А в них чего только нет!
Не глядя выхватила крохотные, не больше маникюрных щипчиков, кусачки и всунула их в кольцо.
Чуть слышный щелчок. Перехватила повисшую картину левой рукой, правой перекусила второе кольцо. Маленькие, да удаленькие кусачки вернулись в свой карманчик, из соседнего был выдернут небольшой сапожный нож. Острое как бритва лезвие прикрыто пластмассовым чехлом.
Поставив картину на одно колено, Соня точными движениями вырезала полотно из рамы. Рука ее ни разу не дрогнула, линия обреза не скосилась ни на миллиметр.
Полотно свернулось в трубочку, и Соня поставила его на пол.
– В обществе в эту эпоху царит культ артистического универсализма, сфера изобразительного творчества необычайно расширяется, формируется новый тип универсального художника, для которого не существует разделения на ремесло и искусство. Художник теперь умеет все!
– Да зачем, зачем?! – взвился до визга уже знакомый Соне тоненький голосок седенькой смотрительницу. – Зачем ему уметь все? Эту картину писал не художник, а сапожник! Или пекарь!
Зря она так переживает все-таки. Какая разница – пекарь или сапожник?
Соня в два шага оказалась рядом с величественным шкафом и, вытянувшись на цыпочках, сунула осиротевший багет наверх. «Крышу» шкафа обрамлял затейливый бордюр, и снизу совершенно невозможно было разглядеть, лежит там, сверху, что-то или нет.
«От души надеюсь, что они тут не страдают патологическим пристрастием к чистоте и не устроят завтра генеральную уборку, – мрачно усмехнулась Соня. – А то им же хуже будет. Меньше знаешь – лучше спишь!»
Она задрала свою серую шелковую блузку. Прямо вокруг голого тела оказалась обернута линялая тряпка с какими-то нелепыми оборками бронзового цвета. Ее фиксировала тугая резиновая лента на кнопке. Соня расстегнула кнопку и сняла с себя кусок ткани, бросила его на пол, обмотавшись взамен «Прощанием славянки». На миг на ее сосредоточенном лице мелькнула недовольная гримаска: полотно было холодное, а тело разгорячилось от волнения.
В горле запершило. Эх, не раскашляться бы сейчас – вот уж некстати!
Все, резиновый фиксатор защелкнут, блузка опущена. Однако какой жесткий край у этого полотна, всю грудь исцарапает! И держаться приходится неестественно прямо, будто в корсете, стягивающем тело от подмышек до бедер.
– Может быть, вам не по душе и Кандинский и Малевич с их спонтанной, иррациональной игрой цветовых пятен?
В голосе поборника абстракционизма зазвучал священный ужас.
– Не по душе! – дерзко выкрикнула смотрительница. – Ни Кандинский, ни Малевич, ни этот ваш Шагал. Даже странно, что они мазали свои холсты практически в то время, когда творил Кустодиев! Да вы загляните сюда, в этот зал – вот истинный шедевр! «Русская Венера»!
Слова, доносившиеся из-за стены, отдавались в Сониной голове как удары метронома. Секунды-минуты, секунды-минуты, секунды-минуты…
Она подхватила линялую тряпку с полу, развернула – и припала губами к краю оборки. Дунула раз, другой. Со стороны могло показаться, что девушка надувает воздушный шарик на редкость причудливой формы.
Обвисшая оборка начала распрямляться, приобретая разнообразные выпуклости. Тускло блеснула позолота.
Соня дунула еще и еще, отчаянно косясь в коридор. Дело шло не так быстро, как ей хотелось бы. Дыхания не хватало, вдобавок опять начал разбирать кашель. Она оторвалась от «шарика», зажав пальцем отверстие, сглотнула несколько раз, прочищая горло, и припала к «шару» снова.
– Кустодиев, говорите? – Голоса чуть отдалились видимо, спорщики и впрямь перешли в другой зал. Я слышал, что в вашем музее года два назад случилась авария: прорвало трубы отопления и всего Кустодиева залило?
– Да, это был сущий кошмар! Потребовались такие усилия реставраторов…
Соня обмахнула ладонью взмокший лоб. Почему-то когда она тренировалась дома, так не уставала. Но ничего, латекс – штука послушная, дело уже сделано.
Можно вставить затычку.
Вытянув руки, она долю секунды любовалась тем, во что превратились линялая тряпка с бесформенной оборкой. Это была картина… картина Серебряковой «Прощание славянки»! Копия, но практически неотличимая от оригинала, тем паче что ее обрамляла точно такая же позолоченная багетовая рама, как и та, минуту назад заброшенная на многоуважаемый шкаф.
Никогда еще собственная придумка не казалась ей такой гениальной, как в это опасное мгновение. «Вот это, я понимаю, ноу-хау. А Борис еще не верил!»
– Знаете, о чем я жалею? Что усилия ваших дурацких реставраторов увенчались-таки успехом. Чего ради мучились? Эта кустодиевская Венера – просто гора мяса! Причем весьма жирного мяса! Паровая свинина! Тем более что она только что вывалилась из парной!
И тишина…
Такое впечатление, что все местные старушонки враз померли от одного общего разрыва сердца. О нет, живехоньки, вон какой подняли визг и вой! Весьма своевременно, надобно сказать.
С обратной стороны латексной рамы, к безупречной имитации подрамника, были прикреплены пластиковые колечки, покрашенные под медь. Вынув из своего замечательного газыря маленькие пассатижи – каждое движение было скупым, четким, отработанным, – Соня чуть разжала края одного колечка, потом другого, защемила ими веревку, и буквально через миг копия «Прощания славянки» висела на своем законном месте – в смысле, на законном месте оригинала.
Соня сунула пассатижи в отведенный для них карманчик и застегнула жакет. Отлично!
Отступила на шаг и бросила прощальный взгляд на свое рукомесло.
Тютелька в тютельку, только еще краше как сказал бы Леший. А рама – ну просто итальянский багет начала века, стиль модерн. Супер, натуральный супер!
Ну, вот и все. Прощай, славянка!
Не оглядываясь более на свое рукомесло, Соня осторожно высунулась в холл.
О, везуха! Здорово этому «искусствоведу» удалось переполошить местный курятник!
Не замеченная смотрительницами, она выскользнула в коридор и с неприступным видом спустилась по лестнице.
Кассирша высовывалась из-за своего барьера, разрываемая любопытством и чувством долга. Охранник, с полусонным видом сидевший на стуле, тоже никак не мог решить, идти ли стоять за честь реалистического искусства или стеречь самые подступы к нему.
Однако при виде Сони оба так и впились в нее глазами. Ну да, вот эта малявка с мышиным личиком, кассирша, была на поминках Константина.
– Чего они так раскричались? – спросил охранник.
– А вы пойдите и посмотрите, – буркнула Соня. – Там возле Кустодиева какой-то сумасшедший сейчас всех ваших старушек перебьет, а вы тут задницу просиживаете.
Она и сама не знала, почему вдруг захотелось нахамить этому камуфлированному ленивцу. Не иначе от нервов.
Впрочем, поспешила выскользнуть за тяжеленную дверь прежде, чем могла нарваться на достойный ответ.
И сразу свернула за угол музея, в боковую, практически безлюдную улочку, где все дома утонули в буйной зелени садов.
Какая патологическая тишь! Даже и не скажешь, что совсем рядом, в знаменитом Северолуцком художественном музее, только что разыгралась очередная вариация на тему «Как украсть миллион?».
«Как украсть миллион?» «Афера Томаса Крауна»? «Западня»? Да все они просто дети по сравнению со мной!"
Строго говоря, эти смотрительницы, божьи одуванчики, сами виноваты, что дали ей возможность увести Серебрякову у них из-под носа. Известно ведь умным людям: о вкусах не спорят. А они поспорили. И вот вам результат!
Соня шла по улочке, чуть ли не пританцовывая от восторга, и не обратила внимания на темно-зеленую «Волгу», осторожно вывернувшуюся из-за угла. Машина на самой малой скорости потащилась за ней следом.
Город Горький Ане сразу понравился, несмотря на свое дурацкое название.
Видимо, тот, кто придумал так переименовать Нижний Новгород, отличался патологической ненавистью к русским людям. Можно не сомневаться, что если бы знаменитый писатель, местный уроженец, взял себе псевдоним Кислый, Соленый или, к примеру, Приторный, город на Волге носил бы именно это название. Сама Волга против Амура смотрелась тоже не больно-то, но, в общем, ничего, хорошая река.
Полки в магазинах так же пусты, как и по всей стране, однако Диме полагался приличный паек, как всем работавшим в «ящиках», и на этот счет Ане беспокоиться не следовало.
Она, впрочем, не беспокоилась. Некогда было! Устроиться на новом месте, отыскать молочную кухню научиться обращаться с газовой колонкой… Квартиры в Горьком почти все с колонками, что сперва показалось Ане дичайшей дичью, и только на следующее лето, когда весь город повально отключили на несколько месяцев от горячей воды, она смогла оценить великое удобство своего нового жилья. Но это будет еще далеко впереди, а в тот первый день Аня, если честно, сбилась с ног. Дима как уехал с раннего утра на работу, так и не возвращался, только один раз позвонил. Голос у него при этом был такой отсутствующий, что Аня сразу поняла: работа пришлась мужу по душе. О Хабаровске и о НИИ ихтиологии он скучать не станет. Вот и замечательно! Впереди совершенно новая жизнь… и море новых забот.
Девчонки дружно спали всю дорогу, их только раза по два пришлось перепеленать и накормить, стюардессы оказались необычайно внимательны, поэтому в самолете Аня чувствовала себя превосходно. А тут сразу навалилось…
У Сони вдруг расстроился животик. Лидочка поела и лежала тихо, лишь изредка тихонько похныкивая, а эта орала как резаная. То ли молоко с молочной кухни ей не понравилось, то ли начали проявляться некие свойства материнской натуры – бог ее разберет. Орала Сонька и орала, и Аня уже замаялась менять ей пеленки, растирать крошечное пузико и тетешкать на руках. Больше всего она боялась, что этот надсадный крик заразит Лидочку. Но любимая дочка вела себя на диво тихо, словно решила подчеркнуть разницу между собой и сестричкой.
У Ани уже звенело в ушах от Сонькиных воплей.
Тогда она взяла девчонку на руки и принялась быстро-быстро ходить по комнате, встряхивая малышку и громко распевая, стараясь заглушить надоевший крик:
Мы ехали шагом, мы мчались в боях, И «Яблочко» – песню держали в зубах.
Ах, песенку эту доныне хранит Трава молодая, степной малахит.
Сонька на миг замолкла. Аня недоверчиво вгляделась в ее красное, сморщенное личико: неужели повезло усыпить капризулю?! Нет, рано радовалась: маленький ротишко раззявился, и Аня, закричала с новой силой:
Но песню иную о дальней земле Возил мой приятель с собою в седле. Он пел, озирая родные края:
– Гренада, Гренада, Гренада моя.
Сонька ничего не ответила на вопрос, откуда у парня испанская грусть.
Однако утихомирилась и внимательно выслушала, что «Яблочко» – песню играл эскадрон смычками страданий на скрипках времен", и только скорбно кряхтела, внимая, как «пробитое тело наземь сползло, товарищ впервые оставил седло».
Бездушие отряда, не заметившего потери бойца, повергло ее в гробовое молчание, но стоило Ане с облегчением сообщить:
С тех пор не слыхали родные края:
«Гренада, Гренада, Гренада моя», – как Соня запачкала новую пеленку и снова завопила. Часа два Аня металась, без передышки распевая «Гренаду», потому что она действовала на малышку совершенно завораживающе. Исполнив песню раз сорок, Аня наконец начала сбиваться, и все чаще ее осиплый голос перекрывался Сонькиным ором. Появившийся уже в восьмом часу Дима сначала восхитился силою дочкиных легких, однако весьма скоро начал морщиться. Вдобавок Лидочка именно в это время сочла, что хватит Соньке получать все без остатка родительское внимание, и тоже завопила басом…
Аня с ужасом вспомнила, что, возясь с Соней, начисто забыла не только об ужине для взрослых – это еще полбеды, – но и об ужине для малышек. Она не сбегала в молочную кухню а припасы уже кончились, и чем накормить сестер на ночь, совершенно не известно.
– У нас хоть детская смесь какая-нибудь есть? – с тоской спросил Дима.
Аня только что собралась с духом сообщить ему, что – нет, в магазин выбраться было некогда, вообще ничего нет, кроме цельного молока, а его давать младенцам еще рано, как в дверь позвонили.
Аня, обессиленная, рухнула на табуретку с Лидочкой, и Дима, тряся неугомонную Соньку, пошел открывать сам.
Аня слышала, как щелкнул замок, потом раздалось короткое потрясенное Димино восклицание, а потом воцарилась полная тишина. Какие-то мгновения Аня наслаждалась этой божественной тишиной, пока до нее не дошло, что Сонька каким-то образом оказалась утихомирена. Удивляло, правда, почему Дима не возвращается в комнату. И кто вообще пришел?
Аня уже собралась встать и выглянуть в прихожую, как вдруг из коридора спиной вперед вошел Дима, свесив пустые руки. В Аниной голове промелькнула мысль о том, что Дима просто уронил Соньку, потому она и замолчала, однако тут же Аня вскочила с кресла, забыв об усталости: перед ней стояла Ирина с девочкой на руках.
Иркины плащ и платье были расстегнуты, Соня упоенно сосала одну грудь, а другая, великолепная, пышная перламутово-белая, колыхалась при ходьбе, словно перезревший плод. Ужалив Аню коротким ненавидящим взглядом, Ирка властно махнула рукой – Дима ухватил у жены недовольно кряхтящую Лидочку и покорно, как зайчик, подал ее Ирине. Розовый ротик впился в набрякший сосок, Лидочка издала глубокий сладострастный стон… и Аня почувствовала, как ее глаза заволокло слезами.
Впрочем, это оказались отнюдь не слезы умиления, а слезы глубокого физического облегчения. Аня поникла на табурете, и даже ужасная мысль о том, что Ирка вот так, прижимая к груди девочек, может выйти в незапертую дверь и кануть в горьковскую ночь, не могла заставить ее шевельнуть ни рукой, ни ногой.
Строго говоря, надобности в этом не было никакой: Ирка не собиралась бежать. Напротив, она удобно уселась у стола, подтянув под ноги маленькую скамеечку, и со спокойным, чуточку отрешенным выражением лица вслушивалась в захлебывающееся сосанье близняшек.
Постепенно смертельная, оцепеняющая усталость ослабила свою хватку, и Аня смогла шевелить не только руками, но и мозгами. И сразу же ужалила догадка: что-то случилось. Причем не в пользу Литвиновых – иначе Ирка не возникла бы так внезапно на пороге их квартиры, не держалась бы так независимо и вальяжно.
Случилось что-то плохое!
Димино осунувшееся лицо выражало такую же тревогу. Он тоже чуял неладное и, слава богу, поглядывал на Иркины обнаженные телеса без всякого вожделения.
Наконец Лидочка наелась и выпустила сосок. Глазки ее утомленно закатились, изо рта поползла белая жижица. Тут Аня нашла в себе силы подняться и забрать девочку. Подержала ее торчком, похлопала по спинке, дав срыгнуть, коснулась губами лобика и отнесла в соседнюю комнату, где оборудовали детскую И сразу почувствовала себя лучше, как только между любимым дитятею и опасной (хоть и, безусловно, полезной) гостьей воздвиглась преграда в виде стены.
Как всегда, любуясь Лидочкой, Аня несколько забылась, время перестало для нее существовать, тем более что усталые глаза начала заволакивать дремота и вдруг какой-то звук заставил ее очнуться. Аня встрепенулась, обнаружив, что прикорнула на стуле рядом с коляской (кроватку купить еще не успели, контейнер из Хабаровска тоже пока не прибыл). Что же ее разбудило? Ага, понятно, это крошка пукнула. Святое дело!
Какое-то мгновение Аня никак не могла сообразить, почему Лидочка лежит в коляске одна. Сонька-то где? И вдруг воспоминание о сегодняшнем вечере нахлынуло, подобно цунами. Ирка! Ирка сидит там, в соседней комнате, с голой грудью напоказ, а рядом Дима…
Аня вылетела из детской, уже готовая увидеть нечто вроде той достопамятной сцены на Уссурийском бульваре, и встретила ледяной, режущий взгляд Ирины. Можно поклясться, что эта пройдоха отлично понимала все ее опасения. И издевательская улыбочка коснулась ее пухлых губ – улыбочка, значение которой Аня мгновенно прочла: «Да нужен мне твой Тушканчик!»
Да конечно, он ей и раньше не был нужен! Ирка просто издевалась над ними обоими – над мужем и женой Литвиновыми, просто сосала из них деньги и энергию. Даже если бы Дима и поддался на провокацию и бросил Аню, Ирка в самом скором времени сама бросила бы его – предварительно вытянув все, что можно, обобрав и измучив.
Означенный Тушканчик и не подозревал, что в давнем споре между двумя женщинами наконец-то расставлены все точки над "и". Он сидел сгорбившись на раскладушке и внимательно читал какие-то измятые бумаги. Они исписаны чернилами, кое-где чернила чуть расплылись, и Ане вдруг подумалось, что Ирка достала их из лифчика, прежде чем отдать Диме, и теперь они пахнут ее теплом и потом, а расплылись от нескольких капель молока, переполнявшего грудь.
К этой груди по-прежнему припадала Соня. Она вроде бы и наелась уже, и срыгнула, и даже как бы задремывала, однако стоило Ирке вынуть темно-розовый сосок из детских губ, как Соня начинала разевать ротишко и снова делала несколько глотков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38