Между тем Сенека, тяготясь тем, что дело затягивается и смерть медлит с приходом, просит Стация Аннея, чью преданность в дружбе и искусство врачевания с давних пор знал и ценил, применить заранее припасенный яд, которым умерщвляются осужденные уголовным судом афинян (яд цикуты). Яд был принесен, и Сенека его принял, но тщетно, так как члены его уже похолодели и тело стало невосприимчивым к действию яда. Тогда Сенеку погрузили в бассейн с теплой водой, и он обрызгал ею стоящих со словами, что совершает этою влагою возлияние Юпитеру Освободителю. Потом его переносят в жаркую баню, и там он испускает дух, после чего труп его сжигают без торжественных погребальных обрядов. Так распорядился он сам в завещании, подумав о своем смертном часе еще в те дни, когда владел огромным богатством и был всемогущ» (Тас Ann., XV, 62–64).
Это действительно кончина подвижника и праведника!
Итак, Сенека представляет загадку. Множество людей пытались ее разгадать. Думаю, их будет еще столько же. Ибо книги Сенеки принадлежат к сокровищам человеческой мысли; этот удивительный человек буквально притягивает к себе исследователей, и тысячи людей вновь и вновь будут стремиться проникнуть в тайники его души. Одной из попыток решить эту загадку является и предлагаемая читателям книга.
Автор ее Пьер Грималь, всемирно известный французский ученый, специалист по римской культуре. Его перу принадлежат книги о Плавте и Теренции, о Цицероне, Горации, Проперции и др. С необыкновенной основательностью и доброжелательностью он исследует литературное наследие Сенеки. Его цель – понять именно творчество римского писателя. Жизнь же его он рассматривает только потому, что она помогает лучше понять мысли великого философа. При этом Грималь показывает блестящие знания античной философии, литературы и вообще эпохи Сенеки.
Пожалуй, автору можно сделать один упрек. Как ни велики познания Грималя, есть один пункт, где он оказывается менее просвещенным, чем его русские читатели, особенно читатели старшего поколения. Французский ученый совершенно не представляет деспотического общества, портрет которого, столь мрачный и яркий, на все времена оставил Тацит. Например, он не понимает, почему сенаторы соглашались выступать на сцене вместе с Нероном; он не понимает, почему придворный поэт в одной части своей поэмы восхваляет Нерона в самых приторных выражениях, а в другой тот же поэт хулит принцепса – нам же ясно, что одни главы были официальными, другие же – тайными и распространялись среди ближайших друзей; он не понимает, почему в сенате Нерон не осудил сам человека за насмешливые стихи против правительства, и, кажется, склонен думать, что в этом осуждении виноват сам сенат. Мы же знаем, почему даже несгибаемый Тразея Пет ничего не сказал об убийстве Агриппины, а просто молча встал и вышел. Уже это было невероятной смелостью! Когда человека хотели осудить на смерть за насмешки над Нероном, тот же Тразея сказал, что такой приговор не согласуется с удивительным милосердием принцепса. И эти слова, благодаря которым отважный сенатор вырвал несчастного у самой смерти, Грималь принимает за чистую монету!
В результате своего кропотливого исследования Грималь приходит к парадоксальному на первый взгляд выводу: он считает, что жизнь Сенеки была как бы практическим приложением его учения; в нем не произошло переворота – все, что кажется нам противоречием, таковым не является. Более того. Сенека был одним из тех редких праведников, которые жили в точном согласии с проповедуемым ими учением. Я не буду здесь ни излагать доводов Грималя, ни полемизировать с ними. Пусть читатель сам, следуя за автором, совершит увлекательное путешествие в прошлое и попытается разгадать тайну самого загадочного из римских писателей.
Татьяна Бобровникова
ВВЕДЕНИЕ
ПРОБЛЕМАТИКА И ОБЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ
В заключении к своей «Древнеримской литературе» Эдуард Норден привел пожелание Виламовица дождаться того дня, когда появятся наконец книга о Сенеке и книга о Цицероне – пожелание почти утопическое. Действительно, творчество этих двух античных авторов, чьих текстов до нас дошло больше, чем текстов всех прочих, отличается поразительной многоплановостью и, несмотря на кропотливый труд поколений филологов, все еще таит множество загадок. Пожалуй, проще объяснить, почему невозможно написать «исчерпывающую» работу о Цицероне: каждая произнесенная им речь, каждое его письмо и каждый диалог требуют скрупулезного толкования; вместе с тем даже самые на первый взгляд справедливые обобщения будут оставаться поспешными и ошибочными, пока с максимальной степенью надежности не удастся установить фактическую подоплеку событий, – а ее мы не установим никогда. Поэтому любая книга о Цицероне обречена на неполноту и, даже претендуя на всеохватность, отнюдь не исключает появления все новых исследований, вовсе не обязательно повторяющих предыдущие. Все это относится и к Сенеке, но здесь трудностей еше больше. «Письма к Луцилию» разительно отличаются от «Писем к Аттику» или «Писем к Квинту»; о реальных событиях повседневной жизни здесь упоминается вскользь, а о делах семейных или оценках политического положения не заходит и речи. С другой стороны, каким бы великим оратором ни был живой Сенека, нам его дара уже не оценить: ни одной из произнесенных им речей до нас не дошло. Отдельные приемы его ораторского искусства знакомы нам лишь в пересказе Тацита или Диона Кассия, однако было бы слишком большой дерзостью ставить знак равенства между красноречием «Диалогов» и тем блеском, который мог демонстрировать Сенека, выступая в сенате.
Несмотря на эти и другие «белые пятна», для нас очевидно, что Сенека активно участвовал в современных ему событиях, не довольствуясь ролью бесстрастного очевидца. Он был не кабинетным ученым, но деятелем. Когда, уже старым человеком, он посещал в Неаполе школу философа Метронакса, то, оправдываясь, говорил, что, добровольно сложив обязанности, исполнению которых посвятил долгие годы жизни, он, по его мнению, заслужил право в течение нескольких дней (по его словам, пяти) слушать лекции 80-летнего мудреца. Кабинетных ученых в его окружении хватало: так, он принимал у себя за столом киника Деметрия. В то же самое время Сенека никогда не скрывал своего высокомерного презрения к философам, ограничившим себя сферой преподавания (cathedrarii), к завсегдатаям лекционных залов, являвшихся, словно в театр, «не для того, чтобы учиться, но... стремясь потешить слух очередной речью, насладиться звуками чужого голоса и выслушать очередную историю». Подобные люди отличаются крайней аккуратностью и прилежанием, никогда никуда не опаздывают, порой пользуются гостеприимством того или иного философа, но никакой пользы из общения с ним извлечь не способны. В качестве обратного примера Сенека вспоминал время, когда, обучаясь у Аттала, он «дневал и ночевал» в школе своего наставника, являясь сюда первым и уходя последним, как он допекал своими вопросами добряка-учителя даже вне стен школы, как в своей жажде знаний забегал вперед объяснений Аттала, который, надо отдать ему должное, никогда на них не скупился. Но если молодой Сенека с такой жадностью внимал философам, то вовсе не из желания самому поскорее сделаться философом – umbraticus. Как он поясняет, им двигало стремление «вернуться домой поумневшим и подготовленным к философии». Школа есть школа, а жизнь есть жизнь, и задача школы как раз в том и заключается, чтобы наилучшим образом подготовить человека к жизни «дома», то есть дать ему возможность выстроить свое существование сообразно с положением, диктуемым рождением, семейными обязанностями и долгом, например, в духе pietas – почтительного уважения к воле и пожеланиям отца (Сенека своего отца очень любил). Точно так же и Цицерон никогда не допускал мысли, что увлечение философией может вынудить его вести уединенную жизнь кабинетного затворника. Как и Сенека, он видел в философской культуре средство, помогающее сделать жизнь интереснее и насыщеннее, приблизить ее к Разуму и Добру; средство, не ограничивающее свободу действий, но направляющее эти действия.
Множество недоразумений и ошибочных суждений о Сенеке (как и о Цицероне) уходит корнями в представление, в соответствии с которым философия в Древнем Риме существовала отдельно от обычной жизни, а «серьезных» философов, все свое время посвящавших размышлениям, – формулируя свои мысли по-гречески, – если только они не примирялись со званием «любителей», городская жизнь вообще не касалась. Подобное представление о философской культуре как о декоративном элементе, не имеющем никакого практического применения, критиковал Сенека и отвергал Цицерон. Действительно, для нас сегодня очевидно, что с первых дней истории Древнего Рима философская мысль активно участвовала в формировании древнеримской мысли вообще, во всех ее аспектах – политическом, художественном, правовом и нравственном.
Вместе с тем, если в жизни Цицерона не так уж сложно проследить за ходом событий политического плана, но гораздо труднее определить, какую роль сыграла в этих событиях философия, то с Сенекой дело обстоит как раз наоборот. Сведения о наиболее важных годах его активной политической деятельности, проведенных в ранге «министра» при дворе Нерона, почти до нас не дошли, но зато мы можем составить более или менее полное представление о его эволюции мыслителя. Главной причиной такого несоответствия остается, конечно, состояние имеющихся в нашем распоряжении источников, – главной, но не единственной. В ряду других причин следует упомянуть тот факт, что оба мыслителя жили в разное время и при разных политических режимах, к тому же отличались друг от друга темпераментом. Да и уровень развития литературной мысли в середине I века до н. э. и в середине I века н. э. существенно разнился. Но все эти различия ни в коем случае не должны заслонить от нас внутреннего, глубинного сходства, объединяющего Сенеку и Цицерона. Оба они были государственными деятелями, оба, принадлежа к «первым лицам» города – principes, – оказали воздействие на ход истории. Оба задавались важнейшими вопросами общественной жизни: о связях, существующих между людьми, о дружбе, о «благодеяниях», о движущих силах и целях политики, – последние, к слову, далеко не совпадали во времена Клавдия, Нерона или на закате Республики, и происходившие перемены тоже требовали осмысления. Наверное, нет нужды напоминать, что ни тот ни другой не обошли вниманием глобальных проблем, испокон веку тревожащих человечество и вместе с тем вселяющих в него надежды. Разумеется, оба философа размышляли о бессмертии души, об идее Бога как гаранта вселенского разума, одухотворяющего разум человеческий. Ответы, которые тот и другой давали – или полагали, что дают, – оказывались не так уж далеки друг от друга: Сенека опирался на традицию стоиков, но и Цицерон, особенно к концу жизни, когда создавал свой труд «Об обязанностях», довольно близко подошел к тому же. В III книге его «De finibus» угадывается самая теплая симпатия к той Стое, в которой черпал свои силы Катон, именуемый совестью Рима. Лучшим признанием заслуг стоиков звучит заявление Цицерона, сказавшего, что Зенон и его школа лишь облекли в новую словесную форму истины, открытые Академией.
Внутренний параллелизм образа мыслей отнюдь не вытекает из личного психологического сходства Цицерона и Сенеки, хотя в определенный момент жизни у Сенеки прослеживаются некоторые черты, свойственные Цицерону. Мы имеем в виду и чуткое отношение к слову, и неравнодушие к славе и богатству, и высокую цену дружбы, и чувство отчаяния, переживаемое в изгнании. Наконец, на закате дней и тот и другой с равным смирением, подчинившись грубой силе, приняли смерть. Все эти очевидные, неоспоримые черты сходства проистекают из одного и того же подхода к оценке положения человека в обществе, характерного для древнеримского менталитета. Сущность этого подхода заключается в том, что отдельный человек никогда не рассматривается в отрыве от окружающего человеческого сообщества, и при этом признается невозможной способность человеческого духа пройти свой земной путь в одиночку, отрешившись от собственной плотской оболочки и всего, что ее окружает. Философия Сенеки, как, впрочем, и Цицерона, – родная дочь Рима, тесно связанная корнями со всем богатством общественно-политической традиции. Ни Сенека, ни Цицерон не только никогда не стремились к разрыву с этой традицией, но, напротив, всегда ощущали свою неразрывную с ней связь. Вряд ли стоит напоминать, что все жившие и работавшие в Древнем Риме философы, начиная с Панетия, учили прежде всего политической философии. Вспомним хотя бы civilium libri – гражданские книги Папирия Фабиана, учителя Сенеки. Эти книга, от которых до наших дней сохранилось лишь название, разочаровали Луцилия, зато Сенека целиком и полностью одобрял и мысли автора, и стиль его изложения. Поэтому не следует думать, что философское образование могло толкнуть Сенеку на путь, противоположный политической деятельности. Активно участвуя сначала в жизни римской знати, а затем и в придворной жизни, он ни в малейшей мере не изменял ни философии, ни тем более древнеримской философской традиции.
Этой внутренней гармонией пронизано все его творчество. Сенека твердо верил, что знания и умелое применение «мудрости» и основополагающих духовных добродетелей оказывают благотворное воздействие на общество в целом: «В природе человека дорожить друзьями и радоваться всему хорошему, что случается с ними, так же, как если б это происходило с тобой; если же мы поступаем иначе, то самая добродетель ненадолго задержится в нас, ибо она обретает силу лишь в постоянной тренировке самосознания. В то же время добродетель побуждает нас разумно пользоваться настоящим, заботиться о будущем, оттачивая и развивая свое внимание, – но оттачивать внимание и разум гораздо сподручнее, когда у тебя есть спутник...» Таким образом, дружба рассматривается как результат и одновременно одно из условий добродетели, причем речь идет об активной, действенной дружбе, а не просто об общем участии в достижении некоего умозрительного идеала, как полагают многие. Мы знаем, что Сенека немало помог Луцилию, когда у того возникли серьезные неприятности, но и Луцилий, в свою очередь, не остался равнодушным к трагическим событиям, повлекшим гибель Гетулика. На Луцилия пали подозрения в причастности к заговору тридцати девяти против Калигулы и в сочувствии оппозиции, выступавшей против Мессалины и Нарцисса, однако он сохранил верность друзьям. В Риме времен Империи, как, впрочем, и во времена Республики, дружба являлась одной из форм политической жизни: люди, связанные между собой деловыми или родственными отношениями, в дальнейшем сближались на почве философских убеждений, а толчком к дружбе служила совместная политическая деятельность или, как в случае Сенеки и Луцилия, общая оппозиция принцепсу и правящей клике. Не исключалось, впрочем, и обшее участие в вооруженном заговоре.
Не менее очевидно, что дружба Сенеки с Сереном, зародившаяся из вполне традиционных отношений покровителя и клиента, перешла в глубокую духовную близость, которой мы обязаны трактатами «О спокойствии духа», «О постоянстве мудреца» и «О досуге». Равная степень знатности позволяет предположить, что между ними существовали семейные связи. Возможно, более молодой Серен приходился Сенеке родственником или, что менее вероятно, поскольку Серен избрал карьеру всадника, был одним из его отпущенников либо потомков кого-то из отпущенников Аннеев. Как бы то ни было, в 55 году Серен занимал заметное место в окружении Сенеки при дворе Нерона и даже сыграл свою роль в устройстве любовной связи принцепса с Акте, а некоторое время спустя стал префектом Ночной стражи.
Даже не имея возможности точно датировать «Спокойствие духа» и «Постоянство мудреца», мы не сомневаемся, что личные отношения Серена и Сенеки, позволившие первому сделать карьеру, завязались раньше чисто научных отношений двух философов. Приходится допустить, что Сенека как раз и использовал ученые аргументы, направляя и руководя действиями префекта ночных стражников и своего молодого друга, который в Риме, особенно на Палатине, чувствовал себя, скорее, потерянно.
Мудрость, понимаемая как душевное состояние, как постоянная готовность к размышлению, а вовсе не раз и навсегда достигнутое равновесие, подразумевала участие в жизни Города. Как и Цицерон, Сенека считал, что именно так должен думать истинный римлянин: не случайно и тот и другой упрекали эпикурейцев в пренебрежении к гражданскому долгу. Цицерон на определенном этапе высказывал даже более резкие, чем Сенека, упреки, что, впрочем, естественно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49