– Чей же ты сын?
– Геделиса.
На малоподвижном лице собеседника не промелькнуло никакого особого выражения, лишь глаза выдавали таившиеся где-то там, на самом дне души многолетние воспоминания и чувства.
– Я его знал. Но Геделис давно погиб. И его сыновья тоже.
– Не все. – Голос Элиара прозвучал незнакомо, неясно, а негибкое, связанное усталостью тело напряглось, точно перед прыжком.
– Тогда ты был еще мальчишкой… – задумчиво промолвил собеседник.
Элиар молчал.
– У тебя нет клейма?
Молодой человек покачал головой.
– Сними одежду.
Элиар повиновался, сдернув с себя лохмотья.
– Откуда шрамы? Ты воевал? Хотя можешь не отвечать… – И надолго замолчал, что-то обдумывая. Потом спросил: – Как ты очутился в горах?
– Я плыл на Сицилию вместе со спасавшимися от преследований римлянами. Нас настигли пираты; чтобы не попасть в их руки, я прыгнул в воду. Доплыл до берега, потом долго шел и вот…
– Тебе цены нет, – усмехнулся декурион, – проделать такой путь и не попасться, уцелеть. И чего ты хочешь теперь?
– Чего я могу хотеть? – с тихим отчаянием сказал Элиар. – Если ты решил лишить меня свободы, так лучше убей!
Декурион протянул ему короткий военный плащ:
– Возьми. И садись, а то ты едва стоишь на ногах. Когда Элиар сел, его собеседник продолжил:
– Ты добровольно примешь смерть? Сомневаюсь. Из тебя не получится хорошего раба, а вот воин… Времена изменились: воином становится тот, кто является им по сути, и это правильно. Ты умеешь обращаться с лошадьми?
– Да, я с детства ездил верхом. Декурион кивнул.
– Служба в коннице не слишком трудна – это не пехота. И неплохо оплачивается. Нам нужны воины. Я поговорю с префектом – он римлянин, а остальные – из провинций. Если спросят о гражданстве, отвечай, что не имеешь, теперь это не так уж важно. Скажи, что воевал под началом Гнея Помпея, вместе со мной. О прошлом забудь. Ты меня понял?
– Да, – прошептал Элиар.
– Почему не спрашиваешь, что за войско, куда идем и против кого станем сражаться?
– Мне все равно.
– И то верно, – с усмешкой отвечал декурион, – лишь бы платили. Для начала станешь получать десять ассов в день, а дальше будет видно. – И, помолчав, прибавил: – Запомни, не зря говорят: миг может изменить то, что отняли многие годы.
Через несколько дней Элиара зачислили в конницу, дали лошадь, одежду, оружие и доспехи и выделили место в палатке, где кроме него размещалось девять человек. По приобретенной еще в гладиаторской школе привычке Элиар ни с кем близко не сходился, но приняли его хорошо. Среди воинов конницы не было римлян, только галлы да представители германских племен: так повелось еще со времен Цезаря. За день армия проходила около двадцати тысяч шагов, а разбив лагерь, солдаты дотемна занимались различной работой. Рабов почти не было, все приходилось делать самим: носить дрова, чинить доспехи, чистить лошадей. Немало времени отнимали упражнения: Элиару пришлось научиться вспрыгивать на коня с оружием и без него, ознакомиться с особенностями построения и приемами боя римского легиона. Словом, день был заполнен до предела. Еда не отличалась разнообразием, но ее было вдоволь – хлеб, каша, овощи. Через некоторое время Элиар понял, что ему здесь нравится. Он был сильный, молодой и легко переносил любые тяготы, но дело было даже не в этом. Если большинство гладиаторов имело изломанные судьбы, их вынуждали сражаться друг с другом, для них не существовало иного способа выжить, то в армии объединились люди, в силу каких-то причин не чувствовавшие вкуса к мирной жизни, они были спокойны, уверены в себе и без страха смотрели в будущее.
Хотя Элиар держался несколько обособленно и отчужденно, его считали своим. Он не гнушался никакой работы, трудился всегда сосредоточенно и споро, к тому же во всех его повадках чувствовался талант прирожденного воина. Никто не догадывался о том, что творится в его душе. Он не думал о Тарсии – она просто стояла у него перед глазами: ее измученное лицо застыло и потускнело, а взгляд… О чем он размышлял в ту минуту, когда прыгнул в воду и поплыл прочь от корабля? Во всяком случае, не о ней. Он представлял оковы и невольничий рынок, он не мог пережить это снова, но… Гай Эмилий не оставил Ливию, ему и в голову не пришло спасаться бегством! Где сейчас Тарсия? Над ней наверняка надругались, а потом продали на греческом рынке… В чьи руки она попала? Напрасно Элиар пытался обманывать себя, говоря, что теперь, когда все вроде бы неплохо устроилось, он сумеет накопить денег, найдет и выкупит Тарсию, – в глубине души он понимал, что это ложь. Может быть, ее спасет Ливия Альбина, но только не он. И если совесть – это страх перед самим собой, Элиар сполна испытал этот страх.
Как-то раз, когда он, прервав работу, вернулся за чем-то в палатку, к нему заглянула девушка, та самая, которую он увидел, когда очнулся в лагере. Он до сих пор не знал, как ее зовут, хотя они нередко встречались на территории лагеря. Ее занятие не оставляло сомнений: однажды на рассвете Элиар заметил, как она выходила из палатки одного из центурионов, да и простые конники упоминали о том, что эта девчонка очень покладиста.
И вот сейчас он увидел, что она стоит возле входа и улыбается ему.
– Привет! Элиар кивнул.
– Ты не предложишь войти?
– Входи.
Она вошла и остановилась, глядя на Элиара с неприкаянностью и какой-то особой настойчивой нежностью. Элиар заметил, что сегодня она аккуратно причесана, а на руке блестит дешевый браслет, должно быть, подарок какого-то воина.
– Ты всегда такой молчаливый?
Элиар пожал плечами. Она слегка наклонила голову.
– Теперь ты выглядишь по-другому. Я не сразу тебя узнала, – сказала она. И вдруг прибавила: – Хотя нет… ты остался таким же… Тебе нравится здесь?
– Да.
Она весело рассмеялась.
– Знаешь, а ведь это я надоумила Криспа поговорить с тобой!
– К твоим советам прислушивается декурион? – Элиар не удержался от иронии.
– Почему бы и нет? У меня есть неразменная монета!
Ее поведение было откровенным и отчасти даже бесстыдным, но она улыбалась так открыто и простодушно… Элиар внимательно посмотрел на гостью. Тарсия казалась изящней и тоньше, эта же – крепко сбитая, дочерна опаленная солнцем, с прямыми темными волосами, обрезанными по плечи, как у беглой рабыни, и быстрыми черными глазами. Эта девушка не продавала себя, она скрашивала воинам их суровые дни, и они относились к ней почти как к равной и делили между собой ее ласки так, как делили хлеб. И все-таки она имела право выбирать. И – выбирала.
– Как тебя зовут?
– Спатиале.
– Что ж, я тебе благодарен.
– И это все? – с притворным удивлением спросила она, вольно или невольно загораживая проход.
– Что же еще? Мне пора идти.
– Может быть после, когда ты не будешь так занят, мы еще поговорим? – спросила она, уступая дорогу.
– Может быть.
И, не дожидаясь, пока она покинет палатку, резко повернулся и вышел. Но что-то заставило его оглянуться: девушка стояла и призывно улыбалась ему, без тени обиды на широком, грубоватом и все-таки привлекательном лице.
В последующие несколько дней Элиар ее не видел, а потом встретил снова.
Он только что сменился с караула и шел через площадь в центре лагеря, когда ему навстречу попалась Спатиале. Девушка радостно улыбнулась.
– Ты мне поможешь? – сразу спросила она, указав на ведра с выпуклыми стенками и украшениями по краям, в каких обычно носили воду.
Хотя это была женская работа, Элиар согласился и пошел следом за девушкой. Широкая тропинка, петляя, вывела их к источнику. Здесь было прохладно и сыро, из земли бил небольшой холодный ключ. Вода падала на камни, которыми был выложен источник, и уходила куда-то дальше, в таинственные жадные глубины земли. Кругом стояли могучие дубы с потемневшими стволами и сильными ветками, и росла сочная зеленая трава.
Пока вода, звеня, текла в ведра, Спатиале болтала без умолку, рассказывая о себе. Она была рабыней одного воина, он дал ей свободу и жил с нею, но потом погиб, а она осталась в лагере.
Она не знала, куда они идут и зачем, она существовала как зверушка, привычная к среде обитания, не ведающая, что на свете могут быть другие места и лучшие условия для жизни. Поскольку ее прежний покровитель служил в коннице, то и после она предпочитала иметь дело с конниками.
Элиар слушал ее, как слушал ветер, что вздыхал в вершинах деревьев. На протяжении многих дней, стремясь забыться, он изнурял себя военными упражнениями и работой, но сейчас вдруг впервые ощутил желанное спокойствие.
Ведра наполнились; когда Спатиале стала вытаскивать их, то поскользнулась на мокрой каменной поверхности и уронила одно. Холодная вода хлынула ей на колени – девушка отстранилась с криком, в котором, тем не менее, звенел смех. Поднявшись на ноги, она выжала подол одежды, и они с Элиаром пошли назад.
Хотя по вершинам деревьев гулял шумный ветер, внизу стояла тишина. Откуда-то струился аромат цветов и запах смолы.
– Ты мне нравишься, – сказала Спатиале, – ты не такой, как остальные, какой-то другой…
Элиар не обратил внимания на ее слова и уж тем более не задумался над их смыслом. А между тем дело, вероятно, было в том, что последние месяцы он жил мирной жизнью, да и теперь не успел принять участия ни в одном сражении.
Вскоре он заметил, что девушка дрожит.
– Ты замерзла, – сказал он.
– Да, верно.
Она улыбнулась, как ему показалось, чуть жалко, потом вдруг остановилась, сняла тунику и бросила на траву. После чего повернулась и, вначале робко, а потом истово прижалась к Элиару. Ее тело там, куда обычно не доставали лучи солнца, было беспомощно-белым, загадочно мягким… Спатиале льнула к Элиару, а он напряженно выжидал, сам не зная, чего. Оттолкнуть ее? Но она не поймет, эта несчастная девушка, привыкшая к мужчинам-повелителям, их безжалостной поспешности и грубоватой силе. Словно луч света промелькнуло воспоминание о волнах теплого нежного чувства, какие соединяли их с Тарсией с того дня, как они впервые увидели друг друга, и Элиар все-таки толкнул Спатиале, немного сильнее, чем хотел, так, что она споткнулась и упала. Он тут же подал ей руку, чтобы помочь встать, и увидел ее глаза, беспомощно-жалкие, как у побитой собаки. Сей же миг она потянула его к себе, на землю, и тут он почувствовал, как что-то плавится в его душе, выжигая чувство вины, и, враз решившись, поддался этой бесстыдной, испепеляющей чувственности, а Спатиале радостно покорилась ему.
Хотя Элиару случалось испытывать подобные вспышки чего-то первобытного, будь то ярость или желание, он невольно удивился себе, тогда как на лице девушки, после того как она встала с земли, появилось выражение безграничного удовлетворения и такой же преданности. Словно все в нем для нее вдруг стало понятным, привычным и отчасти даже родным.
С тех пор он спал с нею время от времени, как и другие. Им не удавалось часто видеться, и все-таки они виделись: Спатиале приходила при каждом удобном случае. Элиар встречался с нею не так, как с Тарсией, без чувства вины и тягостных раздумий о будущем, и его также мало интересовало, что думает об этом девушка. Впрочем, Элиар замечал, что она отказывает тем воинам, которые делили с ним палатку. Возможно, в ее понимании это было неким проявлением верности? А потом все закончилось – к тому времени наступила осень, и они уже вошли в Македонию.
Однажды она вызвала его среди бела дня – событие небывалое в лагерной жизни, и он нехотя пришел. Недавно прошел дождь, мокрые волосы облепили голову Спатиале, отчего девушка выглядела незнакомой, почти чужой. И выражение ее лица было странным, сосредоточенным, даже хмурым, словно она вдруг проснулась пасмурным утром и внезапно поняла, как тяжела жизнь.
Она стояла и молчала – голова опущена, как и уголки губ, никакого лукавства в глазах…
– Что тебе нужно?
Спатиале робко прикоснулась к его доспехам.
– У меня будет ребенок.
Элиар невольно вздрогнул, но продолжал смотреть прежним, спокойным, немного задумчивым взглядом.
– Почему ты пришла ко мне? – Он слегка усмехнулся. – Разве я единственный, кому ты можешь об этом сообщить?
– Если скажешь уйти, я уйду.
Элиар вспомнил, какое было у нее лицо, когда она впервые шутливо попросила позволения войти в его временное жилище. Что ж, отныне все в его жизни было временным. И эта девушка – тоже.
– Уходи, – сказал он.
Спатиале резко повернулась и пошла, почти побежала прочь. С того дня она старательно избегала его, Элиар видел ее все реже и реже и постепенно перестал о ней думать.
Вскоре они соединились в Македонии с другими легионами, и тогда Элиар впервые почувствовал, что значит быть частью огромного целого – воином пятой турмы, третьей декурии, первой алы. Он был точно зерно в одном из тысяч растущих на гигантском поле колосьев. Он понял это, когда их выстроили на равнине в три линии и чешуйки брони сияли как миллионы маленьких солнц. И он видел трепещущие перья на шлемах центурионов и горящий красной звездой полудамент главнокомандующего, и ощущал, как в нем вскипает сила, подпитанная всеобщим духом, пламенной жаждой битвы. Он был свободным и равным среди воинов, и на миг ему почудилось, что он наконец обрел свою родину. И свою честь.
ГЛАВА VIII
По дороге в Рим Децим пересказал сестре основные новости, многие из которых Ливия уже слышала в Афинах. Приемный сын Цезаря и официальный наследник Октавиан вошел в Рим со своим войском и в возрасте двадцати лет был избран консулом. Он составил правительство вместе с главою цезарианцев Марком Антонием и начальником конницы Лепидом. Это был Второй триумвират, союз ненавидящих друг друга и в то же время нуждавшихся во взаимной поддержке людей. Между тем убийцы Цезаря, а ныне вожди-республиканцы Марк Брут и Гай Кассий, недавно бежавшие из Италии без денег и оружия, в кратчайший срок собрали армию и сосредоточили в Македонии немалые силы. За них были Малая Азия, Сирия, Греция. Триумвиры тоже не теряли времени даром, усердно готовясь к ответной борьбе. Серьезную угрозу для цезарианцев представлял и Секст Помпей, в руках которого сосредоточился флот. Под его властью оказалась вся Сицилия, он укрывал проскрибированных патрициев и беглых рабов. Получив права, которыми некогда пользовался его отец, он не спешил вернуться в Италию и препятствовал доставке продовольствия и грузов в Рим, отчего ощущалась нехватка хлебных раздач и рост цен, что в свою очередь вело к недовольству в народе. Пожар бесконечных гражданских войн распространился дальше, в провинции, нигде не было ни покоя, ни мира, ни хотя бы какой-то определенности в расстановке сил. Римские воины, в последние годы превыше всего ценившие звонкую монету, открыто торговались с представителями различных лагерей власти, по всей Италии шел повальный грабеж и катился шквал насилия, чудовищности которого поражались даже те, кто застал времена Суллы. Рабы бежали от хозяев толпами, все боялись друг друга, в общественной и частной жизни наступил полный разлад…
Впрочем, Ливия не замечала в окружающей жизни никаких перемен. Более того, очутившись в перистиле, средь звона фонтанов и густого аромата поздних роз, она вдруг подумала, что никуда не уезжала и все произошедшее с нею было лишь сном. Она запрещала себе размышлять о том, что Гай, возможно, погиб, сосредоточила внимание на дочери, а сама все ждала и ждала Весточки, в глубине души прекрасно зная, что она не придет.
Молодая женщина жила в доме отца; сейчас их связывали теплые, ровные отношения, без особой откровенности, но без тени упрека. Марк Ливий был так рад увидеть дочь живой и невредимой, да еще с малышкой на руках, что не нашел в себе сил для порицания и гнева. Времена изменились: то, что прежде повлекло бы за собой самое суровое наказание, теперь было сродни досадному недоразумению. В эти лихие дни каждого в первую очередь волновали дела собственной семьи – стало проще избежать ненужных слухов и сплетен.
Хотя Марк Ливий не заговаривал с Ливией о Луций Ребилле, их встреча была неминуема. Ее супруга наверняка известили о возвращении блудной жены.
…Он пришел внезапно и стоял перед нею в атрии, где шаги эхом отдавались от стен и стояли вечные сумерки, и Ливия видела его бледную тонкую кожу, чуть заметные морщинки у глаз и рта, прямой нос с четко вырезанными ноздрями и крепко сжатые губы. Собственно, между ними и раньше существовала, отчасти основанная на его природной сдержанности, стена отчуждения, сейчас же Ливия как нельзя более ясно чувствовала присутствие некоей нерушимой преграды. И блеск в его пасмурно-серых глазах не предвещал ничего хорошего.
Отвращение, презрительное любопытство, холодный гнев, твердое намерение раз и навсегда выяснить все до конца… Ливия была готова встретить все это, принять или попытаться отринуть. Она не собиралась навязывать ему никаких игр, все было достаточно ясно и так… Все, кроме того, как он отнесется к Асконии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– Геделиса.
На малоподвижном лице собеседника не промелькнуло никакого особого выражения, лишь глаза выдавали таившиеся где-то там, на самом дне души многолетние воспоминания и чувства.
– Я его знал. Но Геделис давно погиб. И его сыновья тоже.
– Не все. – Голос Элиара прозвучал незнакомо, неясно, а негибкое, связанное усталостью тело напряглось, точно перед прыжком.
– Тогда ты был еще мальчишкой… – задумчиво промолвил собеседник.
Элиар молчал.
– У тебя нет клейма?
Молодой человек покачал головой.
– Сними одежду.
Элиар повиновался, сдернув с себя лохмотья.
– Откуда шрамы? Ты воевал? Хотя можешь не отвечать… – И надолго замолчал, что-то обдумывая. Потом спросил: – Как ты очутился в горах?
– Я плыл на Сицилию вместе со спасавшимися от преследований римлянами. Нас настигли пираты; чтобы не попасть в их руки, я прыгнул в воду. Доплыл до берега, потом долго шел и вот…
– Тебе цены нет, – усмехнулся декурион, – проделать такой путь и не попасться, уцелеть. И чего ты хочешь теперь?
– Чего я могу хотеть? – с тихим отчаянием сказал Элиар. – Если ты решил лишить меня свободы, так лучше убей!
Декурион протянул ему короткий военный плащ:
– Возьми. И садись, а то ты едва стоишь на ногах. Когда Элиар сел, его собеседник продолжил:
– Ты добровольно примешь смерть? Сомневаюсь. Из тебя не получится хорошего раба, а вот воин… Времена изменились: воином становится тот, кто является им по сути, и это правильно. Ты умеешь обращаться с лошадьми?
– Да, я с детства ездил верхом. Декурион кивнул.
– Служба в коннице не слишком трудна – это не пехота. И неплохо оплачивается. Нам нужны воины. Я поговорю с префектом – он римлянин, а остальные – из провинций. Если спросят о гражданстве, отвечай, что не имеешь, теперь это не так уж важно. Скажи, что воевал под началом Гнея Помпея, вместе со мной. О прошлом забудь. Ты меня понял?
– Да, – прошептал Элиар.
– Почему не спрашиваешь, что за войско, куда идем и против кого станем сражаться?
– Мне все равно.
– И то верно, – с усмешкой отвечал декурион, – лишь бы платили. Для начала станешь получать десять ассов в день, а дальше будет видно. – И, помолчав, прибавил: – Запомни, не зря говорят: миг может изменить то, что отняли многие годы.
Через несколько дней Элиара зачислили в конницу, дали лошадь, одежду, оружие и доспехи и выделили место в палатке, где кроме него размещалось девять человек. По приобретенной еще в гладиаторской школе привычке Элиар ни с кем близко не сходился, но приняли его хорошо. Среди воинов конницы не было римлян, только галлы да представители германских племен: так повелось еще со времен Цезаря. За день армия проходила около двадцати тысяч шагов, а разбив лагерь, солдаты дотемна занимались различной работой. Рабов почти не было, все приходилось делать самим: носить дрова, чинить доспехи, чистить лошадей. Немало времени отнимали упражнения: Элиару пришлось научиться вспрыгивать на коня с оружием и без него, ознакомиться с особенностями построения и приемами боя римского легиона. Словом, день был заполнен до предела. Еда не отличалась разнообразием, но ее было вдоволь – хлеб, каша, овощи. Через некоторое время Элиар понял, что ему здесь нравится. Он был сильный, молодой и легко переносил любые тяготы, но дело было даже не в этом. Если большинство гладиаторов имело изломанные судьбы, их вынуждали сражаться друг с другом, для них не существовало иного способа выжить, то в армии объединились люди, в силу каких-то причин не чувствовавшие вкуса к мирной жизни, они были спокойны, уверены в себе и без страха смотрели в будущее.
Хотя Элиар держался несколько обособленно и отчужденно, его считали своим. Он не гнушался никакой работы, трудился всегда сосредоточенно и споро, к тому же во всех его повадках чувствовался талант прирожденного воина. Никто не догадывался о том, что творится в его душе. Он не думал о Тарсии – она просто стояла у него перед глазами: ее измученное лицо застыло и потускнело, а взгляд… О чем он размышлял в ту минуту, когда прыгнул в воду и поплыл прочь от корабля? Во всяком случае, не о ней. Он представлял оковы и невольничий рынок, он не мог пережить это снова, но… Гай Эмилий не оставил Ливию, ему и в голову не пришло спасаться бегством! Где сейчас Тарсия? Над ней наверняка надругались, а потом продали на греческом рынке… В чьи руки она попала? Напрасно Элиар пытался обманывать себя, говоря, что теперь, когда все вроде бы неплохо устроилось, он сумеет накопить денег, найдет и выкупит Тарсию, – в глубине души он понимал, что это ложь. Может быть, ее спасет Ливия Альбина, но только не он. И если совесть – это страх перед самим собой, Элиар сполна испытал этот страх.
Как-то раз, когда он, прервав работу, вернулся за чем-то в палатку, к нему заглянула девушка, та самая, которую он увидел, когда очнулся в лагере. Он до сих пор не знал, как ее зовут, хотя они нередко встречались на территории лагеря. Ее занятие не оставляло сомнений: однажды на рассвете Элиар заметил, как она выходила из палатки одного из центурионов, да и простые конники упоминали о том, что эта девчонка очень покладиста.
И вот сейчас он увидел, что она стоит возле входа и улыбается ему.
– Привет! Элиар кивнул.
– Ты не предложишь войти?
– Входи.
Она вошла и остановилась, глядя на Элиара с неприкаянностью и какой-то особой настойчивой нежностью. Элиар заметил, что сегодня она аккуратно причесана, а на руке блестит дешевый браслет, должно быть, подарок какого-то воина.
– Ты всегда такой молчаливый?
Элиар пожал плечами. Она слегка наклонила голову.
– Теперь ты выглядишь по-другому. Я не сразу тебя узнала, – сказала она. И вдруг прибавила: – Хотя нет… ты остался таким же… Тебе нравится здесь?
– Да.
Она весело рассмеялась.
– Знаешь, а ведь это я надоумила Криспа поговорить с тобой!
– К твоим советам прислушивается декурион? – Элиар не удержался от иронии.
– Почему бы и нет? У меня есть неразменная монета!
Ее поведение было откровенным и отчасти даже бесстыдным, но она улыбалась так открыто и простодушно… Элиар внимательно посмотрел на гостью. Тарсия казалась изящней и тоньше, эта же – крепко сбитая, дочерна опаленная солнцем, с прямыми темными волосами, обрезанными по плечи, как у беглой рабыни, и быстрыми черными глазами. Эта девушка не продавала себя, она скрашивала воинам их суровые дни, и они относились к ней почти как к равной и делили между собой ее ласки так, как делили хлеб. И все-таки она имела право выбирать. И – выбирала.
– Как тебя зовут?
– Спатиале.
– Что ж, я тебе благодарен.
– И это все? – с притворным удивлением спросила она, вольно или невольно загораживая проход.
– Что же еще? Мне пора идти.
– Может быть после, когда ты не будешь так занят, мы еще поговорим? – спросила она, уступая дорогу.
– Может быть.
И, не дожидаясь, пока она покинет палатку, резко повернулся и вышел. Но что-то заставило его оглянуться: девушка стояла и призывно улыбалась ему, без тени обиды на широком, грубоватом и все-таки привлекательном лице.
В последующие несколько дней Элиар ее не видел, а потом встретил снова.
Он только что сменился с караула и шел через площадь в центре лагеря, когда ему навстречу попалась Спатиале. Девушка радостно улыбнулась.
– Ты мне поможешь? – сразу спросила она, указав на ведра с выпуклыми стенками и украшениями по краям, в каких обычно носили воду.
Хотя это была женская работа, Элиар согласился и пошел следом за девушкой. Широкая тропинка, петляя, вывела их к источнику. Здесь было прохладно и сыро, из земли бил небольшой холодный ключ. Вода падала на камни, которыми был выложен источник, и уходила куда-то дальше, в таинственные жадные глубины земли. Кругом стояли могучие дубы с потемневшими стволами и сильными ветками, и росла сочная зеленая трава.
Пока вода, звеня, текла в ведра, Спатиале болтала без умолку, рассказывая о себе. Она была рабыней одного воина, он дал ей свободу и жил с нею, но потом погиб, а она осталась в лагере.
Она не знала, куда они идут и зачем, она существовала как зверушка, привычная к среде обитания, не ведающая, что на свете могут быть другие места и лучшие условия для жизни. Поскольку ее прежний покровитель служил в коннице, то и после она предпочитала иметь дело с конниками.
Элиар слушал ее, как слушал ветер, что вздыхал в вершинах деревьев. На протяжении многих дней, стремясь забыться, он изнурял себя военными упражнениями и работой, но сейчас вдруг впервые ощутил желанное спокойствие.
Ведра наполнились; когда Спатиале стала вытаскивать их, то поскользнулась на мокрой каменной поверхности и уронила одно. Холодная вода хлынула ей на колени – девушка отстранилась с криком, в котором, тем не менее, звенел смех. Поднявшись на ноги, она выжала подол одежды, и они с Элиаром пошли назад.
Хотя по вершинам деревьев гулял шумный ветер, внизу стояла тишина. Откуда-то струился аромат цветов и запах смолы.
– Ты мне нравишься, – сказала Спатиале, – ты не такой, как остальные, какой-то другой…
Элиар не обратил внимания на ее слова и уж тем более не задумался над их смыслом. А между тем дело, вероятно, было в том, что последние месяцы он жил мирной жизнью, да и теперь не успел принять участия ни в одном сражении.
Вскоре он заметил, что девушка дрожит.
– Ты замерзла, – сказал он.
– Да, верно.
Она улыбнулась, как ему показалось, чуть жалко, потом вдруг остановилась, сняла тунику и бросила на траву. После чего повернулась и, вначале робко, а потом истово прижалась к Элиару. Ее тело там, куда обычно не доставали лучи солнца, было беспомощно-белым, загадочно мягким… Спатиале льнула к Элиару, а он напряженно выжидал, сам не зная, чего. Оттолкнуть ее? Но она не поймет, эта несчастная девушка, привыкшая к мужчинам-повелителям, их безжалостной поспешности и грубоватой силе. Словно луч света промелькнуло воспоминание о волнах теплого нежного чувства, какие соединяли их с Тарсией с того дня, как они впервые увидели друг друга, и Элиар все-таки толкнул Спатиале, немного сильнее, чем хотел, так, что она споткнулась и упала. Он тут же подал ей руку, чтобы помочь встать, и увидел ее глаза, беспомощно-жалкие, как у побитой собаки. Сей же миг она потянула его к себе, на землю, и тут он почувствовал, как что-то плавится в его душе, выжигая чувство вины, и, враз решившись, поддался этой бесстыдной, испепеляющей чувственности, а Спатиале радостно покорилась ему.
Хотя Элиару случалось испытывать подобные вспышки чего-то первобытного, будь то ярость или желание, он невольно удивился себе, тогда как на лице девушки, после того как она встала с земли, появилось выражение безграничного удовлетворения и такой же преданности. Словно все в нем для нее вдруг стало понятным, привычным и отчасти даже родным.
С тех пор он спал с нею время от времени, как и другие. Им не удавалось часто видеться, и все-таки они виделись: Спатиале приходила при каждом удобном случае. Элиар встречался с нею не так, как с Тарсией, без чувства вины и тягостных раздумий о будущем, и его также мало интересовало, что думает об этом девушка. Впрочем, Элиар замечал, что она отказывает тем воинам, которые делили с ним палатку. Возможно, в ее понимании это было неким проявлением верности? А потом все закончилось – к тому времени наступила осень, и они уже вошли в Македонию.
Однажды она вызвала его среди бела дня – событие небывалое в лагерной жизни, и он нехотя пришел. Недавно прошел дождь, мокрые волосы облепили голову Спатиале, отчего девушка выглядела незнакомой, почти чужой. И выражение ее лица было странным, сосредоточенным, даже хмурым, словно она вдруг проснулась пасмурным утром и внезапно поняла, как тяжела жизнь.
Она стояла и молчала – голова опущена, как и уголки губ, никакого лукавства в глазах…
– Что тебе нужно?
Спатиале робко прикоснулась к его доспехам.
– У меня будет ребенок.
Элиар невольно вздрогнул, но продолжал смотреть прежним, спокойным, немного задумчивым взглядом.
– Почему ты пришла ко мне? – Он слегка усмехнулся. – Разве я единственный, кому ты можешь об этом сообщить?
– Если скажешь уйти, я уйду.
Элиар вспомнил, какое было у нее лицо, когда она впервые шутливо попросила позволения войти в его временное жилище. Что ж, отныне все в его жизни было временным. И эта девушка – тоже.
– Уходи, – сказал он.
Спатиале резко повернулась и пошла, почти побежала прочь. С того дня она старательно избегала его, Элиар видел ее все реже и реже и постепенно перестал о ней думать.
Вскоре они соединились в Македонии с другими легионами, и тогда Элиар впервые почувствовал, что значит быть частью огромного целого – воином пятой турмы, третьей декурии, первой алы. Он был точно зерно в одном из тысяч растущих на гигантском поле колосьев. Он понял это, когда их выстроили на равнине в три линии и чешуйки брони сияли как миллионы маленьких солнц. И он видел трепещущие перья на шлемах центурионов и горящий красной звездой полудамент главнокомандующего, и ощущал, как в нем вскипает сила, подпитанная всеобщим духом, пламенной жаждой битвы. Он был свободным и равным среди воинов, и на миг ему почудилось, что он наконец обрел свою родину. И свою честь.
ГЛАВА VIII
По дороге в Рим Децим пересказал сестре основные новости, многие из которых Ливия уже слышала в Афинах. Приемный сын Цезаря и официальный наследник Октавиан вошел в Рим со своим войском и в возрасте двадцати лет был избран консулом. Он составил правительство вместе с главою цезарианцев Марком Антонием и начальником конницы Лепидом. Это был Второй триумвират, союз ненавидящих друг друга и в то же время нуждавшихся во взаимной поддержке людей. Между тем убийцы Цезаря, а ныне вожди-республиканцы Марк Брут и Гай Кассий, недавно бежавшие из Италии без денег и оружия, в кратчайший срок собрали армию и сосредоточили в Македонии немалые силы. За них были Малая Азия, Сирия, Греция. Триумвиры тоже не теряли времени даром, усердно готовясь к ответной борьбе. Серьезную угрозу для цезарианцев представлял и Секст Помпей, в руках которого сосредоточился флот. Под его властью оказалась вся Сицилия, он укрывал проскрибированных патрициев и беглых рабов. Получив права, которыми некогда пользовался его отец, он не спешил вернуться в Италию и препятствовал доставке продовольствия и грузов в Рим, отчего ощущалась нехватка хлебных раздач и рост цен, что в свою очередь вело к недовольству в народе. Пожар бесконечных гражданских войн распространился дальше, в провинции, нигде не было ни покоя, ни мира, ни хотя бы какой-то определенности в расстановке сил. Римские воины, в последние годы превыше всего ценившие звонкую монету, открыто торговались с представителями различных лагерей власти, по всей Италии шел повальный грабеж и катился шквал насилия, чудовищности которого поражались даже те, кто застал времена Суллы. Рабы бежали от хозяев толпами, все боялись друг друга, в общественной и частной жизни наступил полный разлад…
Впрочем, Ливия не замечала в окружающей жизни никаких перемен. Более того, очутившись в перистиле, средь звона фонтанов и густого аромата поздних роз, она вдруг подумала, что никуда не уезжала и все произошедшее с нею было лишь сном. Она запрещала себе размышлять о том, что Гай, возможно, погиб, сосредоточила внимание на дочери, а сама все ждала и ждала Весточки, в глубине души прекрасно зная, что она не придет.
Молодая женщина жила в доме отца; сейчас их связывали теплые, ровные отношения, без особой откровенности, но без тени упрека. Марк Ливий был так рад увидеть дочь живой и невредимой, да еще с малышкой на руках, что не нашел в себе сил для порицания и гнева. Времена изменились: то, что прежде повлекло бы за собой самое суровое наказание, теперь было сродни досадному недоразумению. В эти лихие дни каждого в первую очередь волновали дела собственной семьи – стало проще избежать ненужных слухов и сплетен.
Хотя Марк Ливий не заговаривал с Ливией о Луций Ребилле, их встреча была неминуема. Ее супруга наверняка известили о возвращении блудной жены.
…Он пришел внезапно и стоял перед нею в атрии, где шаги эхом отдавались от стен и стояли вечные сумерки, и Ливия видела его бледную тонкую кожу, чуть заметные морщинки у глаз и рта, прямой нос с четко вырезанными ноздрями и крепко сжатые губы. Собственно, между ними и раньше существовала, отчасти основанная на его природной сдержанности, стена отчуждения, сейчас же Ливия как нельзя более ясно чувствовала присутствие некоей нерушимой преграды. И блеск в его пасмурно-серых глазах не предвещал ничего хорошего.
Отвращение, презрительное любопытство, холодный гнев, твердое намерение раз и навсегда выяснить все до конца… Ливия была готова встретить все это, принять или попытаться отринуть. Она не собиралась навязывать ему никаких игр, все было достаточно ясно и так… Все, кроме того, как он отнесется к Асконии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53