Я уже говорил, что не люблю делиться. И не люблю ходить в стаде. Рано или поздно их настигнут и перебьют – всех до одного. А я хочу жить.
– Так бери лодку и отправляйся на Сицилию один. Что тебе мешает?
Мелисс усмехнулся:
– Ты – римский патриций, а я – бедный вольотпущенник. Таким, как ты, Помпей дает должности, снабжает деньгами…
– То есть ты хочешь, чтобы я похлопотал за тебя перед Помпеем? Но ты должен понимать: он и сам без труда отличит орла от крысы!
Глаза Мелисса яростно блеснули, но он сдержался и произнес, слегка растягивая слова:
– Кто знает, может, у него другие представления о том, что по-настоящему ценно в этой жизни.
– Сомневаюсь.
На самом деле все было вполне объяснимо. Секст Помпей принимал беглых рабов и преступников не потому, что сочувствовал им и желал помочь, просто у него не было иного способа пополнить свое войско. Спасавшиеся от проскрипций знатные римляне, которых он усиленно зазывал на Сицилию, вели себя крайне осторожно, они знали себе цену и далеко не всегда думали только о деньгах, тогда как для всякого сброда не существовало преград морального порядка. Но тем сомнительней была их преданность.
– Они будут пить всю ночь, – сказал Мелисс, – нам никто не помешает.
Гай снова вгляделся в него. Вечная готовность к борьбе за жизнь – вот что отличало Мелисса. Ему бы и в голову не пришло сдаться и опустить руки, тогда как он сам…
«Судьба», – сказал себе Гай Эмилий.
И – покорился судьбе.
…Ближе к утру, пока еще не рассвело, они пробрались к спрятанной в прибрежном кустарнике лодке: Гай шел за Мелиссом, как слепой за поводырем. Им в самом деле никто не помешал: кое-кто из пиратов сидел у костра, остальные, утомленные многодневной попойкой, спали в хижинах.
Дул теплый ветер, с дремотной настойчивостью звенели какие-то насекомые. Обрывистый берег внизу был завален камнями, и Мелисс с трудом выволок лодку к кромке воды. Он не произнес ни звука, лишь тяжелое, прерывистое дыхание давало знать, чего ему это стоило. Гай попытался помочь и сразу понял, как истощились его физические силы. Они толкали и тянули что есть мочи – песок и раздавленные разбитые раковины скрипели и шуршали под днищем лодки. Наконец она медленно вошла в воду – и сразу стало легче дышать, ноющая боль постепенно отпустила руки. Мелисс сделал Гаю знак забираться в лодку и легко запрыгнул следом. Он взялся за весла, а Гай опустился на дно суденышка.
Он непроизвольно взглянул на небо, туда, где среди играющей светом звездной пыли сияли Септентрионы – повозка, запряженная быками (Большая Медведица), и глубоко вздохнул – на мгновение все воспоминания показались бесконечно далекими, похожими на неосознанную тоску о давно ушедших временах. Он чувствовал влажное свободное дыхание огромного водного пространства и не мог ничего бояться, не хотел ни о чем думать.
Через некоторое время он ощутил под собой сырость и услышал приказ:
– Вычерпывай воду!
Согнувшись пополам, Мелисс протягивал ему обломок какого-то сосуда.
– Ты не знал, что она течет?!
– Знал.
– И не мог ничего сделать?
– Здесь, на этом острове? Нет! – отрезал Мелисс – Хорошо, удалось достать хоть такую!
– Рано или поздно она затонет. И что тогда?
– Ты не умеешь плавать?
– Умею, но я не доплыву до Сицилии!
– Здесь проходит много кораблей, кто-нибудь нас заметит.
Гай промолчал. Заметит? Ночью?! Черная вода за бортом лодки отливала синевой, точно воронье крыло, и казалась очень тяжелой и холодной. Если подумать, что скоро она сомкнется над головой…
Прошло с полчаса. Мелисс греб без устали, стиснув зубы, точно в быстроте передвижения по морю было их единственное спасение. Гай упорно вычерпывал воду, но от его стараний помочь гнилому дереву было мало пользы – лодка постепенно погружалась в море. Наконец они сами оказались в воде: суденышко еще не затонуло, но сделалось беспомощным, бесполезным. Мелисс отшвырнул весла, потом решительно сорвал с себя одежду. Он погрузился в море и поплыл. Гай подумал, что Мелисс не оглянется, но он оглянулся и, удалившись на некоторое расстояние, замер, поджидая спутника. Гай прыгнул вперед и сразу почувствовал, как вода принимает его тело, мягко обволакивая невидимыми струями.
Ночь стояла теплая, волн почти не было… Тусклый свет звезд, слабый шум моря, темнота… Гай невольно заталкивал страх в глубину души; им владели странные шаткие ощущения, рассудок не позволял мыслям прорваться за ту грань, где скрывается зачастую недоступное разуму понимание близости смерти. Нам кажется, что наш мир – это жизнь; смерть лишь появляется и исчезает, хотя присутствие в нем смерти так же реально, как реально все остальное, созданное богами или… еще неизвестно кем: она не гостья судьбы, а ее хозяйка.
Когда Гай начал уставать, он всецело сосредоточился на том, как удержаться на поверхности воды. Мелисс плыл чуть впереди, и оба молчали. По большому счету им нельзя было надеяться ни на чудо, ни на крепость мышц; вскоре Гаю стало больно дышать, руки и особенно плечи ныли так, точно к ним привязали по кирпичу. Он часто останавливался и отдыхал на спине. Отчего-то при виде неба Гая охватывала паническая дрожь, и он невольно закрывал глаза, а когда продолжал плыть, ему чудилось, будто что-то с силой придавливает его сверху; любая, самая маленькая волна казалась огромной, тело постепенно превращалось в камень, который неумолимо шел ко дну. Он впервые понял, что значит не иметь под ногами твердой земли, плыть ночью в море, не видя берега, – словно бы сама смерть несла его в своих коварных объятиях, и он чувствовал ее медленную страшную ласку и торжество…
Между тем темнота поредела – занимался рассвет. Гай отчетливо видел впереди мелькавшую в волнах голову Мелисса: тот сильно, по подбородок погрузился в воду и двигался рывками, очевидно, с трудом заставляя тело подчиняться приказам разума.
В какой-то момент Гай словно бы выпал из времени, его сознание помутилось, и возвращение в реальность было болезненным – он отплевывался и кашлял, и бил руками по волнам, соленая вода щипала глаза и мешала видеть. Мелисс тянул его вверх за волосы, подталкивал снизу… Гай слышал неуклонно приближавшийся размеренный, ровный шум, и еще появились волны, каждая величиной с гору, они почти накрыли их, и тогда Мелисс отпустил Гая и кричал из последних сил, яростно взмахивая руками…
Гай очнулся на палубе, окоченевший, дрожащий всем телом, с которого все еще стекала вода. Кто-то протянул ему кусок ткани, и Гай завернулся в нее, после чего в его руках очутился сосуд с вином, и он глотал его жадно и торопливо, словно спасительное лекарство, чувствуя, как по телу распространяется желанное тепло.
Скованный усталостью, он неловко привалился к какому-то столбу и закрыл глаза. Мелисс тоже не двигался и молчал. Никто не спрашивал их, кто они такие и как очутились в открытом море, и Гай был благодарен этим людям, которые занимались своим делом, не обращая на них внимания.
Тем временем взошло солнце, а потом разгорелся день, и вскоре на горизонте показалась Сицилия – Гай отрешенно смотрел на плывущий в море жесткой, режущей глаза сини туманно-лазурный остров, каменистые берега которого отражали солнце. Он казался чужим, сиротливым – особенно теперь.
Потом они прибыли в гавань; Гай и Мелисс беспрепятственно сошли на землю, где им велели немного подождать. Мелисс с любопытством озирался вокруг, а Гай стоял неподвижно и только жмурился от безжалостного света. В порту Сиракуз кипела жизнь, но все это проходило мимо него; единственное, что он сейчас ощущал, – почти физическую боль от сознания того, что рядом нет Ливий. Он видел ее, словно наяву, на этом берегу, стоящую с ребенком на руках, видел блеск ее глаз и то, как знойный ветер треплет ее волосы и одежду, и слышал произносимые ею слова…
Через несколько минут ожидания к ним подошел широкоплечий человек в одной тунике и сандалиях, одежде, по римским меркам, совершено недопустимой для официального лица.
– Кто вы такие и зачем прибыли на Сицилию? – повелительно произнес он, переводя взгляд с Гая на Мелисса и обратно, и Гай внезапно осознал, что они с Мелиссом выглядят почти одинаково – кое-как прикрытое ветхой тканью загорелое до черноты тело, слипшиеся от соленой воды волосы и неопрятная борода.
В нем невольно взыграла природная гордость, ему захотелось предстать перед незнакомцем другим, выглядящим сообразно своему происхождению и имени.
Гай заметил, как сузившиеся на солнце глаза Мелисса внезапно утратили блеск, взгляд сделался оценивающим, тяжелым.
– А кто ты сам? – спросил он.
– Меня зовут Менадор, я доверенное лицо правителя этого острова.
Когда человек поднял руку в миролюбивом, приветственном жесте, на его пальцах в изобилии засверкали золотые кольца.
– Мы римские граждане, ищем помощи и защиты у Секста Помпея. Меня зовут Гай Эмилий Лонг, я пострадал от преследований триумвиров, имя этого человека – Мелисс, он тоже изгнанник.
Человек удовлетворенно кивнул.
– Вы получите еду, кров, одежду и деньги. Позднее Секст Помпей примет вас и решит вашу судьбу. Не беспокойтесь, здесь вы будете чувствовать себя в безопасности.
Гая вполне устроил такой ответ, больше он не желал ничего знать, он сильно устал и все еще чувствовал себя так, будто не до конца вырвался из лап смерти.
В последующие час-полтора они с Мелиссом, едва передвигая ноги, карабкались вслед за выделенным им безмолвным рабом-провожатым по сухому склону, покрытому рыжим ковром сгоревшей травы и обломками камней. Раскрошившаяся, мертвая почва имела серо-желтый цвет, точно сброшенная змеиная шкура.
– Надеюсь, мы получим то, что заслужили, – вполголоса произнес Мелисс.
Его блестящее от пота лицо выглядело почерневшим, осунувшимся, изнуренным, но зубы сверкали, как полированный мрамор – знак крепости и несгибаемости породы.
– На мой взгляд, ты не заслуживаешь ничего, кроме как быть распятым! – в сердцах произнес Гай.
– Не забывай, что я спас тебе жизнь, – заметил Мелисс.
– Ты отнял у меня все, ради чего я мог бы жить! – с горечью ответил Гай.
– А вы? – Мелисс повысил голос. – Вы, благородные патриции, мало отнимаете у нас? Забыв о своем происхождении, вы сожительствуете с рабынями, а потом на свет появляются дети, не имеющие имени, не знающие своих отцов, презираемые всеми… И они пополняют ряды тех, кто готов убивать вас за деньги, проливать вашу кровь взамен той, что вы пьете у «простых смертных»!
Эта тирада отняла у него много сил, он тяжело и хрипло дышал сквозь зубы, но горящие ненавистью глаза ни на миг не теряли ослепительного живого блеска.
– Лучше вспомни, как ты сам поступил с той несчастной девушкой-рабыней!
– Кажется, я отпустил ее в Рим? – Мелисс засмеялся. – Кстати, мне понравилась эта рыжая. Пожалуй, я даже женился бы на такой!
– Ты ее не достоин.
– Да? Знаешь, я редко задумываюсь над тем, достоин ли я того, что хочу иметь. Просто беру и все.
– И что у тебя есть?
– Сейчас – ничего, но вот погоди, увижусь с Помпеем…
– И что ты ему скажешь? – насмешливо произнес Гай, скорее из духа противоречия, потому что в данный момент ему было глубоко безразлично, как устроится их судьба.
– Да уж найду, что сказать. Это ты прибыл сюда искать помощи и защиты, а мне защитники не нужны.
Вскоре их привели в стоящий в тени густых деревьев запущенный дом, где нашлись матрасы, а также большой сосуд с пресной водой, которую путники жадно и долго пили. Потом им дали одежду и велели отдыхать – дальнейшие распоряжения, как было сказано, поступят позже.
…Он стоял и глядел вниз, его лихорадочный затуманенный взор скользил по изгибам, впадинам и выступам скал, ощерившихся острыми обломками порыжелых горных пород. Нигде ни души, почти ни одного живого существа, лишь юркие ящерицы да стервятники, что кружат в недосягаемых высотах неба. Казалось, только его неверные, спотыкающиеся шаги да тяжелое дыхание, дыхание измученного скитаниями, изнуренного голодом и жаждой человека, нарушало колдовскую тишину дикой природы. Страшно представить, какой путь он проделал за эти долгие дни! Он шел, не выбирая дороги, редко приближаясь к жилью; иногда жевал кое-где схоронившуюся от безжалостного зноя траву, а когда случайно нашел ручей, пил, казалось, целую вечность, словно бы вгрызаясь в прохладу и свежесть воды.
Здесь, на высоте, куда Элиар успел подняться за день, дул прохладный ветерок, и в то же время камни словно бы пульсировали от жары. Он двинулся вперед по осыпавшемуся склону, обогнул небольшую расщелину и завал из камней и тогда увидел то, что мгновенно приковало к себе не только взгляд, но и все чувства и мысли.
Далеко внизу пролегала дорога, и по ней живой лентой тянулся обоз – вереница нагруженных повозок, всадники, вьючные лошади и множество пешего люда; он смотрел на эту картину с сомнением и отчаянием заблудшей души. Обстоятельства вынуждали его пойти туда, где есть еда и питье, и долгожданный отдых, – человек не может вечно скитаться по горам, точно дикий зверь! Иное дело, сумеет ли он достаточно быстро догнать обоз, – его силы были на пределе. Потом Элиар сообразил, что может даже слегка обогнать их, спустившись с противоположной стороны, и пошел, повинуясь скорее инстинкту, чем разуму: были мгновения, когда его сознание лишь слабо мерцало, словно свет маяка в тумане; воспаленные глаза ослепли от безжалостного, острого, как кинжал, света, и каждый шаг причинял боль. Он боялся упасть, потому как знал, что уже не поднимется, и его шатало, казалось бы, от малейшего дуновения ветра. В конце концов он скатился по осыпи и остался лежать внизу, он пытался встать и не мог, лишь бессильно загребал руками землю…
Элиар очнулся лежащим на какой-то подстилке; под голову была положена жесткая походная подушка, на руках и ногах белели повязки. Остро и горячо пахло нагретой за день землею и травами, высоко над головой, на фоне темных скал клубились кроны деревьев. Звенели цикады, щебетали птички. Слышались и другие звуки – разговоры, смех, звон посуды, ржание лошадей. Неправдоподобно мирная картина!
Однако же он находился в центре военного лагеря, разбитого несколько часов назад на небольшом холме. То была часть армии Брута, следовавшая в Македонию, дабы соединиться с остальным войском. В ее составе находились и учившиеся в Афинах знатные римские юноши, вдохновленные речами республиканцев, и воины из провинций, соблазненные щедрыми посулами вождей оппозиции, и оставшиеся без покровительства солдаты разбитого Цезарем Гнея Помпея.
Элиар не делал попытки встать: он не знал, как себя вести, к тому же сильно ослабел и не был готов ни к какому сопротивлению.
Над ним склонилась девушка – он видел ее грубоватое, с приятной смуглинкой лицо, небрежно причесанные волосы. Она протянула ему воду, и Элиар пил, чуть приподняв голову, а потом, глубоко вздохнув, вновь смежил веки. Девушка не стала мешать ему и ушла, но вскоре вернулась с миской дымящейся каши, осторожно прикоснулась к его плечу, и Элиар вновь увидел ее озорную дразнящую улыбку. Она смотрела на него, пока он ел, не говоря ни слова, и он словно бы чувствовал исходящие от нее волны какой-то бездумной доброты, уюта и тепла. Очевидно, это была одна из тех несчастных, что следуют в обозе, готовят пишу и чинят одежду, заодно давая утеху воинам.
Им не довелось поговорить – явился мрачного вида солдат; он жестом велел Элиару встать и следовать за ним. Тот подчинился и пошел, слегка пошатываясь от слабости; он не смотрел по сторонам и вместе с тем замечал все, что попадалось на глаза. Вокруг лагеря были возведены брустверы из частокола, сделана насыпь, внутри установлены ряды крытых грубым полотном палаток. Элиара втолкнули в одну из них – там, на складном сидении расположился человек средних лет с побуревшим от многолетнего загара обветренным лицом и тяжеловатым взглядом светло-золотистых глаз. Палатка казалась хорошо обустроенной: кровать с матрасом и подушками, ниша для посуды, столик. Это было жилище старшего из трех декурионов, начальника над турмой – разбитого на три декурии конного отряда из тридцати человек.
– Я решил поговорить с тобою первым, – сказал он Элиару, отослав приближенных, – поскольку ты, видимо, из наших.
Элиар кивнул. По выговору он легко признал в собеседнике бывшего соотечественника.
– Ты – беглый раб? – спросил декурион, глядя в упор на изнуренного многодневными скитаниями молодого человека. – Только не лги, поплатишься жизнью!
– Я родился свободным.
– Это не ответ. Где твой дом?
– У меня нет дома.
Воин небрежно усмехнулся, в углах его губ залегли жесткие складки.
– В Риме говорят, – медленно произнес он, – что человек, не имеющий дома, подобен непогребенному мертвецу.
– Я родом из Лугдуна, – сказал Элиар.
– Из Лугдуна? – Декурион на мгновение прикрыл веками странно блеснувшие глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– Так бери лодку и отправляйся на Сицилию один. Что тебе мешает?
Мелисс усмехнулся:
– Ты – римский патриций, а я – бедный вольотпущенник. Таким, как ты, Помпей дает должности, снабжает деньгами…
– То есть ты хочешь, чтобы я похлопотал за тебя перед Помпеем? Но ты должен понимать: он и сам без труда отличит орла от крысы!
Глаза Мелисса яростно блеснули, но он сдержался и произнес, слегка растягивая слова:
– Кто знает, может, у него другие представления о том, что по-настоящему ценно в этой жизни.
– Сомневаюсь.
На самом деле все было вполне объяснимо. Секст Помпей принимал беглых рабов и преступников не потому, что сочувствовал им и желал помочь, просто у него не было иного способа пополнить свое войско. Спасавшиеся от проскрипций знатные римляне, которых он усиленно зазывал на Сицилию, вели себя крайне осторожно, они знали себе цену и далеко не всегда думали только о деньгах, тогда как для всякого сброда не существовало преград морального порядка. Но тем сомнительней была их преданность.
– Они будут пить всю ночь, – сказал Мелисс, – нам никто не помешает.
Гай снова вгляделся в него. Вечная готовность к борьбе за жизнь – вот что отличало Мелисса. Ему бы и в голову не пришло сдаться и опустить руки, тогда как он сам…
«Судьба», – сказал себе Гай Эмилий.
И – покорился судьбе.
…Ближе к утру, пока еще не рассвело, они пробрались к спрятанной в прибрежном кустарнике лодке: Гай шел за Мелиссом, как слепой за поводырем. Им в самом деле никто не помешал: кое-кто из пиратов сидел у костра, остальные, утомленные многодневной попойкой, спали в хижинах.
Дул теплый ветер, с дремотной настойчивостью звенели какие-то насекомые. Обрывистый берег внизу был завален камнями, и Мелисс с трудом выволок лодку к кромке воды. Он не произнес ни звука, лишь тяжелое, прерывистое дыхание давало знать, чего ему это стоило. Гай попытался помочь и сразу понял, как истощились его физические силы. Они толкали и тянули что есть мочи – песок и раздавленные разбитые раковины скрипели и шуршали под днищем лодки. Наконец она медленно вошла в воду – и сразу стало легче дышать, ноющая боль постепенно отпустила руки. Мелисс сделал Гаю знак забираться в лодку и легко запрыгнул следом. Он взялся за весла, а Гай опустился на дно суденышка.
Он непроизвольно взглянул на небо, туда, где среди играющей светом звездной пыли сияли Септентрионы – повозка, запряженная быками (Большая Медведица), и глубоко вздохнул – на мгновение все воспоминания показались бесконечно далекими, похожими на неосознанную тоску о давно ушедших временах. Он чувствовал влажное свободное дыхание огромного водного пространства и не мог ничего бояться, не хотел ни о чем думать.
Через некоторое время он ощутил под собой сырость и услышал приказ:
– Вычерпывай воду!
Согнувшись пополам, Мелисс протягивал ему обломок какого-то сосуда.
– Ты не знал, что она течет?!
– Знал.
– И не мог ничего сделать?
– Здесь, на этом острове? Нет! – отрезал Мелисс – Хорошо, удалось достать хоть такую!
– Рано или поздно она затонет. И что тогда?
– Ты не умеешь плавать?
– Умею, но я не доплыву до Сицилии!
– Здесь проходит много кораблей, кто-нибудь нас заметит.
Гай промолчал. Заметит? Ночью?! Черная вода за бортом лодки отливала синевой, точно воронье крыло, и казалась очень тяжелой и холодной. Если подумать, что скоро она сомкнется над головой…
Прошло с полчаса. Мелисс греб без устали, стиснув зубы, точно в быстроте передвижения по морю было их единственное спасение. Гай упорно вычерпывал воду, но от его стараний помочь гнилому дереву было мало пользы – лодка постепенно погружалась в море. Наконец они сами оказались в воде: суденышко еще не затонуло, но сделалось беспомощным, бесполезным. Мелисс отшвырнул весла, потом решительно сорвал с себя одежду. Он погрузился в море и поплыл. Гай подумал, что Мелисс не оглянется, но он оглянулся и, удалившись на некоторое расстояние, замер, поджидая спутника. Гай прыгнул вперед и сразу почувствовал, как вода принимает его тело, мягко обволакивая невидимыми струями.
Ночь стояла теплая, волн почти не было… Тусклый свет звезд, слабый шум моря, темнота… Гай невольно заталкивал страх в глубину души; им владели странные шаткие ощущения, рассудок не позволял мыслям прорваться за ту грань, где скрывается зачастую недоступное разуму понимание близости смерти. Нам кажется, что наш мир – это жизнь; смерть лишь появляется и исчезает, хотя присутствие в нем смерти так же реально, как реально все остальное, созданное богами или… еще неизвестно кем: она не гостья судьбы, а ее хозяйка.
Когда Гай начал уставать, он всецело сосредоточился на том, как удержаться на поверхности воды. Мелисс плыл чуть впереди, и оба молчали. По большому счету им нельзя было надеяться ни на чудо, ни на крепость мышц; вскоре Гаю стало больно дышать, руки и особенно плечи ныли так, точно к ним привязали по кирпичу. Он часто останавливался и отдыхал на спине. Отчего-то при виде неба Гая охватывала паническая дрожь, и он невольно закрывал глаза, а когда продолжал плыть, ему чудилось, будто что-то с силой придавливает его сверху; любая, самая маленькая волна казалась огромной, тело постепенно превращалось в камень, который неумолимо шел ко дну. Он впервые понял, что значит не иметь под ногами твердой земли, плыть ночью в море, не видя берега, – словно бы сама смерть несла его в своих коварных объятиях, и он чувствовал ее медленную страшную ласку и торжество…
Между тем темнота поредела – занимался рассвет. Гай отчетливо видел впереди мелькавшую в волнах голову Мелисса: тот сильно, по подбородок погрузился в воду и двигался рывками, очевидно, с трудом заставляя тело подчиняться приказам разума.
В какой-то момент Гай словно бы выпал из времени, его сознание помутилось, и возвращение в реальность было болезненным – он отплевывался и кашлял, и бил руками по волнам, соленая вода щипала глаза и мешала видеть. Мелисс тянул его вверх за волосы, подталкивал снизу… Гай слышал неуклонно приближавшийся размеренный, ровный шум, и еще появились волны, каждая величиной с гору, они почти накрыли их, и тогда Мелисс отпустил Гая и кричал из последних сил, яростно взмахивая руками…
Гай очнулся на палубе, окоченевший, дрожащий всем телом, с которого все еще стекала вода. Кто-то протянул ему кусок ткани, и Гай завернулся в нее, после чего в его руках очутился сосуд с вином, и он глотал его жадно и торопливо, словно спасительное лекарство, чувствуя, как по телу распространяется желанное тепло.
Скованный усталостью, он неловко привалился к какому-то столбу и закрыл глаза. Мелисс тоже не двигался и молчал. Никто не спрашивал их, кто они такие и как очутились в открытом море, и Гай был благодарен этим людям, которые занимались своим делом, не обращая на них внимания.
Тем временем взошло солнце, а потом разгорелся день, и вскоре на горизонте показалась Сицилия – Гай отрешенно смотрел на плывущий в море жесткой, режущей глаза сини туманно-лазурный остров, каменистые берега которого отражали солнце. Он казался чужим, сиротливым – особенно теперь.
Потом они прибыли в гавань; Гай и Мелисс беспрепятственно сошли на землю, где им велели немного подождать. Мелисс с любопытством озирался вокруг, а Гай стоял неподвижно и только жмурился от безжалостного света. В порту Сиракуз кипела жизнь, но все это проходило мимо него; единственное, что он сейчас ощущал, – почти физическую боль от сознания того, что рядом нет Ливий. Он видел ее, словно наяву, на этом берегу, стоящую с ребенком на руках, видел блеск ее глаз и то, как знойный ветер треплет ее волосы и одежду, и слышал произносимые ею слова…
Через несколько минут ожидания к ним подошел широкоплечий человек в одной тунике и сандалиях, одежде, по римским меркам, совершено недопустимой для официального лица.
– Кто вы такие и зачем прибыли на Сицилию? – повелительно произнес он, переводя взгляд с Гая на Мелисса и обратно, и Гай внезапно осознал, что они с Мелиссом выглядят почти одинаково – кое-как прикрытое ветхой тканью загорелое до черноты тело, слипшиеся от соленой воды волосы и неопрятная борода.
В нем невольно взыграла природная гордость, ему захотелось предстать перед незнакомцем другим, выглядящим сообразно своему происхождению и имени.
Гай заметил, как сузившиеся на солнце глаза Мелисса внезапно утратили блеск, взгляд сделался оценивающим, тяжелым.
– А кто ты сам? – спросил он.
– Меня зовут Менадор, я доверенное лицо правителя этого острова.
Когда человек поднял руку в миролюбивом, приветственном жесте, на его пальцах в изобилии засверкали золотые кольца.
– Мы римские граждане, ищем помощи и защиты у Секста Помпея. Меня зовут Гай Эмилий Лонг, я пострадал от преследований триумвиров, имя этого человека – Мелисс, он тоже изгнанник.
Человек удовлетворенно кивнул.
– Вы получите еду, кров, одежду и деньги. Позднее Секст Помпей примет вас и решит вашу судьбу. Не беспокойтесь, здесь вы будете чувствовать себя в безопасности.
Гая вполне устроил такой ответ, больше он не желал ничего знать, он сильно устал и все еще чувствовал себя так, будто не до конца вырвался из лап смерти.
В последующие час-полтора они с Мелиссом, едва передвигая ноги, карабкались вслед за выделенным им безмолвным рабом-провожатым по сухому склону, покрытому рыжим ковром сгоревшей травы и обломками камней. Раскрошившаяся, мертвая почва имела серо-желтый цвет, точно сброшенная змеиная шкура.
– Надеюсь, мы получим то, что заслужили, – вполголоса произнес Мелисс.
Его блестящее от пота лицо выглядело почерневшим, осунувшимся, изнуренным, но зубы сверкали, как полированный мрамор – знак крепости и несгибаемости породы.
– На мой взгляд, ты не заслуживаешь ничего, кроме как быть распятым! – в сердцах произнес Гай.
– Не забывай, что я спас тебе жизнь, – заметил Мелисс.
– Ты отнял у меня все, ради чего я мог бы жить! – с горечью ответил Гай.
– А вы? – Мелисс повысил голос. – Вы, благородные патриции, мало отнимаете у нас? Забыв о своем происхождении, вы сожительствуете с рабынями, а потом на свет появляются дети, не имеющие имени, не знающие своих отцов, презираемые всеми… И они пополняют ряды тех, кто готов убивать вас за деньги, проливать вашу кровь взамен той, что вы пьете у «простых смертных»!
Эта тирада отняла у него много сил, он тяжело и хрипло дышал сквозь зубы, но горящие ненавистью глаза ни на миг не теряли ослепительного живого блеска.
– Лучше вспомни, как ты сам поступил с той несчастной девушкой-рабыней!
– Кажется, я отпустил ее в Рим? – Мелисс засмеялся. – Кстати, мне понравилась эта рыжая. Пожалуй, я даже женился бы на такой!
– Ты ее не достоин.
– Да? Знаешь, я редко задумываюсь над тем, достоин ли я того, что хочу иметь. Просто беру и все.
– И что у тебя есть?
– Сейчас – ничего, но вот погоди, увижусь с Помпеем…
– И что ты ему скажешь? – насмешливо произнес Гай, скорее из духа противоречия, потому что в данный момент ему было глубоко безразлично, как устроится их судьба.
– Да уж найду, что сказать. Это ты прибыл сюда искать помощи и защиты, а мне защитники не нужны.
Вскоре их привели в стоящий в тени густых деревьев запущенный дом, где нашлись матрасы, а также большой сосуд с пресной водой, которую путники жадно и долго пили. Потом им дали одежду и велели отдыхать – дальнейшие распоряжения, как было сказано, поступят позже.
…Он стоял и глядел вниз, его лихорадочный затуманенный взор скользил по изгибам, впадинам и выступам скал, ощерившихся острыми обломками порыжелых горных пород. Нигде ни души, почти ни одного живого существа, лишь юркие ящерицы да стервятники, что кружат в недосягаемых высотах неба. Казалось, только его неверные, спотыкающиеся шаги да тяжелое дыхание, дыхание измученного скитаниями, изнуренного голодом и жаждой человека, нарушало колдовскую тишину дикой природы. Страшно представить, какой путь он проделал за эти долгие дни! Он шел, не выбирая дороги, редко приближаясь к жилью; иногда жевал кое-где схоронившуюся от безжалостного зноя траву, а когда случайно нашел ручей, пил, казалось, целую вечность, словно бы вгрызаясь в прохладу и свежесть воды.
Здесь, на высоте, куда Элиар успел подняться за день, дул прохладный ветерок, и в то же время камни словно бы пульсировали от жары. Он двинулся вперед по осыпавшемуся склону, обогнул небольшую расщелину и завал из камней и тогда увидел то, что мгновенно приковало к себе не только взгляд, но и все чувства и мысли.
Далеко внизу пролегала дорога, и по ней живой лентой тянулся обоз – вереница нагруженных повозок, всадники, вьючные лошади и множество пешего люда; он смотрел на эту картину с сомнением и отчаянием заблудшей души. Обстоятельства вынуждали его пойти туда, где есть еда и питье, и долгожданный отдых, – человек не может вечно скитаться по горам, точно дикий зверь! Иное дело, сумеет ли он достаточно быстро догнать обоз, – его силы были на пределе. Потом Элиар сообразил, что может даже слегка обогнать их, спустившись с противоположной стороны, и пошел, повинуясь скорее инстинкту, чем разуму: были мгновения, когда его сознание лишь слабо мерцало, словно свет маяка в тумане; воспаленные глаза ослепли от безжалостного, острого, как кинжал, света, и каждый шаг причинял боль. Он боялся упасть, потому как знал, что уже не поднимется, и его шатало, казалось бы, от малейшего дуновения ветра. В конце концов он скатился по осыпи и остался лежать внизу, он пытался встать и не мог, лишь бессильно загребал руками землю…
Элиар очнулся лежащим на какой-то подстилке; под голову была положена жесткая походная подушка, на руках и ногах белели повязки. Остро и горячо пахло нагретой за день землею и травами, высоко над головой, на фоне темных скал клубились кроны деревьев. Звенели цикады, щебетали птички. Слышались и другие звуки – разговоры, смех, звон посуды, ржание лошадей. Неправдоподобно мирная картина!
Однако же он находился в центре военного лагеря, разбитого несколько часов назад на небольшом холме. То была часть армии Брута, следовавшая в Македонию, дабы соединиться с остальным войском. В ее составе находились и учившиеся в Афинах знатные римские юноши, вдохновленные речами республиканцев, и воины из провинций, соблазненные щедрыми посулами вождей оппозиции, и оставшиеся без покровительства солдаты разбитого Цезарем Гнея Помпея.
Элиар не делал попытки встать: он не знал, как себя вести, к тому же сильно ослабел и не был готов ни к какому сопротивлению.
Над ним склонилась девушка – он видел ее грубоватое, с приятной смуглинкой лицо, небрежно причесанные волосы. Она протянула ему воду, и Элиар пил, чуть приподняв голову, а потом, глубоко вздохнув, вновь смежил веки. Девушка не стала мешать ему и ушла, но вскоре вернулась с миской дымящейся каши, осторожно прикоснулась к его плечу, и Элиар вновь увидел ее озорную дразнящую улыбку. Она смотрела на него, пока он ел, не говоря ни слова, и он словно бы чувствовал исходящие от нее волны какой-то бездумной доброты, уюта и тепла. Очевидно, это была одна из тех несчастных, что следуют в обозе, готовят пишу и чинят одежду, заодно давая утеху воинам.
Им не довелось поговорить – явился мрачного вида солдат; он жестом велел Элиару встать и следовать за ним. Тот подчинился и пошел, слегка пошатываясь от слабости; он не смотрел по сторонам и вместе с тем замечал все, что попадалось на глаза. Вокруг лагеря были возведены брустверы из частокола, сделана насыпь, внутри установлены ряды крытых грубым полотном палаток. Элиара втолкнули в одну из них – там, на складном сидении расположился человек средних лет с побуревшим от многолетнего загара обветренным лицом и тяжеловатым взглядом светло-золотистых глаз. Палатка казалась хорошо обустроенной: кровать с матрасом и подушками, ниша для посуды, столик. Это было жилище старшего из трех декурионов, начальника над турмой – разбитого на три декурии конного отряда из тридцати человек.
– Я решил поговорить с тобою первым, – сказал он Элиару, отослав приближенных, – поскольку ты, видимо, из наших.
Элиар кивнул. По выговору он легко признал в собеседнике бывшего соотечественника.
– Ты – беглый раб? – спросил декурион, глядя в упор на изнуренного многодневными скитаниями молодого человека. – Только не лги, поплатишься жизнью!
– Я родился свободным.
– Это не ответ. Где твой дом?
– У меня нет дома.
Воин небрежно усмехнулся, в углах его губ залегли жесткие складки.
– В Риме говорят, – медленно произнес он, – что человек, не имеющий дома, подобен непогребенному мертвецу.
– Я родом из Лугдуна, – сказал Элиар.
– Из Лугдуна? – Декурион на мгновение прикрыл веками странно блеснувшие глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53