполголоса: – Все равно они не дойдут…
Он едва ли не впервые употребил декурионскую власть в личных целях. Элиар был уверен в том, что солдаты не проговорятся: слишком многое в их жизни зависело от такого рода начальников, как он. Именно декурион назначал телесные наказания, определял объем выполняемых в лагере работ… Что касается гладиаторов, Элиар оказался прав: они не дошли до Египта, а были вынуждены сдаться перешедшему на сторону Октавиана наместнику Сирии.
…Элиар ехал верхом, глядя в пустоту неподвижно висящего воздуха и ничего не видя вокруг. Впереди были тысячи стадий пути по обожженной солнцем Сирии и прекрасная Александрия с неподвижно висящим на небе золотым щитом солнца, пышными садами и древней белизною стен.
После окончательного подчинения Египта Риму и превращения его в провинцию армия Октавиана надолго задержалась на Востоке. Легионеры очищали каналы и притоки Нила, проводили новые дороги. Вопреки римским обычаям Александрия не была отдана на разграбление; каждый солдат получил обещанную награду.
…Приближался 727 год от основания Рима (29 год до н. э.) – год триумфов Октавиана, время составления новых сенаторских списков, начала истории принципата.
Однажды утром Ливий доложили, что ее спрашивает какой-то юноша. Она была сильно занята и потому немного поколебалась, прежде чем выйти за ограду сада. С тех пор как Луция избрали сенатором, у нее оставалось очень мало свободного времени: в дом приходило много людей, которых нужно было принять подобающим образом, приходилось отдавать множество приказаний рабам, да и дети требовали внимания. Ливия привыкла сама присматривать за домом и детьми, не вполне доверяя управляющим и нянькам, потому ее жизнь подчинялась жесткому ритму. Она чувствовала ответственность и перед Луцием, который никак не ограничивал ее действий, всецело полагаясь на совесть и мудрость своей супруги.
В тридцать четыре года Ливия давно не жила чувствами, жизнь больше не представлялась ей бесконечным полетом птицы с постоянной сменой впечатлений и неизменным ожиданием чего-то лучшего. Она примирилась с некоторыми неизбежными сторонами жизни и во многом утратила к ней вкус, но пока не жалела об этом.
Стояла ранняя осень, было тепло, неподвижная листва на деревьях напоминала крошечные металлические диски. В мгновения, пока Ливия шла по дорожке, ее охватило чувство благодатного покоя и гармонии – теперь, в бесконечном круговороте дел, она приобрела способность сполна наслаждаться редкими минутами отдыха.
У ворот стоял юноша лет пятнадцати-шестнадцати: увидев Ливию, он поздоровался со сдержанной улыбкой.
Помедлив минуту, она с изумлением воскликнула:
– Карион!
Ей стало неловко оттого, что она не сразу его узнала. Три или четыре года назад Тарсия неожиданно перестала приходить к Ливий. Та порывалась узнать, что случилось с бывшей рабыней, но, к сожалению, так и не собралась это сделать. Время без видимых причин разлучило их, развело в разные стороны. Но теперь Ливия искренне обрадовалась приходу Кариона.
– Идем! – позвала она, и они вошли в калитку.
Ливия повела юношу в перистиль, где им не могли помешать, и по дороге исподволь разглядывала его. С еще не вполне оформившимся телом, по-мальчишески тонкими руками и ногами, он, тем не менее, держался по-взрослому серьезно, с достоинством. И в то же время в нем угадывалась очень привлекательная непосредственность и живость. Нежные, сияющие глаза, прекрасные черты лица. И эта милая вежливость, и светящийся умом взгляд…
– Садись, – сказала Ливия, указав на скамью, и сама села рядом. – Я давно тебя не видела. Как ты поживаешь? Как твоя мать и Элий?
– Они здоровы. Мама прислала меня узнать, можно ли ей прийти поговорить с тобой, госпожа Ливия.
Щеки Ливий слегка порозовели.
– Конечно, пусть приходит, я буду рада увидеться с ней. Вы живете там же?
– Нет, теперь в другом месте. Нашли квартиру получше.
– Вот как! А твой отец, Элиар, он вернулся? Что о нем слышно?
– Ничего. Вот уже несколько лет мы не знаем, где он и жив ли вообще.
Ливия внимательно посмотрела на собеседника.
– Как же вы жили все это время? Твоя мать работала в мастерской?
– Нет, не получалось… – Он слегка замялся, потом сказал: – Быть может, мама сама расскажет о себе…
Карион выглядел растерянным и встревоженным, и Ливия прекратила спрашивать о Тарсии.
– А как ты? – промолвила она – Окончил начальную школу?
– И грамматическую тоже. За то, что я хорошо учился, мне подарили несколько книг.
Ливия улыбнулась.
– Ты пишешь стихи?
– Да, – просто ответил он. – И прошу богов не отнимать у меня вдохновение.
«Не отнимать! – подумала Ливия. – Каково! Многие были бы счастливы, если б боги подарили им хотя бы каплю…»
Она продолжала изучать его лицо. В этом юноше угадывалось сознание какой-то особой свободы, стремление не к счастью и не к покою, а к возможности жить по своему усмотрению. Этим Карион напомнил ей Гая Эмилия. Хотя, кажется, Гай был изначально разочарован в жизни, тогда как этот мальчик явно верил в свою удачу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53