Тацит, впадая в противоречие с самим собой, пишет, что одной из них явилась жестокость Паулина, но тут же утверждает, что свою роль сыграли чрезмерные поборы, которыми обложил население прокуратор Кат. Дион Кассий, в свою очередь, делает акцент именно на экономических причинах и также обвиняет, во-первых, Ката, занявшего слишком жесткую позицию и якобы потребовавшего немедленного возвращения займов, предоставленных местной знати Клавдием, а во-вторых, Сенеку, который, по его словам, «одолжил британцам сорок миллионов сестерциев в надежде получить высокий процент, но затем настоял на срочной выплате долга, прибегнув к насильственным мерам». Последнее обвинение не может не изумить, ведь оно направлено против человека, который всего несколько лет спустя предложит Нерону все свое состояние, человека, который признавался, что не испытывает никакой радости, когда приходят корабли из Александрии, с которыми к нему прибывают отчеты о положении дел в его египетских владениях. Зная, что Дион Кассий подчас пользовался источниками, враждебно настроенными к Сенеке, легко предположить, что перед нами самая обычная клевета, подобная той, что распространял Свиллий.
Можно также предположить, что обвинение против Сенеки основано на реальных фактах. Возможно, по той или иной причине, например, из-за необходимости поддержать другие провинции или вследствие растущих расходов Нерона, Риму действительно понадобилось срочно вернуть средства, «инвестированные» Сенекой в Британию, причем инвестированные скорее всего не из соображений личной корысти, а в интересах политики мирной романизации острова, проводимой с помощью Дидия Галла. Само собой разумеется, мы никогда не узнаем точного мотива, побудившего Сенеку потребовать возврата займов. Доподлинно известно лишь, что имперский прокуратор Кат – если, повторим, допустить гипотезу, что приписываемая Сенеке акция не является обычной клеветой, – в этот же период времени прнял аналогичное решение, что снимает с философа всякие подозрения в алчности.
Примерно тогда же, может быть, годом позже, Сенека выступил с решительным осуждением тех, кто в ослеплении собственной жадности незаконно посягает на чужое добро, не боясь, что тем самым берет на себя роль возмутителя спокойствия. Трудно поверить, что он мог написать так, если незадолго до 61 года сам занимался лихоимством, которое спровоцировало восстание Боудикки. В этом случае нам пришлось бы признать за ним либо крайний цинизм, либо крайнюю безответственность. Но и то и другое плохо согласуется со всем, что нам о нем известно, и слишком противоречит его собственным признаниям об усилиях, которые он предпринимал, чтобы подчинить свое поведение принципам этики стоицизма.
Он не раз и не два сурово критиковал людей, которые ради удовлетворения собственных прихотей высасывают соки из целых провинций и не видят меры, расширяя свои владения. Он с нескрываемой горечью писал, что богачи и знать окружают себя армией рабов, на пропитание которых уходит «плодородие заморских стран». Рим, по его мнению, превратился в пожирателя провинций и, даже если не восставал против сложившегося порядка вещей, считая его наследием прошлого, то и одобрять имперские замашки не спешил – в той мере, в какой они служили аристократии средством обеспечить себя роскошью и тешить свои пороки.
Вместе с тем Сенека не отрицал принцип Империи как таковой, подразумевая под ним власть Рима над варварскими странами. Верный традиции стоицизма, в частности традиции Средней Стои, он полагал, что варварские народы, при всем благородстве своей натуры, отличаются одним существенным недостатком: они не вполне человечны и сохраняют слишком много черт, роднящих их с животными. Так, они не способны строить свою жизнь в соответствии с принципом справедливости, который является основой и целью всякого цивилизованного общества.
Высказываясь в подобном духе, Сенека занимал четкую позицию в споре, который волновал в то время многие умы и отголоски которого мы слышим у Тацита в его «Германии» или в речах, вложенных автором в уста великих британских мятежников, например Галгака. Сенека не помышлял ставить под сомнение Империю как таковую в той мере, в какой этот принцип в его глазах служил отражением природы вещей и являлся материальным воплощением превосходства Разума над грубой силой и неконтролируемыми инстинктами. Совершенно очевидно, учил Сенека, что человек остается верен своей естественной природе – природе разумного существа – лишь в состоянии цивилизованности, которое и служит ему защитой от порабощения грубой силой. Уяснив это для себя, мы уже не можем упрекать Сенеку за ту политику, которую он, как мы предполагаем, проводил в Британии и, возможно, других странах. Романизация варваров, по его мнению, предполагала строительство городов и финансирование «программ», которые позволили бы им вести более мирный и оседлый образ жизни, скроенный по мерке римского, – то есть все то, что в действительности дало повод к мятежу. Занимаясь этими проблемами, Сенека меньше всего думал об усилении римской власти. Он не был «империалистом» в том смысле, какой принято вкладывать в это понятие. Он стремился к одному – создать условия, в которых варвары смогут реализовать свой человеческий потенциал, стать существами разумными, понимающими совершенство как жизнь на основе правды и справедливости.
Египет
Одна из провинций ставила перед Сенекой на протяжении всего срока его «министерской» деятельности совершенно особые проблемы, связанные с исключительностью ее юридического статуса, из-за которого она не могла считаться такой же частью Империи, как все прочие. Кроме того, как мы уже говорили, Египет всегда имел особую притягательность для римских принцепсов, восходящих к роду Германика, в том числе для Нерона. Мы также отметили, что Сенека прекрасно понимал, сколь велико значение царства, в котором принцепсу поклоняются как богу. Не случайно, подбирая воспитателей для Нерона (мы думаем, что этим занимался именно он), он включил в число своих помощников Херемона – хранителя древнеегипетской жреческой традиции, стремившегося интегрировать ее в общее течение эллинистической и римской мысли. Больше того, мы знаем, что в 55 году Нерон назначил в Египет нового префекта, и выбор его пал не на политика или администратора, но на ученого мужа и друга Клавдия, которого тот в качестве префекта фабров брал с собой в Британию, затем поручив ему заботу о храмах и священных рощах Александрии и Египта, а также о Музее и Библиотеке. Звали этого человека Тиберий Клавдий Балбилл, и он, по всей видимости, приходился сыном безымянному послу, упомянутому в «Письме Клавдия жителям Александрии», в свою очередь «другу» императора и соратнику того самого Херемона, который входил в число воспитателей Нерона, вместе с ним принимавшему участие в посольстве, целью которого была защита перед императором интересов жителей Александрии. Наконец, мы знаем, что Сенека испытывал искреннее восхищение Балбиллом за его глубокие познания. К его назначению на должность префекта Египта, скорее всего, приложила руку Агриппина, и в 55 году он, как нам представляется, занял ее с одобрения Сенеки, поскольку далеко не все получавшие то или иное назначение лица действительно приступали к исполнению своих обязанностей.
Балбилл оставался префектом Египта до 59 года, когда его сменил Л. Юлий Вестин, продержавшийся на этом посту три года (до 62 г.). О деятельности Балбилла в качестве правителя Египта нам известно из нескольких надписей. Особенно важной представляется одна из них, составленная жителями деревни Бусир, расположенной неподалеку от Мемфиса. Из нее мы узнаем, что префект освободил из-под толщи песка бога Солнца Гармахиса (то есть Сфинкса в Гизе) и благодарное население вознесло ему хвалу, связав этот факт с чрезвычайно благоприятными условиями, в которых в тот год произошел разлив Нила. Между тем префект действовал отнюдь не наугад, прекрасно зная традиции, которые в глазах египтян имели точное смысловое наполнение. Именем Нерона, почитаемого как «доброе божество Вселенной», он воскресил миф, восходящий к Тутмосу IV, которому однажды во сне явился Амон-Ра, пообещав ему власть над всем Египтом, если он освободит от песков статую Сфинкса. С другой стороны – и жители деревни Бусир здесь не ошиблись, – Нерон в роли законного властелина страны не только мог, но и должен был взять на себя ответственность за «правильный» разлив; за такую же милость население всегда возносило благодарность фараонам. Невозможно предположить, что Балбилл, давно изучавший египетскую религию и на протяжении десятка лет осуществлявший нечто вроде общего контроля над ее отправлением, действовал вразрез с инструкциями, полученными из Рима. Он мог получать их лично от императора, но и Нерон давал указания, прислушиваясь к рекомендациям своих «советников по Египту», то есть Херемона и, не исключено, самого Балбилла, которые наверняка согласовывали свои выводы с Сенекой.
В том, что египетская политика являлась одной из важнейших забот принцепса и особенно его окружения, нет ни малейших сомнений. Плиний сообщает, что, отправляясь к месту своей службы в Александрию, Балбилл побил все рекорды по скорости передвижения, а мы знаем, что назначение свое он получил в 55 году, вскоре после воцарения Нерона, заменив Л. Лусия Гету, которого подозревали в сочувствии к Британнику и которого еще раньше Агриппина постаралась удалить с должности префекта преторианской гвардии. Очевидно, что назначение Балбилла отвечало как чаяниям Агриппины, преследовавшей своей ненавистью Лузия Гету, так и намерениям Сенеки, который в трактате «О милосердии» подчеркивал важнейшее значение для Нерона его египетского царства.
Внутренняя политика
В том, что касается управления внутренними делами, организации власти и законодательных мер, принятых с воцарением Нерона, нам также трудно допустить, что здесь могло обойтись без активного влияния Сенеки, как и с точностью оценить роль, которую он сыграл.
Бесспорно, восстановление действенного двоевластия явилось плодом его усилий, поскольку это никак не могло входить в планы Агриппины, которая мечтала сохранить, если не расширить полномочия императорского дома в государственных делах. Сенат снова стал государственным советом (consilium), что соответствовало политике в духе стоицизма, которую проповедовал Цицерон; в него вернулись некоторые константы политической и даже семейной жизни, например, убеждение, что всякая власть должна опираться на разум и по мере возможности избегать воздействия личных пристрастий. Для достижения этой цели и pater familias, руководящий домом, и самые высокопоставленные государственные деятели окружают себя «советниками», задача которых не в том, чтобы высказывать противоречивые суждения, а в том, чтобы помочь человеку, вершащему суд, избежать предрассудков, личных предпочтений и антипатий, а порой и гнева, ибо все это мешает торжеству справедливости. Известно, что Цицерон вслед за Панетием на первое место в общественной жизни ставил добродетель справедливости: именно эта добродетель делает возможным «единство душ» (conciliatio) – основу любого общества и непосредственное проявление человеческой природы. Сенека, поднимая в «Письме к Луцилию» ту же самую тему, нашел в ней еще один нюанс: справедливость, пишет он, не есть нечто, направленное на другого, как слишком часто принято думать; справедливость находит приложение в личности самого справедливого человека. «Служа другому, человек служит самому себе, но не потому, что ждет от другого ответного добра, а потому, что награда за добродетель заключается в самой добродетели». Люди, с которыми мы поступаем по справедливости, становятся нам дороги, и мы испытываем к ним чувство близости, в котором нет ничего корыстного. Чуть дальше в том же письме Сенека превозносит добродетель справедливости в еще более ярких выражениях: «Пусть мне объяснят, до какой степени священна справедливость; справедливость, которая ставит своей целью благо для другого и ничего не ждет для себя кроме возможности себя проявить. Она не должна иметь ничего общего с честолюбием и тщеславием; ей хватает себя. Пусть каждый прежде всего убедится в следующем: надо быть справедливым, не рассчитывая на вознаграждение. Но и это не все. Необходимо убедить себя вот еще в чем: ради этой прекрасной добродетели я счастлив нести расходы, и пусть мысль моя как можно дальше отстоит от моих личных интересов... Что, тебе не хочется творить справедливость, если другие не знают об этом? Клянусь Геркулесом, поступая по справедливости, тебе придется часто жертвовать своей репутацией, но и тогда, если ты мудр, эта жертва ради благого дела принесет тебе удовольствие».
Здесь Сенека практически повторяет мысль Цицерона, изложенную в трактате «О законах»: «Праведные люди любят справедливость ради нее самой и закон – ради него самого». Консул 63 года до н. э. и «министр» Нерона сходятся во мнении: истинная справедливость является формообразующим началом общественной жизни и не может быть достигнута иным путем, кроме подчинения Разуму. Иными словами, справедливость становится достижимой только в том случае, если в принятии важных решений участвуют лучшие государственные умы, одухотворенные стремлением отыскать наименее пристрастное. Над городом, которым правит один человек, учит Цицерон, нависает постоянная угроза возникновения тирании – с того момента, когда разум изменит царю и он утратит способность искать и находить справедливые решения. Зная это, нам легче понять, почему одной из первых политических акций Нерона, совершенных под влиянием Сенеки, стало торжественное обещание, смысл которого сводился к тому, что «отныне принцепс больше не будет единоличным судией в каждом деле» и что заботы императорской семьи и заботы государства больше не будут рассматриваться как одно целое.
В этом вопросе мы снова обнаруживаем применение принципов, разработанных Панетием и изложенных Цицероном в первой книге трактата «Об обязанностях»: одной из характерных черт справедливого человека, утверждает Цицерон, является то, что он пользуется «общественной собственностью – как общественной и частной – как частной». Одно из главных требований справедливости заключается в неукоснительном соблюдении водораздела, пролегающего между человеком как частным лицом и тем же человеком как исполнителем тех или иных общественных функций. Формулируя этот принцип, Цицерон имел в виду Цезаря. Он подчеркивал, что идея принципата, как ее понимал Цезарь, изначально порочна и есть результат «ошибки суждения». Точно так же и Сенека, осуждая принципат цезаристского образца, основанный на всевластии одного человека, не отвергает идею принципата как такового (как, впрочем, не отвергал ее и Цицерон) и в качестве сравнения указывает на то, что всякое человеческое существо совершенно обоснованно подчиняется Разуму. При этих условиях принципат, смягченный справедливостью, становится «сообразным природе».
О роли принцепса, трактуемой в духе стоической традиции, Сенека писал неоднократно. Некоторые соображения по этому поводу появились уже в первой книге трактата «О гневе», то есть до того, как автор пережил испытание властью, а его учение прошло проверку личным опытом. В отрывке, навеянном, по всей вероятности, идеями Хрисиппа, он называет принцепса «защитником законов, кормчим Города» и сравнивает его с мудрецом. С другой стороны, мы показали, что советы политического характера, в скрытой форме содержащиеся в «Утешении к Полибию», основаны на том же убеждении и выражают ту же концепцию роли «принцепса». Что же касается наших сомнений в искренности Сенеки, то они могли бы быть оправданны, если бы мысли, изложенные в «Утешении», не повторялись затем и в других сочинениях. Между тем в этом вопросе Сенека всегда оставался верным себе: принцепс необходим римскому государству – таков вывод, к которому неизменно приходили, во всяком случае, после Августа, все политические деятели, пытавшиеся, подобно Тиберию, установить республиканский режим. Он понимал, что Август никогда не согласился бы сложить с себя бремя государственной власти, как бы ни искушало его желание, – в искренности которого Сенека не сомневается, – отдаться радостям досуга (otium ). В результате коренного изменения нравов восстановление республиканской формы правления стало невозможным. Непониманием этого объясняется ошибка, совершенная в 44 году Брутом. Империя исторически неизбежна. Вот почему мы не можем свести определение, данное Сенекой в трактате «О милосердии» императорскому режиму, к обычной попытке подольститься к власти:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Можно также предположить, что обвинение против Сенеки основано на реальных фактах. Возможно, по той или иной причине, например, из-за необходимости поддержать другие провинции или вследствие растущих расходов Нерона, Риму действительно понадобилось срочно вернуть средства, «инвестированные» Сенекой в Британию, причем инвестированные скорее всего не из соображений личной корысти, а в интересах политики мирной романизации острова, проводимой с помощью Дидия Галла. Само собой разумеется, мы никогда не узнаем точного мотива, побудившего Сенеку потребовать возврата займов. Доподлинно известно лишь, что имперский прокуратор Кат – если, повторим, допустить гипотезу, что приписываемая Сенеке акция не является обычной клеветой, – в этот же период времени прнял аналогичное решение, что снимает с философа всякие подозрения в алчности.
Примерно тогда же, может быть, годом позже, Сенека выступил с решительным осуждением тех, кто в ослеплении собственной жадности незаконно посягает на чужое добро, не боясь, что тем самым берет на себя роль возмутителя спокойствия. Трудно поверить, что он мог написать так, если незадолго до 61 года сам занимался лихоимством, которое спровоцировало восстание Боудикки. В этом случае нам пришлось бы признать за ним либо крайний цинизм, либо крайнюю безответственность. Но и то и другое плохо согласуется со всем, что нам о нем известно, и слишком противоречит его собственным признаниям об усилиях, которые он предпринимал, чтобы подчинить свое поведение принципам этики стоицизма.
Он не раз и не два сурово критиковал людей, которые ради удовлетворения собственных прихотей высасывают соки из целых провинций и не видят меры, расширяя свои владения. Он с нескрываемой горечью писал, что богачи и знать окружают себя армией рабов, на пропитание которых уходит «плодородие заморских стран». Рим, по его мнению, превратился в пожирателя провинций и, даже если не восставал против сложившегося порядка вещей, считая его наследием прошлого, то и одобрять имперские замашки не спешил – в той мере, в какой они служили аристократии средством обеспечить себя роскошью и тешить свои пороки.
Вместе с тем Сенека не отрицал принцип Империи как таковой, подразумевая под ним власть Рима над варварскими странами. Верный традиции стоицизма, в частности традиции Средней Стои, он полагал, что варварские народы, при всем благородстве своей натуры, отличаются одним существенным недостатком: они не вполне человечны и сохраняют слишком много черт, роднящих их с животными. Так, они не способны строить свою жизнь в соответствии с принципом справедливости, который является основой и целью всякого цивилизованного общества.
Высказываясь в подобном духе, Сенека занимал четкую позицию в споре, который волновал в то время многие умы и отголоски которого мы слышим у Тацита в его «Германии» или в речах, вложенных автором в уста великих британских мятежников, например Галгака. Сенека не помышлял ставить под сомнение Империю как таковую в той мере, в какой этот принцип в его глазах служил отражением природы вещей и являлся материальным воплощением превосходства Разума над грубой силой и неконтролируемыми инстинктами. Совершенно очевидно, учил Сенека, что человек остается верен своей естественной природе – природе разумного существа – лишь в состоянии цивилизованности, которое и служит ему защитой от порабощения грубой силой. Уяснив это для себя, мы уже не можем упрекать Сенеку за ту политику, которую он, как мы предполагаем, проводил в Британии и, возможно, других странах. Романизация варваров, по его мнению, предполагала строительство городов и финансирование «программ», которые позволили бы им вести более мирный и оседлый образ жизни, скроенный по мерке римского, – то есть все то, что в действительности дало повод к мятежу. Занимаясь этими проблемами, Сенека меньше всего думал об усилении римской власти. Он не был «империалистом» в том смысле, какой принято вкладывать в это понятие. Он стремился к одному – создать условия, в которых варвары смогут реализовать свой человеческий потенциал, стать существами разумными, понимающими совершенство как жизнь на основе правды и справедливости.
Египет
Одна из провинций ставила перед Сенекой на протяжении всего срока его «министерской» деятельности совершенно особые проблемы, связанные с исключительностью ее юридического статуса, из-за которого она не могла считаться такой же частью Империи, как все прочие. Кроме того, как мы уже говорили, Египет всегда имел особую притягательность для римских принцепсов, восходящих к роду Германика, в том числе для Нерона. Мы также отметили, что Сенека прекрасно понимал, сколь велико значение царства, в котором принцепсу поклоняются как богу. Не случайно, подбирая воспитателей для Нерона (мы думаем, что этим занимался именно он), он включил в число своих помощников Херемона – хранителя древнеегипетской жреческой традиции, стремившегося интегрировать ее в общее течение эллинистической и римской мысли. Больше того, мы знаем, что в 55 году Нерон назначил в Египет нового префекта, и выбор его пал не на политика или администратора, но на ученого мужа и друга Клавдия, которого тот в качестве префекта фабров брал с собой в Британию, затем поручив ему заботу о храмах и священных рощах Александрии и Египта, а также о Музее и Библиотеке. Звали этого человека Тиберий Клавдий Балбилл, и он, по всей видимости, приходился сыном безымянному послу, упомянутому в «Письме Клавдия жителям Александрии», в свою очередь «другу» императора и соратнику того самого Херемона, который входил в число воспитателей Нерона, вместе с ним принимавшему участие в посольстве, целью которого была защита перед императором интересов жителей Александрии. Наконец, мы знаем, что Сенека испытывал искреннее восхищение Балбиллом за его глубокие познания. К его назначению на должность префекта Египта, скорее всего, приложила руку Агриппина, и в 55 году он, как нам представляется, занял ее с одобрения Сенеки, поскольку далеко не все получавшие то или иное назначение лица действительно приступали к исполнению своих обязанностей.
Балбилл оставался префектом Египта до 59 года, когда его сменил Л. Юлий Вестин, продержавшийся на этом посту три года (до 62 г.). О деятельности Балбилла в качестве правителя Египта нам известно из нескольких надписей. Особенно важной представляется одна из них, составленная жителями деревни Бусир, расположенной неподалеку от Мемфиса. Из нее мы узнаем, что префект освободил из-под толщи песка бога Солнца Гармахиса (то есть Сфинкса в Гизе) и благодарное население вознесло ему хвалу, связав этот факт с чрезвычайно благоприятными условиями, в которых в тот год произошел разлив Нила. Между тем префект действовал отнюдь не наугад, прекрасно зная традиции, которые в глазах египтян имели точное смысловое наполнение. Именем Нерона, почитаемого как «доброе божество Вселенной», он воскресил миф, восходящий к Тутмосу IV, которому однажды во сне явился Амон-Ра, пообещав ему власть над всем Египтом, если он освободит от песков статую Сфинкса. С другой стороны – и жители деревни Бусир здесь не ошиблись, – Нерон в роли законного властелина страны не только мог, но и должен был взять на себя ответственность за «правильный» разлив; за такую же милость население всегда возносило благодарность фараонам. Невозможно предположить, что Балбилл, давно изучавший египетскую религию и на протяжении десятка лет осуществлявший нечто вроде общего контроля над ее отправлением, действовал вразрез с инструкциями, полученными из Рима. Он мог получать их лично от императора, но и Нерон давал указания, прислушиваясь к рекомендациям своих «советников по Египту», то есть Херемона и, не исключено, самого Балбилла, которые наверняка согласовывали свои выводы с Сенекой.
В том, что египетская политика являлась одной из важнейших забот принцепса и особенно его окружения, нет ни малейших сомнений. Плиний сообщает, что, отправляясь к месту своей службы в Александрию, Балбилл побил все рекорды по скорости передвижения, а мы знаем, что назначение свое он получил в 55 году, вскоре после воцарения Нерона, заменив Л. Лусия Гету, которого подозревали в сочувствии к Британнику и которого еще раньше Агриппина постаралась удалить с должности префекта преторианской гвардии. Очевидно, что назначение Балбилла отвечало как чаяниям Агриппины, преследовавшей своей ненавистью Лузия Гету, так и намерениям Сенеки, который в трактате «О милосердии» подчеркивал важнейшее значение для Нерона его египетского царства.
Внутренняя политика
В том, что касается управления внутренними делами, организации власти и законодательных мер, принятых с воцарением Нерона, нам также трудно допустить, что здесь могло обойтись без активного влияния Сенеки, как и с точностью оценить роль, которую он сыграл.
Бесспорно, восстановление действенного двоевластия явилось плодом его усилий, поскольку это никак не могло входить в планы Агриппины, которая мечтала сохранить, если не расширить полномочия императорского дома в государственных делах. Сенат снова стал государственным советом (consilium), что соответствовало политике в духе стоицизма, которую проповедовал Цицерон; в него вернулись некоторые константы политической и даже семейной жизни, например, убеждение, что всякая власть должна опираться на разум и по мере возможности избегать воздействия личных пристрастий. Для достижения этой цели и pater familias, руководящий домом, и самые высокопоставленные государственные деятели окружают себя «советниками», задача которых не в том, чтобы высказывать противоречивые суждения, а в том, чтобы помочь человеку, вершащему суд, избежать предрассудков, личных предпочтений и антипатий, а порой и гнева, ибо все это мешает торжеству справедливости. Известно, что Цицерон вслед за Панетием на первое место в общественной жизни ставил добродетель справедливости: именно эта добродетель делает возможным «единство душ» (conciliatio) – основу любого общества и непосредственное проявление человеческой природы. Сенека, поднимая в «Письме к Луцилию» ту же самую тему, нашел в ней еще один нюанс: справедливость, пишет он, не есть нечто, направленное на другого, как слишком часто принято думать; справедливость находит приложение в личности самого справедливого человека. «Служа другому, человек служит самому себе, но не потому, что ждет от другого ответного добра, а потому, что награда за добродетель заключается в самой добродетели». Люди, с которыми мы поступаем по справедливости, становятся нам дороги, и мы испытываем к ним чувство близости, в котором нет ничего корыстного. Чуть дальше в том же письме Сенека превозносит добродетель справедливости в еще более ярких выражениях: «Пусть мне объяснят, до какой степени священна справедливость; справедливость, которая ставит своей целью благо для другого и ничего не ждет для себя кроме возможности себя проявить. Она не должна иметь ничего общего с честолюбием и тщеславием; ей хватает себя. Пусть каждый прежде всего убедится в следующем: надо быть справедливым, не рассчитывая на вознаграждение. Но и это не все. Необходимо убедить себя вот еще в чем: ради этой прекрасной добродетели я счастлив нести расходы, и пусть мысль моя как можно дальше отстоит от моих личных интересов... Что, тебе не хочется творить справедливость, если другие не знают об этом? Клянусь Геркулесом, поступая по справедливости, тебе придется часто жертвовать своей репутацией, но и тогда, если ты мудр, эта жертва ради благого дела принесет тебе удовольствие».
Здесь Сенека практически повторяет мысль Цицерона, изложенную в трактате «О законах»: «Праведные люди любят справедливость ради нее самой и закон – ради него самого». Консул 63 года до н. э. и «министр» Нерона сходятся во мнении: истинная справедливость является формообразующим началом общественной жизни и не может быть достигнута иным путем, кроме подчинения Разуму. Иными словами, справедливость становится достижимой только в том случае, если в принятии важных решений участвуют лучшие государственные умы, одухотворенные стремлением отыскать наименее пристрастное. Над городом, которым правит один человек, учит Цицерон, нависает постоянная угроза возникновения тирании – с того момента, когда разум изменит царю и он утратит способность искать и находить справедливые решения. Зная это, нам легче понять, почему одной из первых политических акций Нерона, совершенных под влиянием Сенеки, стало торжественное обещание, смысл которого сводился к тому, что «отныне принцепс больше не будет единоличным судией в каждом деле» и что заботы императорской семьи и заботы государства больше не будут рассматриваться как одно целое.
В этом вопросе мы снова обнаруживаем применение принципов, разработанных Панетием и изложенных Цицероном в первой книге трактата «Об обязанностях»: одной из характерных черт справедливого человека, утверждает Цицерон, является то, что он пользуется «общественной собственностью – как общественной и частной – как частной». Одно из главных требований справедливости заключается в неукоснительном соблюдении водораздела, пролегающего между человеком как частным лицом и тем же человеком как исполнителем тех или иных общественных функций. Формулируя этот принцип, Цицерон имел в виду Цезаря. Он подчеркивал, что идея принципата, как ее понимал Цезарь, изначально порочна и есть результат «ошибки суждения». Точно так же и Сенека, осуждая принципат цезаристского образца, основанный на всевластии одного человека, не отвергает идею принципата как такового (как, впрочем, не отвергал ее и Цицерон) и в качестве сравнения указывает на то, что всякое человеческое существо совершенно обоснованно подчиняется Разуму. При этих условиях принципат, смягченный справедливостью, становится «сообразным природе».
О роли принцепса, трактуемой в духе стоической традиции, Сенека писал неоднократно. Некоторые соображения по этому поводу появились уже в первой книге трактата «О гневе», то есть до того, как автор пережил испытание властью, а его учение прошло проверку личным опытом. В отрывке, навеянном, по всей вероятности, идеями Хрисиппа, он называет принцепса «защитником законов, кормчим Города» и сравнивает его с мудрецом. С другой стороны, мы показали, что советы политического характера, в скрытой форме содержащиеся в «Утешении к Полибию», основаны на том же убеждении и выражают ту же концепцию роли «принцепса». Что же касается наших сомнений в искренности Сенеки, то они могли бы быть оправданны, если бы мысли, изложенные в «Утешении», не повторялись затем и в других сочинениях. Между тем в этом вопросе Сенека всегда оставался верным себе: принцепс необходим римскому государству – таков вывод, к которому неизменно приходили, во всяком случае, после Августа, все политические деятели, пытавшиеся, подобно Тиберию, установить республиканский режим. Он понимал, что Август никогда не согласился бы сложить с себя бремя государственной власти, как бы ни искушало его желание, – в искренности которого Сенека не сомневается, – отдаться радостям досуга (otium ). В результате коренного изменения нравов восстановление республиканской формы правления стало невозможным. Непониманием этого объясняется ошибка, совершенная в 44 году Брутом. Империя исторически неизбежна. Вот почему мы не можем свести определение, данное Сенекой в трактате «О милосердии» императорскому режиму, к обычной попытке подольститься к власти:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49