Вечером 14 марта Риббентроп пригласил в Берлин президента Чехословакии Гаху и министра иностранных дел Хвалковского. Лишь после полуночи (в 1 час 15 минут 15 марта) их провели в имперскую канцелярию. Там они были встречены Гитлером и Риббентропом.Для истории сохранились два источника, раскрывающие суть этой встречи. Один из них — мемуары Риббентропа. В них сплошь розовые тона, всячески подчеркивается терпимость, сердечность и готовность «обеих договаривающихся сторон» прийти к соглашению о четвертовании Чехословакии. Гаха будто бы был счастлив тем, что наконец-то «фюрер держит судьбу Чехословакии в своих руках». Да и Хвалковский, по словам Риббентропа, безоговорочно принял точку зрения фюрера. «Перед подписанием соглашения, — уверяет Риббентроп, — Гаха позвонил в Прагу для того, чтобы получить согласие правительства. Не было никаких протестов со стороны чехов, и Гаха дал приказ обеспечить дружественный прием германским войскам».Прочитал я эти мемуары, изданные в Англии без всяких комментариев, и невольно подумал: как же все-таки важно, что состоялся Нюрнбергский процесс. Он будто ярким прожектором осветил все тайники империалистической дипломатии. Теперь не так-то легко фальсифицировать историю подготовки второй мировой войны.Мысленно я вновь вернулся в зашторенный зал нюрнбергского Дворца юстиции.Выясняя подлинную картину той ужасной ночи, когда единым росчерком пера была уничтожена Чехословакия, обвинитель предъявляет Риббентропу очередной документ. Подсудимый уже понимает, что это, вероятно, официальная запись еще какой-нибудь беседы. Он больше уже не разыгрывает ни удивления, ни возмущения.Риббентроп не ошибся. Перед ним действительно подробная, во всех деталях, запись его и Гитлера беседы с Гахой и Хвалковским в ночь на 15 марта 1939 года. Нацистские заправилы были безжалостны. Они буквально терроризировали президента и министра иностранных дел суверенного государства: бегали за ними вокруг стола, совали им ручки и угрожали, что если Гаха и Хвалковский не подпишут предложенный им текст, то Прага завтра же будет лежать в развалинах.В 4 часа 30 минут утра Гаха, поддерживаемый только впрыскиваниями, решился наконец поставить свою подпись под документом, гласившим: «Президент Чехословацкого государства вручает с полным доверием судьбу чешского народа и чешской страны в руки фюрера Германской империи».История захвата Чехословакии, пожалуй, лучше всего раскрывает стиль дипломатии Риббентропа. На переговоры с Гахой и Хвалковским он не забыл пригласить начальника ОКБ Кейтеля и командующего люфтваффе Геринга. При таких «ассистентах» мудрено ли было заставить и без того капитулянтски настроенного президента Чехословакии с головой выдать свою страну гитлеровской Германии.В памяти моей сохранилась, между прочим, и такая деталь. Когда в зале суда был оглашен текст, подписанный Гахой, советский обвинитель обратился к Риббентропу с завершающим вопросом:— Согласны ли вы со мной, что этого документа вам удалось добиться при помощи самого недопустимого давления и под угрозой агрессии?— В такой формулировке — нет, — смиренно ответил Риббентроп.— Какой же еще больший дипломатический нажим можно было оказать на главу суверенного государства?И здесь германский министр иностранных дел превзошел самого себя.— Например, война, — брякнул он после недолгого раздумья.Зал вполне оценил «находчивость» Риббентропа и разразился громким смехом. Дипломатия шантажа и угроз Итак, Риббентроп действовал по раз навсегда установленной схеме: пока германский генеральный штаб разрабатывал план нападения на ту или иную страну, министерство иностранных дел должно было убаюкивать общественное мнение широковещательными заявлениями об уважении Германией суверенитета и территориальной неприкосновенности этой страны. Такого рода заверения становились тем более громогласными, чем меньше времени оставалось до дня нападения. Затем перед самым нападением германский генштаб требовал от Риббентропа «создать инцидент», в свете которого германская агрессия выглядела бы как «вынужденная» мера. И тут уж имперский министр не гнушался никакими средствами.На суде Риббентропу предъявляют тексты его речей в Варшаве, где он торжественно заверял Польшу в мирных намерениях Германии, и секретные документы совещаний у Гитлера, где откровенно ставилась задача захвата Польши.Перечитывая свои речи, Риббентроп обворожительно улыбается. Конечно же он не хотел войны с Польшей, всегда стремился к дружбе с этой страной. И мыслей о войне не было. Он никогда не считал, что Данциг стоит войны.Совсем иное впечатление производят на бывшего рейхсминистра протоколы совещаний у Гитлера. Обворожительная улыбка исчезает с лица Риббентропа. Он хмурится и молчит.А обвинитель уже предъявляет еще один документ. Это дневник графа Чиано, министра иностранных дел фашистской Италии. Чиано, как и его тесть Муссолини, ушел в небытие, но дневников своих не унес с собой. Среди прочих любопытных записей в них сохранился рассказ о том, как Риббентроп принимал своего итальянского друга в замке Фушль 11 августа 1938 года. «...Риббентроп сообщил мне перед тем, как сесть за стол, о решении начать игру с огнем. Он сказал об этом точно так же, как если бы он говорил о самом маловажном вопросе административного характера».Далее в дневнике воспроизводится такой диалог:« — Чего вы хотите, коридор или Данциг? — спрашивает Чиано.— Сейчас больше ничего, — отвечает Риббентроп и, сверкнув на своего собеседника холодными как лед глазами, добавляет: — Мы хотим войны...»Министры затеяли между собой спор, вмешаются ли Англия и Франция, если Германия нападет на Польшу. Риббентроп доказывал Чиано, что Запад отнесется к этой акции с полной лояльностью — ведь, захватив Польшу, Германия выйдет прямо на русскую границу. Чиано выражал по этому поводу сомнения. Во всяком случае, в дневнике он записал:«Они были убеждены, что Франция и Великобритания невозмутимо будут смотреть на уничтожение Польши. Об этом Риббентроп даже хотел держать со мной пари на одном из мрачных обедов, который мы вкушали в австрийском замке в Зальцбурге: если англичане и французы останутся нейтральными, то я должен подарить ему итальянскую картину, в случае же их вступления в войну он обещал мне коллекцию старинного оружия».Риббентроп и впрямь был уверен, что «польская комбинация» сойдет по мюнхенскому образцу. Доказательств тому очень много. Но самыми интересными среди них являются, на мой взгляд, показания свидетеля Шмидта.Этот рослый, импозантный, со вкусом одетый немец был личным переводчиком у Гитлера и Риббентропа. Занимая место у свидетельского пульта, он смотрит на скамью подсудимых и встречается взглядом со своим бывшим шефом. В глазах Риббентропа мольба. Повышенное внимание проявляют к Шмидту и другие подсудимые, особенно Нейрат, у которого он тоже служил в свое время. А еще раньше Шмидту довелось работать с германскими канцлерами Мюллером и Брюнингом, с министром иностранных дел Штреземаном.Придворный переводчик дает присягу говорить трибуналу только правду. И хотя Риббентроп имел уже возможность убедиться, чего стоит эта клятва, когда ее приносят гитлеровцы, на этот раз его бросает в жар. Уж слишком много Шмидт знает о нем такого, что никак не хотелось бы обнародовать на суде.30 августа 1939 года, когда Европа доживала последние мирные часы, в Берлин был приглашен для переговоров чрезвычайный уполномоченный польского правительства. Срок его явки Гитлер намеренно установил такой, чтобы он непременно «опоздал».Вермахт уже изготовился к прыжку на Польшу. Отданы последние распоряжения в соответствии с «планом Вейс». Но Берлин и Лондон все еще продолжают комедию переговоров, в результате которых обе стороны стремятся создать себе дипломатическое алиби, перевалить друг на друга ответственность за развязывание новой мировой войны.В 24 часа 30 августа английский посол в Германии Гендерсон встречается с Риббентропом. Шмидт присутствовал при этом и дает суду следующие показания:— Германский министр иностранных дел с бледным лицом, с жесткими губами и пылающими глазами опустился против Гендерсона у маленького стола для переговоров. С подчеркнутой твердостью поздоровался, вынул из портфеля обширный документ и стал читать...Это были условия, на которых Германия согласилась бы «мирно урегулировать конфликт» с Польшей. Риббентроп намеренно быстро читал их, настолько быстро, что невозможно было не только записать, но даже запомнить прочитанное. Передать же Гендерсону текст меморандума рейхсминистр категорически отказался.Это удивило даже видавшего виды Шмидта. Непонимающими глазами он смотрит на Риббентропа: не оговорился ли тот? Или, может быть, ослышался сам переводчик?! Не то и не другое. Риббентроп еще раз повторяет, обращаясь к Гендерсону: «Я не могу дать вам этот документ».— После этого я посмотрел на сэра Невилля Гендерсона, — показывает Шмидт. — Я, естественно, ожидал, что он предложит мне перевести этот документ, но Гендерсон не потребовал... Если бы мне было предложено перевести, я делал бы это совсем медленно, почти диктуя текст, предоставив возможность английскому послу записать не только общие положения, изложенные в документе, но и все детали германских предложений... Однако Гендерсон не реагировал на мое выражение лица. Беседа скоро закончилась, и события пошли своим чередом...Ровно через двадцать четыре часа после этой встречи Германия напала на Польшу. А еще три дня спустя германо-польская война стала перерастать в мировую — в нее вступили Англия и Франция.— Утром третьего сентября, — продолжает Шмидт, — между двумя и тремя часами из английского посольства позвонили в имперскую канцелярию... Английский посол получил инструкции от своего правительства, в соответствии с которыми он должен был точно в девять часов утра сделать министру иностранных дел очень важное сообщение... Риббентроп ответил, что сам он не может иметь беседу в такое время, но уполномочивает сотрудника министерства иностранных дел, в данном случае меня, принять вместо него это сообщение английского правительства...Совершенно очевидно, что Риббентроп ни во что не ставил свои последние переговоры с Гендерсоном и заинтересован был лишь в том, чтобы прикрыть дипломатическим фиговым листком уже завершенную германским генеральным штабом подготовку к нападению на Польшу. Умственных ресурсов Риббентропа вполне хватило на то, чтобы понять, что и Гендерсон с добросовестностью чиновника стремится только создать впечатление, будто Великобритания хочет избежать войны. Именно поэтому рейхсминистр с такой легкостью отказался встретиться с послом государства, объявляющего состояние войны с Германией, а посол с не меньшей легкостью согласился вести переговоры с... переводчиком. По этим же причинам тремя днями раньше Риббентроп отказался передать Гендерсону текст германских предложений, а Гендерсон и глазом не моргнул, чтобы Шмидт перевел ему этот текст.Хорошо известно, что преступник-рецидивист опаснее человека, впервые совершившего преступление. В то же время рецидивиста разыскать легче, если он скрылся. Легче потому, скажут вам криминалисты, что рецидивист, как правило, имеет свой «преступный почерк» — характерные только для него приемы совершения преступлений повторяются. Эта повторяемость приемов нередко и помогает напасть на след.Риббентроп уподобился рецидивисту: приемы его вероломной дипломатии время от времени повторялись.Вспомним опять 13 марта 1939 года. Через несколько часов Чехословакия как самостоятельное государство перестанет существовать. В этих условиях нетрудно было предположить, что оставшиеся в Праге министры захотят связаться с германским послом и через него — с Риббентропом. На сей случай Риббентроп телеграфирует своему послу в Праге: «Я должен попросить вас и других членов посольства принять меры к тому, чтобы чешское правительство не могло связаться с нами в течение ближайших нескольких дней». Речь, конечно, шла именно о тех неполных двух днях, в течение которых в Берлине насиловали Гаха, заставляя его собственной рукой подписать смертный приговор Чехословакии.Прошло полгода. Наступили дни польского кризиса. И опять тактика Риббентропа сводится к тому, чтобы лишить польского посла возможности в критические часы, предшествовавшие нападению Германии на Польшу, прибыть к нему для переговоров.3 сентября 1939 года английский посол требует у имперского министра иностранных дел аудиенции. Риббентроп отлично понимает, что речь пойдет о вступлении в войну Англии и Франции. Но и на этот раз он точно следует своей методе — в решающие минуты уходить от переговоров, чтобы исключить какую бы то ни было задержку, когда германский генеральный штаб в ней не заинтересован. Принять посла Риббентроп поручает переводчику.Минули еще два года. Наступила памятная для нас суббота 21 июня... Берлин. Унтер-ден-Линден. Советское посольство. Из Москвы утром пришла срочная телеграмма, предписывавшая незамедлительно передать германскому правительству важное заявление.Сотрудник посольства В. Бережков пытается через чиновников германского МИДа условиться о встрече нашего посла с Риббентропом. Увы, господина рейхсминистра «нет в Берлине». Иоахим фон Риббентроп дал указание именно таким образом отвечать на настойчивые звонки из советского посольства.В. Бережков вспоминает:«Из Москвы в этот день несколько раз звонили по телефону. Нас торопили с выполнением поручения. Поставив перед собой настольные часы, я решил педантично, через каждые 30 минут, звонить на Вильгельмштрассе».Но тщетно. Риббентроп оставался верен себе: до поры, до времени он избегал контактов и переговоров, которые могли повредить германскому генеральному штабу. Потом положение резко изменилось.«Внезапно, — продолжает Бережков, — раздался телефонный звонок. Какой-то незнакомый лающий голос сообщил, что рейхсминистр Иоахим фон Риббентроп ждет советских представителей в своем кабинете в министерстве иностранных дел на Вильгельмштрассе... Я сказал, что понадобится время, чтобы известить посла и подготовить машину.— Личный автомобиль рейхсминистра находится у подъезда советского посольства. Министр надеется, что советские представители прибудут незамедлительно...»Было три часа ночи. Германская армия уже атаковала советскую границу. Фашистские самолеты внезапно обрушили тонны бомб на крепко уснувшие города. Теперь можно было обратиться и к Гаагским конвенциям. Правда, эти конвенции требуют объявлять состояние войны до того, как заговорят пушки. Но с точки зрения Риббентропа, это не более чем анахронизм. Он сообщил советскому послу не о том, что через час Германия начнет войну, а о том, что час назад она уже начала боевые действия, и постарался представить их как «чисто оборонительное мероприятие»....Риббентроп сидит на скамье подсудимых и с тревогой наблюдает, как из таких отдельных штрихов его «дипломатической» деятельности складывается зловещий портрет военного преступника.Советские обвинители предъявили огромное количество документов, полностью опровергших версию об «оборонительных мероприятиях» и изобличивших Иоахима фон Риббентропа в развязывании агрессии.Вот папки германского МИДа, в которых подшиты доклады посла в Москве графа фон Шуленбурга и военного атташе генерала Кестринга. Когда обвинитель приступил к чтению этих документов, лицо Риббентропа стало землистым. Как бы ему хотелось, чтобы Шуленбург и Кестринг сообщали тогда о военных приготовлениях Советского Союза, о концентрации советских войск на западной границе. Но германский посол в Москве наблюдал в то время совсем иное.На стол выкладываются донесения Шуленбурга от 4 и 6 июня 1941 года. В одном из них посол заверяет: «Русское правительство стремится сделать все для того, чтобы предотвратить конфликт с Германией». В другом подчеркивается: «Россия будет сражаться лишь в случае нападения на нее Германии».Еще один документ — меморандум Шуленбурга, советника посольства Гильгера и военного атташе генерала Кестринга. Это трио в осторожной, но категорической форме предупреждало свое правительство об опасностях, которые ждут Германию, если она нападет на Советский Союз.Гитлер и Риббентроп вызвали графа Шуленбурга в Берлин. 28 апреля 1941 года посол получил аудиенцию у самого фюрера. Но она была более чем короткой. Гитлер отделался несколькими общими фразами, и Шуленбург понял, что его меморандум отклоняется. Не дав послу договорить, Гитлер распрощался с ним, бросив «под занавес»:— Я не собираюсь воевать с Россией.Фюрер явно не доверял графу Шуленбургу, хотя тот выступал против советско-германской войны отнюдь не потому, что был нашим другом, а только потому, что, живя в Москве, лучше других знал огромный экономический потенциал Советского государства, его растущую обороноспособность и высокие моральные качества народа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66