И даже в левом боку перестала колоться игла, которую как-то незаметно удалось туда вонзить зловредной Ирке. Огромная такая, острая игла…
– На какое число у нас билет? – спросила она мужа.
Тот поднял счастливые, влажные глаза:
– Через три дня, а что?
– А завтра есть рейс?
– Сегодня в пять. А что?
Аня посмотрела на часы: только десять утра. Времени вагон!
– Пошли, поменяем билеты. Вылетаем сегодня! Дима внимательно посмотрел на нее и с какой-то робостью согласился:
– Пожалуй, ты права. Однако квартира в Горьком может быть еще не готова.
– Ничего, в гостинице поживем. Лучше уж в гостинице, чем снова так рисковать!
– Да-да, ты совершенно права, Анечка! Кажется, здесь, на вокзале, есть касса Аэрофлота.
Дима слишком резко развернул коляску, и оттуда послышалось тихое, недовольное кваканье. Дима ахнул, снова приподнял кружево покрывала:
– Какую-то разбудил… Тише, плакса! Ань, это кто плачет? Сонечка?
– Нет, это Лидочка, – с нежностью сказала Аня, даже не заглянув в коляску.
Ее голосок она узнала бы из тысячи!
От чувства, с каким Джейсон ступил на перрон северолуцкого вокзала – казалось, будто он священнодействует; в восторге, охватившем его, было нечто мистическое! – ничего не осталось весьма скоро. Городок показался ему весьма убогим, высотные панельные дома выглядели неряшливо и бестолково. В городке нет никакой поэзии, и Джейсону казалось невероятным, что здесь, среди этого современного мусора, мог расцвести такой прекрасный цветок, каким являлась Соня Богданова. Стараясь не глядеть по сторонам, он прыгнул в такси и велел везти себя на городское кладбище.
Таксист всю дорогу совершенно неприлично пялился в зеркало заднего вида на важного господина, и когда Джейсон встречал этот назойливый взгляд, без труда читал в его голове попытку сообразить, в баксах или деревянных брать плату за проезд. Когда автомобиль затормозил, Джейсон незамедлительно сунул страдальцу две сотенные бумажки и вышел, не дав ему и слова сказать. Такси немедленно развернулось и помчалось прочь, словно водитель опасался, что щедрый пассажир одумается и бросится отнимать одну из бумажек.
Джейсон аж руками всплеснул. Он совершенно забыл попросить таксиста подождать его! Как теперь возвращаться в город? А, ладно, что-нибудь придумаем!
И Джейсон вошел в ржавую калиточку металлического забора, опоясавшего места последнего упокоения.
Погост тонул в зелени – это сразу насторожило человека, привыкшего к чинной размеренности австралийских ухоженных кладбищ. Джейсону сделалось даже как-то не по себе при мысли, что придется войти одному в эти таинственные и пугающие заросли.
"Да почему одному? – попытался приободриться. Возьму с собой сторожа.
Укажет мне номер Сониной могилы, проводит туда…"
Сторожем оказался не чиновник в приличной черной паре и с прилично-унылым выражением лица, а маленький разбитной старикашка с выцветшими, но очень веселыми глазами. Они еще больше повеселели при виде Джейсона.
– Заходи, добрый человек! – завопил он, широким жестом осеняя колченогий стол, покрытый газетой, на которой в живописном беспорядке были набросаны селедочные тушки, ломти белого ноздреватого хлеба, дымилась нечищеная картошка в невероятно грязной кастрюле и громоздилась большая, нарядная бутылка водки «Гжелка», весьма и весьма уважаемой Джейсоном. – Заходи, садись. Вишь, каков ассортимент? Нашел нынче поутру на могилках бутылочку – видать, те мужики забыли, у которых тут вчера машинку раскурочили. Закусочку, картошечку спроворил, а чокнуться не с кем. Ваши-то спятеще. Одному-то пить неспособно, да и для здоровья, говорят, не полезно.
Услыхав про «ваших», которые еще спят, Джейсон понял, что старик принял его за кого-то другого. Он только собрался прояснить ситуацию, но и ахнуть не успел, как в руках у него оказался маленький граненый стаканчик, нежно называемый стопариком, и вилка с насаженной на нее лиловато-белесой селедочной молокою.
– Ну, родимый… – скорбно провозгласил сторож, приподымаясь со стула, – царство небесное!
Как бы ни отдалился Джейсон Полякофф от родимых российских корней, при этих священных словах какие-то струны затрепетали в его душе и заставили принять рюмку, вилку, а потом проглотить водку, зажевав ее жирной, слабосоленой; удивительно вкусной молокою.
– Картохи отведывай, – любезно предложил хозяин. – Да не лупи ее, прямо в мундире лопай, это, говорят, располезней некуда. И селедочку, селедочку бери еще. Нет, погоди. Давай по второй. Чтоб земля, значит, пухом…
Джейсон повиновался. Он последнее время почти не ел картофеля, а уж когда пробовал картошку в мундире, и вовсе не мог припомнить. Однако после второго стопарика у него пробудился натурально волчий аппетит, и Джейсон принялся за еду, решив сначала чуть подкрепиться, а уж потом спрашивать у старика относительно захоронения Сони Богдановой.
Старик тоже не мог пожаловаться на аппетит, и какое-то время гость и хозяин споро работали челюстями, то вздымая новые и новые стопарики в память неведомого покойника, то ныряя прямо руками (вилка оказалась всего одна, поэтому ее вскоре оставили в покое, чтоб не перетрудилась) в кастрюлю с картошкой.
Хозяину аппетит гостя явно пришелся по душе.
– Ай да молодой! – наконец сказал он с откровенным восхищением. – Хорошо рубаешь, любо-дорого посмотреть. А то придут тут ваши… у одного, понимаешь, язва, у другого рак, у третьего пуля в кишках застряла. Ну нипочем не желают составить человеку приятную компанию! А ты прямо как наш. Жаль, жаль, что не довелось нам выпить допрежь… Ну и ничего, мы еще свое возьмем! Ты ко мне запросто захаживай. Только не наведывай мою сменщицу, Томку. Ох, лютая против вашего брата баба! Вон там, – дед мотнул головой в угол, завешенный ситцевой шторкою, – икон не меньше десятка. Придешь после нее – не продохнуть от ладьяна и свечей. Стережется почем зря! С другой стороны как же ей не стеречься? Она, поговаривают, пять дет назад мужика своего топором зарубила, ну, посадили а потом, годика через три, отпустили по амнистии и Томка сюда, значит, нанялась – грехи замаливать. Иконы-то зачем? Чтоб муженек не начал к ней в сторожку захаживать. Такую паникадилу разведет, что и сверчки чихают, прочь ползут, не то что покойнички. Другой-то мой сменщик ужас до чего скупой, на машину копит, у него снегу зимой не выпросишь, не то чтобы выпить там или закусить ради вечной памяти. А я как Василий Иванович Чапаев, ты приходи ко мне в полночь за полночь, я чай пью – и ты со мной чай пей, я обедаю – и ты обедать садись! Чтоб ты знал: дежурю я сутки через двое, на год вперед можно рассчитать. Нынче какое, восемнадцатое? Ну вот, значит, сызнова буду двадцать первого, потом двадцать четвертого и так далее. У тебя с головой-то как?
Джейсон растерянно моргнул. – Чего глазами лупаешь? – раздраженно спросил сторож. – Я имею в виду, контрольный выстрел тебе не делали? Ох, сколько хорошего народу этими контрольными выстрелами испортили поганые киллеры – ты и представить себе не можешь. Хотя у тебя вроде бы все в порядке, – кивнул старик, оглядывая виски Джейсона. – Видать, прямо в сердце жахнули? Ну, это по-христиански. – Он ловко перекрестился почти пустой «Гжелкой». – А то придет человек вроде как человек, но в башке у него пуля застряла. А какой с него прок, когда в башке пуля? Не помнит ни хрена, поговорить с ним невозможно, даже матюгнуться как следует не способен. Ну ладно, давай хряпнем по последней, да тебе небось пора уходить. Тут сегодня одного коммуняку огребать привезут, бывшего третьего секретаря горкомовского. В Думу, слышь ты, пролез со всей своей коммунистической бригадой и загордился – спасу нет. Всех вас теперь, говорит, будем отправлять отдыхать на южные берега Северного Ледовитого океана!
С часу на час должен был семью в Москву перевозить, баба его уже всем подружкам обсказала, какая у них хата на улице Мосфильмовской, да с зимним, разрази меня гром садом, а думец-то наш возьми и поперхнись десятой рюмкою… Большой, рассказывают, был любитель! – Сторож звонко щелкнул себя по кадыку. – Ну что ж, они, коммуняки, в этом деле профессионалы. Поднаторели за годы партийного строительства. Так и не выслужил себе не токмо квартиру с зимним садом, но и могилку на московском кладбище, какое думцам по ранжиру положено. Вот, упокоится нынче здесь… Ты смотри, держись от него подальше. У этих коммуняков на языке медок, а под языком ледок. Впрочем, ежели он поперхнувшийся, то молчаливым должен быть. Ладно, браток, топай восвояси. Местечко-то свое найдешь? А то ежели ты, к примеру, недавно упокоившийся, так, может, не обвыкся здесь еще? Не заплутаешься на возвратном пути? Может, тебя проводить, покуда время еще есть?
Джейсон выронил недоеденную картофелину. Только сейчас до него дошло, кем счел его словоохотливый кладбищенский страж и за чье, стало быть, царствие небесное они пили бесподобную «Гжелку».
Он сидел, не в силах исторгнуть и звука, только глядел на добродушного хозяина растерянным взглядом, как вдруг дверь распахнулась и в сторожку ввалились три ражих мужика, бряцая остро наточенными лопатами.
– Доброе здоровьичко, Макарыч! – жизнерадостно закричал один из них. – Квасишь уже, не дождав товарищей? Нехорошо, нехорошо!
– Да я тут… за вечный упокой… – забормотал страж могил, загораживая спиной окаменевшего Джейсона и делая какое-то странное движение рукой. – Святое дело…
– – Святое! – согласились новоприбывшие. – Нельзя ли нам присоединиться?
– Да я уже все приел, – забормотал хозяин, – вам без закуски неспособно будет. Может, чуть погодя? Я еще картохи наварю, а вы пока поработайте…
Он энергично махал за спиной ладонью, пока Джейсон не сообразил: да ведь Макарыч сигналит ему – уходи, мол, поскорее!
Страх принялся шарить по телу стылой мохнатой лапой.
Бог ты мой! Что же будет, если эти энергичные мужики, видно сразу, могильщики, так же ошибутся на его счет, как ошибся Макарыч? Что станется, коли решатся воротить загулявшего покойничка в его законную могилку? Против всей этой гвардии с их бритвенно-острыми лопатами Джейсону не выстоять, и никакое у-шу, никакое карамо-е не поможет!
Он отклеился от стула и осторожненько, бочком-бочком, двинулся к выходу из сторожки. Хозяин и могильщики продолжали спорить, когда выпивать: прямо сейчас или после работы, и гости не обратили на Джейсона никакого внимания. У него же вдруг мелькнула жуткая мысль, что Макарыч прав: Джейсон и впрямь превратился в бестелесного призрака, мечущегося по свету в поисках какой-то призрачной любви.
Надо покончить со всем этим! Забыть о Соне – и чем скорей, тем лучше.
Отыскать эту попутчицу – Келли Рассел с ее агентством, но и это не обязательно.
Мало ли в Австралии русских девушек из семей эмигрантов, коли уж Джейсону так приспичило жениться именно на русской!
Приобретение «Прощания славянки» станет последней данью Сониной памяти.
И все. И кончать с этим!
Джейсон выскочил за ворота кладбища, не оглядываясь более на уютно-зеленые заросли над могилками. Листья тихо шуршали под ветром, словно шептали на разные голоса:
– Джейс-с-сон… Джейс-с-сон… Оглянис-с-сь!.. А вот этого делать нельзя ни в коем случае – он немало прочел на своем веку русских сказок. Только вперед! Мертвое – мертвым, ну а живое – живым.
– Я где-то читала: связь между близнецами настолько неразрывна и тесна, что они безошибочно чувствуют, когда что-нибудь случается с братом или сестрой.
Я такими вещами всегда интересовалась, как только узнала, что в Нижнем живет моя сестра-близнец. Якобы даже разлученные, близнецы влюблялись в похожих людей, обладали одинаковым темпераментом и вкусом, вплоть до того, что замуж в одно время выходили. У каких-то там американок-близняшек вообще был потрясающий случай: у одной вдруг начались дикие боли в правом боку, ну, где аппендицит.
Отвезли в больницу – ничего, никаких признаков. А бедняжка прямо загибается!
Ну, как-то сняли приступ, успокоили ее, а на другой день пришло известие, что ее сестра именно в это время перенесла операцию по поводу острого аппендицита.
Понятно? Близнецы могут ощущать боль друг друга! Но чтобы раны или травмы одной переходили на тело другой… Как-то слабо верится!
– Стигматы, – с набитым ртом пробормотал Леонид. – Или стигматики?
Словом, я читал про раны Христовы, точно такие якобы появляются у каких-то особо продвинутых верующих. Твоя сестрица, конечно, не Христос, но насчет непорочности у нее все как надо! – И он принялся вычищать корочкой хлеба остатки яичницы со сковороды.
Неведомо ничего насчет порочности или непорочности, угрюмо подумал Струмилин, а хозяйка Лида Литвинова совершенно никакая. Кроме бессчетного количества банок с консервированными абрикосами (с косточками, разумеется!), в квартире не нашлось ничего съедобного, кроме полбуханки черствого ржаного хлеба и трех яиц. Ну, еще подсолнечное масло на донышке бутылки. А так – ни макарон или круп, ни помидорины, ни картофелины, тем паче мяса, рыбы или хотя бы магазинных пельменей. Ничего! Из яиц на скорую руку взболтали яичницу на воде – чтобы побольше казалось – и поделили на троих. Струмилин успел пообедать и поэтому есть не хотел, похлебал только пустого чайку (даже сахару не оказалось!), а порцию свою отдал Лешему, умявшему все с благодарностью, и начал искательно коситься в тарелку хозяйки. Девушка вяло ковыряла вилкой желто-белую массу и, кажется, ничего не имела против того, чтобы с ней расстаться, однако тут уж Андрей призвал на помощь авторитет врача, и Лешему пришлось ограничиться двумя кусками яичницы вместо трех. Зато он съел весь хлеб и самой последней корочкой еще пытался что-то соскрести со сковороды. Лицо его при этом выражало глубокую тоску, и окружающим стало ясно, что Леший совершенно не наелся.
– Может, компотику похлебать? – в задумчивости пробормотал он и захохотал, увидав, как встрепенулся Струмилин:
– Успокойся, я абрикосового компота нипочем больше в рот не возьму.
Соня слабо улыбнулась, осторожно, кончиками пальцев, потирая горло:
– Болит! Вот что странно: болит по-настоящему. То есть если Лида там лежит по-прежнему, в квартире Евгения… мертвая, – она зябко поежилась, – то зачем понадобилось еще и меня душить? Для полного сходства, что ли? И почему не задушили до смерти? Почему именно меня потом запихали в этот поезд?
Предположим, тот человек, который пришел… не помню, говорила ли я вам, что видела, как дверь открылась и кто-то появился на пороге? Дальше ничего не помню. Предположим, он принял меня за Лиду, то есть Лиду за меня, потому что она надела мое красное платье и босо…
Струмилин сделал невольное движение. Соня осеклась, уставилась на него испуганными глазами:
– Погоди! Но ведь я, именно я оказалась в поезде в красном платье и босоножках! В том самом платье и тех самых босоножках, которые заставила надеть Лиду, отправляя ее на свидание к Евгению!
– Да, – протянул Леший, задумчиво грызя спичку (больше в этом доме погрызть решительно нечего), – какая-то просто фантастика. Главное дело, выходит, что Лидка вообще совершенно случайно затесалась в это смертоубийственное дело. Приехала навестить сестричку – и вдруг…
– Вот именно, – кивнул Струмилин. – И вдруг! Больно уж неожиданное «вдруг» получается. Прямо рок, фатум. Судьба. Не знала Лида ничего о Соне, потом узнала – и это привело ее к смерти. Мне почему-то кажется, что она врала, когда уверяла, будто услышала о твоем существовании только две недели назад.
– Да брось! – махнул на него Леший. – Я Лидку сто лет знаю, ну, года два – уж точно. И никогда ни про каких сестер от нее и слыхом не слыхал. Уж когда-нибудь она о чем-то таком проболталась бы, женщины вообще ведь…
– Женщины! – Соня повернулась к нему так пылко, что Леший даже отпрянул. – Женщины такие, женщины сякие! А вы-то какие сами, мужчины? Ничего дальше своего носа не видите, вообще слепые, как курицы! Вот ты, художник от слова «худо»! Говорят, у художников глаз алмаз, говорят, у вас особенная наблюдательность развита, но почему же ты остолоп этакий и сразу не обнаружил, что я – вовсе не Лида?! Я и одета была по-другому, и вообще… Нет – Лидочка, заорал на вокзале, что с тобой?! И сразу запутал всю ситуацию. А я, между прочим, такая же Лидочка, как ты – Поль Гоген!
– Попрошу без намеков, – надменно сказал Леший, – тот был псих и умер от дурной болезни. А я, чтоб ты знала, без предохранителей в койку и шагу не ступлю. И вообще – он трахался с черномазыми… Б-р-р! – Леший демонстративно заколотил зубами и затряс своим тощим телом, причем создалось полное впечатление, что к грохоту зубовному присоединился и грохот его костей.
Батюшки, еще один расист, качнул головой Струмилин. Не много ли на один квадратный метр жилплощади?
– А-га, – со злорадной улыбкой протянула Соня, – вам с черномазыми не нравится, а мне, значит, все равно с кем, будь он хоть негром преклонных лет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– На какое число у нас билет? – спросила она мужа.
Тот поднял счастливые, влажные глаза:
– Через три дня, а что?
– А завтра есть рейс?
– Сегодня в пять. А что?
Аня посмотрела на часы: только десять утра. Времени вагон!
– Пошли, поменяем билеты. Вылетаем сегодня! Дима внимательно посмотрел на нее и с какой-то робостью согласился:
– Пожалуй, ты права. Однако квартира в Горьком может быть еще не готова.
– Ничего, в гостинице поживем. Лучше уж в гостинице, чем снова так рисковать!
– Да-да, ты совершенно права, Анечка! Кажется, здесь, на вокзале, есть касса Аэрофлота.
Дима слишком резко развернул коляску, и оттуда послышалось тихое, недовольное кваканье. Дима ахнул, снова приподнял кружево покрывала:
– Какую-то разбудил… Тише, плакса! Ань, это кто плачет? Сонечка?
– Нет, это Лидочка, – с нежностью сказала Аня, даже не заглянув в коляску.
Ее голосок она узнала бы из тысячи!
От чувства, с каким Джейсон ступил на перрон северолуцкого вокзала – казалось, будто он священнодействует; в восторге, охватившем его, было нечто мистическое! – ничего не осталось весьма скоро. Городок показался ему весьма убогим, высотные панельные дома выглядели неряшливо и бестолково. В городке нет никакой поэзии, и Джейсону казалось невероятным, что здесь, среди этого современного мусора, мог расцвести такой прекрасный цветок, каким являлась Соня Богданова. Стараясь не глядеть по сторонам, он прыгнул в такси и велел везти себя на городское кладбище.
Таксист всю дорогу совершенно неприлично пялился в зеркало заднего вида на важного господина, и когда Джейсон встречал этот назойливый взгляд, без труда читал в его голове попытку сообразить, в баксах или деревянных брать плату за проезд. Когда автомобиль затормозил, Джейсон незамедлительно сунул страдальцу две сотенные бумажки и вышел, не дав ему и слова сказать. Такси немедленно развернулось и помчалось прочь, словно водитель опасался, что щедрый пассажир одумается и бросится отнимать одну из бумажек.
Джейсон аж руками всплеснул. Он совершенно забыл попросить таксиста подождать его! Как теперь возвращаться в город? А, ладно, что-нибудь придумаем!
И Джейсон вошел в ржавую калиточку металлического забора, опоясавшего места последнего упокоения.
Погост тонул в зелени – это сразу насторожило человека, привыкшего к чинной размеренности австралийских ухоженных кладбищ. Джейсону сделалось даже как-то не по себе при мысли, что придется войти одному в эти таинственные и пугающие заросли.
"Да почему одному? – попытался приободриться. Возьму с собой сторожа.
Укажет мне номер Сониной могилы, проводит туда…"
Сторожем оказался не чиновник в приличной черной паре и с прилично-унылым выражением лица, а маленький разбитной старикашка с выцветшими, но очень веселыми глазами. Они еще больше повеселели при виде Джейсона.
– Заходи, добрый человек! – завопил он, широким жестом осеняя колченогий стол, покрытый газетой, на которой в живописном беспорядке были набросаны селедочные тушки, ломти белого ноздреватого хлеба, дымилась нечищеная картошка в невероятно грязной кастрюле и громоздилась большая, нарядная бутылка водки «Гжелка», весьма и весьма уважаемой Джейсоном. – Заходи, садись. Вишь, каков ассортимент? Нашел нынче поутру на могилках бутылочку – видать, те мужики забыли, у которых тут вчера машинку раскурочили. Закусочку, картошечку спроворил, а чокнуться не с кем. Ваши-то спятеще. Одному-то пить неспособно, да и для здоровья, говорят, не полезно.
Услыхав про «ваших», которые еще спят, Джейсон понял, что старик принял его за кого-то другого. Он только собрался прояснить ситуацию, но и ахнуть не успел, как в руках у него оказался маленький граненый стаканчик, нежно называемый стопариком, и вилка с насаженной на нее лиловато-белесой селедочной молокою.
– Ну, родимый… – скорбно провозгласил сторож, приподымаясь со стула, – царство небесное!
Как бы ни отдалился Джейсон Полякофф от родимых российских корней, при этих священных словах какие-то струны затрепетали в его душе и заставили принять рюмку, вилку, а потом проглотить водку, зажевав ее жирной, слабосоленой; удивительно вкусной молокою.
– Картохи отведывай, – любезно предложил хозяин. – Да не лупи ее, прямо в мундире лопай, это, говорят, располезней некуда. И селедочку, селедочку бери еще. Нет, погоди. Давай по второй. Чтоб земля, значит, пухом…
Джейсон повиновался. Он последнее время почти не ел картофеля, а уж когда пробовал картошку в мундире, и вовсе не мог припомнить. Однако после второго стопарика у него пробудился натурально волчий аппетит, и Джейсон принялся за еду, решив сначала чуть подкрепиться, а уж потом спрашивать у старика относительно захоронения Сони Богдановой.
Старик тоже не мог пожаловаться на аппетит, и какое-то время гость и хозяин споро работали челюстями, то вздымая новые и новые стопарики в память неведомого покойника, то ныряя прямо руками (вилка оказалась всего одна, поэтому ее вскоре оставили в покое, чтоб не перетрудилась) в кастрюлю с картошкой.
Хозяину аппетит гостя явно пришелся по душе.
– Ай да молодой! – наконец сказал он с откровенным восхищением. – Хорошо рубаешь, любо-дорого посмотреть. А то придут тут ваши… у одного, понимаешь, язва, у другого рак, у третьего пуля в кишках застряла. Ну нипочем не желают составить человеку приятную компанию! А ты прямо как наш. Жаль, жаль, что не довелось нам выпить допрежь… Ну и ничего, мы еще свое возьмем! Ты ко мне запросто захаживай. Только не наведывай мою сменщицу, Томку. Ох, лютая против вашего брата баба! Вон там, – дед мотнул головой в угол, завешенный ситцевой шторкою, – икон не меньше десятка. Придешь после нее – не продохнуть от ладьяна и свечей. Стережется почем зря! С другой стороны как же ей не стеречься? Она, поговаривают, пять дет назад мужика своего топором зарубила, ну, посадили а потом, годика через три, отпустили по амнистии и Томка сюда, значит, нанялась – грехи замаливать. Иконы-то зачем? Чтоб муженек не начал к ней в сторожку захаживать. Такую паникадилу разведет, что и сверчки чихают, прочь ползут, не то что покойнички. Другой-то мой сменщик ужас до чего скупой, на машину копит, у него снегу зимой не выпросишь, не то чтобы выпить там или закусить ради вечной памяти. А я как Василий Иванович Чапаев, ты приходи ко мне в полночь за полночь, я чай пью – и ты со мной чай пей, я обедаю – и ты обедать садись! Чтоб ты знал: дежурю я сутки через двое, на год вперед можно рассчитать. Нынче какое, восемнадцатое? Ну вот, значит, сызнова буду двадцать первого, потом двадцать четвертого и так далее. У тебя с головой-то как?
Джейсон растерянно моргнул. – Чего глазами лупаешь? – раздраженно спросил сторож. – Я имею в виду, контрольный выстрел тебе не делали? Ох, сколько хорошего народу этими контрольными выстрелами испортили поганые киллеры – ты и представить себе не можешь. Хотя у тебя вроде бы все в порядке, – кивнул старик, оглядывая виски Джейсона. – Видать, прямо в сердце жахнули? Ну, это по-христиански. – Он ловко перекрестился почти пустой «Гжелкой». – А то придет человек вроде как человек, но в башке у него пуля застряла. А какой с него прок, когда в башке пуля? Не помнит ни хрена, поговорить с ним невозможно, даже матюгнуться как следует не способен. Ну ладно, давай хряпнем по последней, да тебе небось пора уходить. Тут сегодня одного коммуняку огребать привезут, бывшего третьего секретаря горкомовского. В Думу, слышь ты, пролез со всей своей коммунистической бригадой и загордился – спасу нет. Всех вас теперь, говорит, будем отправлять отдыхать на южные берега Северного Ледовитого океана!
С часу на час должен был семью в Москву перевозить, баба его уже всем подружкам обсказала, какая у них хата на улице Мосфильмовской, да с зимним, разрази меня гром садом, а думец-то наш возьми и поперхнись десятой рюмкою… Большой, рассказывают, был любитель! – Сторож звонко щелкнул себя по кадыку. – Ну что ж, они, коммуняки, в этом деле профессионалы. Поднаторели за годы партийного строительства. Так и не выслужил себе не токмо квартиру с зимним садом, но и могилку на московском кладбище, какое думцам по ранжиру положено. Вот, упокоится нынче здесь… Ты смотри, держись от него подальше. У этих коммуняков на языке медок, а под языком ледок. Впрочем, ежели он поперхнувшийся, то молчаливым должен быть. Ладно, браток, топай восвояси. Местечко-то свое найдешь? А то ежели ты, к примеру, недавно упокоившийся, так, может, не обвыкся здесь еще? Не заплутаешься на возвратном пути? Может, тебя проводить, покуда время еще есть?
Джейсон выронил недоеденную картофелину. Только сейчас до него дошло, кем счел его словоохотливый кладбищенский страж и за чье, стало быть, царствие небесное они пили бесподобную «Гжелку».
Он сидел, не в силах исторгнуть и звука, только глядел на добродушного хозяина растерянным взглядом, как вдруг дверь распахнулась и в сторожку ввалились три ражих мужика, бряцая остро наточенными лопатами.
– Доброе здоровьичко, Макарыч! – жизнерадостно закричал один из них. – Квасишь уже, не дождав товарищей? Нехорошо, нехорошо!
– Да я тут… за вечный упокой… – забормотал страж могил, загораживая спиной окаменевшего Джейсона и делая какое-то странное движение рукой. – Святое дело…
– – Святое! – согласились новоприбывшие. – Нельзя ли нам присоединиться?
– Да я уже все приел, – забормотал хозяин, – вам без закуски неспособно будет. Может, чуть погодя? Я еще картохи наварю, а вы пока поработайте…
Он энергично махал за спиной ладонью, пока Джейсон не сообразил: да ведь Макарыч сигналит ему – уходи, мол, поскорее!
Страх принялся шарить по телу стылой мохнатой лапой.
Бог ты мой! Что же будет, если эти энергичные мужики, видно сразу, могильщики, так же ошибутся на его счет, как ошибся Макарыч? Что станется, коли решатся воротить загулявшего покойничка в его законную могилку? Против всей этой гвардии с их бритвенно-острыми лопатами Джейсону не выстоять, и никакое у-шу, никакое карамо-е не поможет!
Он отклеился от стула и осторожненько, бочком-бочком, двинулся к выходу из сторожки. Хозяин и могильщики продолжали спорить, когда выпивать: прямо сейчас или после работы, и гости не обратили на Джейсона никакого внимания. У него же вдруг мелькнула жуткая мысль, что Макарыч прав: Джейсон и впрямь превратился в бестелесного призрака, мечущегося по свету в поисках какой-то призрачной любви.
Надо покончить со всем этим! Забыть о Соне – и чем скорей, тем лучше.
Отыскать эту попутчицу – Келли Рассел с ее агентством, но и это не обязательно.
Мало ли в Австралии русских девушек из семей эмигрантов, коли уж Джейсону так приспичило жениться именно на русской!
Приобретение «Прощания славянки» станет последней данью Сониной памяти.
И все. И кончать с этим!
Джейсон выскочил за ворота кладбища, не оглядываясь более на уютно-зеленые заросли над могилками. Листья тихо шуршали под ветром, словно шептали на разные голоса:
– Джейс-с-сон… Джейс-с-сон… Оглянис-с-сь!.. А вот этого делать нельзя ни в коем случае – он немало прочел на своем веку русских сказок. Только вперед! Мертвое – мертвым, ну а живое – живым.
– Я где-то читала: связь между близнецами настолько неразрывна и тесна, что они безошибочно чувствуют, когда что-нибудь случается с братом или сестрой.
Я такими вещами всегда интересовалась, как только узнала, что в Нижнем живет моя сестра-близнец. Якобы даже разлученные, близнецы влюблялись в похожих людей, обладали одинаковым темпераментом и вкусом, вплоть до того, что замуж в одно время выходили. У каких-то там американок-близняшек вообще был потрясающий случай: у одной вдруг начались дикие боли в правом боку, ну, где аппендицит.
Отвезли в больницу – ничего, никаких признаков. А бедняжка прямо загибается!
Ну, как-то сняли приступ, успокоили ее, а на другой день пришло известие, что ее сестра именно в это время перенесла операцию по поводу острого аппендицита.
Понятно? Близнецы могут ощущать боль друг друга! Но чтобы раны или травмы одной переходили на тело другой… Как-то слабо верится!
– Стигматы, – с набитым ртом пробормотал Леонид. – Или стигматики?
Словом, я читал про раны Христовы, точно такие якобы появляются у каких-то особо продвинутых верующих. Твоя сестрица, конечно, не Христос, но насчет непорочности у нее все как надо! – И он принялся вычищать корочкой хлеба остатки яичницы со сковороды.
Неведомо ничего насчет порочности или непорочности, угрюмо подумал Струмилин, а хозяйка Лида Литвинова совершенно никакая. Кроме бессчетного количества банок с консервированными абрикосами (с косточками, разумеется!), в квартире не нашлось ничего съедобного, кроме полбуханки черствого ржаного хлеба и трех яиц. Ну, еще подсолнечное масло на донышке бутылки. А так – ни макарон или круп, ни помидорины, ни картофелины, тем паче мяса, рыбы или хотя бы магазинных пельменей. Ничего! Из яиц на скорую руку взболтали яичницу на воде – чтобы побольше казалось – и поделили на троих. Струмилин успел пообедать и поэтому есть не хотел, похлебал только пустого чайку (даже сахару не оказалось!), а порцию свою отдал Лешему, умявшему все с благодарностью, и начал искательно коситься в тарелку хозяйки. Девушка вяло ковыряла вилкой желто-белую массу и, кажется, ничего не имела против того, чтобы с ней расстаться, однако тут уж Андрей призвал на помощь авторитет врача, и Лешему пришлось ограничиться двумя кусками яичницы вместо трех. Зато он съел весь хлеб и самой последней корочкой еще пытался что-то соскрести со сковороды. Лицо его при этом выражало глубокую тоску, и окружающим стало ясно, что Леший совершенно не наелся.
– Может, компотику похлебать? – в задумчивости пробормотал он и захохотал, увидав, как встрепенулся Струмилин:
– Успокойся, я абрикосового компота нипочем больше в рот не возьму.
Соня слабо улыбнулась, осторожно, кончиками пальцев, потирая горло:
– Болит! Вот что странно: болит по-настоящему. То есть если Лида там лежит по-прежнему, в квартире Евгения… мертвая, – она зябко поежилась, – то зачем понадобилось еще и меня душить? Для полного сходства, что ли? И почему не задушили до смерти? Почему именно меня потом запихали в этот поезд?
Предположим, тот человек, который пришел… не помню, говорила ли я вам, что видела, как дверь открылась и кто-то появился на пороге? Дальше ничего не помню. Предположим, он принял меня за Лиду, то есть Лиду за меня, потому что она надела мое красное платье и босо…
Струмилин сделал невольное движение. Соня осеклась, уставилась на него испуганными глазами:
– Погоди! Но ведь я, именно я оказалась в поезде в красном платье и босоножках! В том самом платье и тех самых босоножках, которые заставила надеть Лиду, отправляя ее на свидание к Евгению!
– Да, – протянул Леший, задумчиво грызя спичку (больше в этом доме погрызть решительно нечего), – какая-то просто фантастика. Главное дело, выходит, что Лидка вообще совершенно случайно затесалась в это смертоубийственное дело. Приехала навестить сестричку – и вдруг…
– Вот именно, – кивнул Струмилин. – И вдруг! Больно уж неожиданное «вдруг» получается. Прямо рок, фатум. Судьба. Не знала Лида ничего о Соне, потом узнала – и это привело ее к смерти. Мне почему-то кажется, что она врала, когда уверяла, будто услышала о твоем существовании только две недели назад.
– Да брось! – махнул на него Леший. – Я Лидку сто лет знаю, ну, года два – уж точно. И никогда ни про каких сестер от нее и слыхом не слыхал. Уж когда-нибудь она о чем-то таком проболталась бы, женщины вообще ведь…
– Женщины! – Соня повернулась к нему так пылко, что Леший даже отпрянул. – Женщины такие, женщины сякие! А вы-то какие сами, мужчины? Ничего дальше своего носа не видите, вообще слепые, как курицы! Вот ты, художник от слова «худо»! Говорят, у художников глаз алмаз, говорят, у вас особенная наблюдательность развита, но почему же ты остолоп этакий и сразу не обнаружил, что я – вовсе не Лида?! Я и одета была по-другому, и вообще… Нет – Лидочка, заорал на вокзале, что с тобой?! И сразу запутал всю ситуацию. А я, между прочим, такая же Лидочка, как ты – Поль Гоген!
– Попрошу без намеков, – надменно сказал Леший, – тот был псих и умер от дурной болезни. А я, чтоб ты знала, без предохранителей в койку и шагу не ступлю. И вообще – он трахался с черномазыми… Б-р-р! – Леший демонстративно заколотил зубами и затряс своим тощим телом, причем создалось полное впечатление, что к грохоту зубовному присоединился и грохот его костей.
Батюшки, еще один расист, качнул головой Струмилин. Не много ли на один квадратный метр жилплощади?
– А-га, – со злорадной улыбкой протянула Соня, – вам с черномазыми не нравится, а мне, значит, все равно с кем, будь он хоть негром преклонных лет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38