Да, главное, не просил снисхождения. Это хорошо. Иначе ему не дышалось бы сейчас так бодряще...
И Панюшкин еще раз вздохнул, набрав полную грудь морозного чистого воздуха, и резко выдохнул, будто вытолкнул из себя раздражающую суету последних дней, неуверенность, выдохнул бумажную пыль отчетов, справок, протоколов, освободился от гнетущего чувства зависимости.
— Ничего, — сказал он вслух. — Авось. — И, прищурившись, зло и расчетливо посмотрел на Пролив. Ты сделал свою работу, Коля. Ты выполнил ее настолько хорошо, насколько мог. Если тебе не в чем упрекнуть себя, так ли уж важно, в чем упрекнут тебя эти люди? Ты знаешь о себе больше, чем они, значит, твой суд все равно жестче и справедливее.
Уже повернув к Поселку, Панюшкин неожиданно среди заснеженных сопок увидел маленькую темную фигурку, медленно двигающуюся навстречу. «Кто бы это мог быть?» — подумал он озадаченно. Обычно строители избегали уходить далеко от Поселка, опасаясь заблудиться. Метров за сто Панюшкин узнал Анну Югалдину. «Что это она?» — забеспокоился он и прибавил шагу.
За год, который прожила Анна в Поселке, у нее с Панюшкиным установились странные, полушутливые отношения. Она была единственным человеком, который мог подтрунивать над начальником, позволять себе рискованные шуточки в его адрес. Да и Панюшкин с самого начала признал за ней право вести себя, как она считала нужным, и, несмотря на бесконечные пересуды о ней, смешки, знал наверняка — за ними нет ровным счетом ничего. Она слишком пренебрегала мнением о себе, чтобы опуститься до опровержения слухов. Опровергать, полагала Анна, — значит оправдываться, а оправдываться она не хотела ни перед кем. Даже Званцев, если и не верил слухам полностью, то все-таки допускал, что за ними кое-что есть, но, решив быть великодушным, согласился не обращать на них внимания. Анна лишь улыбнулась, когда он сказал, что его не интересует ее прошлое, дав понять, что прощает ее заблуждения. Но, не отвергая сплетен, она тем самым как бы подтверждала их, а видя особое, со значением, отношение к себе, включалась в игру, представляясь той, за кого ее принимали, и в то же время презирая тех, перед кем вынуждена была разыгрывать комедию. И замыкалась. Это было неизбежно.
— Николай Петрович! — крикнула Анна еще издали.
Она подошла, запыхавшись, ее глаза радостно блестели. — Идемте вместе!
— С удовольствием! — ответил Панюшкин.
— А! — она с досадой махнула рукой. — Какое там удовольствие! Вы убегаете от меня, едва только завидите! Дела у вас сразу находятся, заботы одолевают — не подступись!
— А заметно?
— Мне заметно. Не убегайте, Николай Петрович... А то и словом переброситься не с кем, ей-богу!
— Конечно, если будешь забираться вот в такие места, то, кроме меня, в самом деле не с кем будет потолковать. Да, что ты здесь делаешь?
— Гуляю, — Анна пожала плечами. — Мозгами шевелю. Одиноких путников подстерегаю... Иногда большие начальники попадаются.
Панюшкин совсем рядом увидел ее раскрасневшееся на морозе лицо, глаза, шалую улыбку, и вдруг его охватила робость, что-то дрогнуло в нем, он почти в панике оглянулся по сторонам — нет ли кого, кто пришел бы на помощь и избавил бы его от этого разговора, от этой улыбки, но вокруг было все так же пустынно и солнечно.
— Нет, я не могу так разговаривать, — пробормотал он. — Я не могу разговаривать, когда на меня смотрят... вот так смотрят... Такими глазами...
— Николай Петрович! — предостерегающе сказала Анна. — Возьмите себя в руки!
— Ох, Анна, если бы ты знала, как хочется иногда выпустит! себя из рук! Знаешь, как голубя запустить в небо — чтоб только шелест крыльев, и солнце в глаза, и синева, синева, синева!
— За чем дело стало?
— Не знаю, — вздохнул Панюшкин. — Понятия не имею. Стар я уже для того, чтобы крыльями хлопать. Жаль, конечно, но... Тут уж хоть криком кричи, хоть волком вон, а ничего не изменишь.
— Да не верю я вам! Вы просто... кокетничаете, — засмеялась Анна.
— И для этого я стар, — Панюшкин недовольно нахмурился и чуть повел плечом, как бы отгораживаясь и от Анны, и от ее вопросов. Он не нравился себе в этот момент — сам заговорил о собственной старости, спохватился, но было поздно, появилось ощущение досадной оплошности.
— Не верю я вам ни на грош, — повторила Анна. — Вот на столько не верю, — вынув руку из кармана полушубка, она показала ему кончик мизинца. — Ведь вы здесь, на этом побережье... один! Остальные так... кобели.
— Знаешь, Анна, воздавая мне, так сказать, должное, обходилась бы ты без таких слов, а?
— Ну, простите! Нет, я в самом деле прошу прощения, не верите? Не обижайтесь, Николай Петрович! Ну, лады? Тогда я задам один вопрос... если вы не против...
— Задавай. Люблю вопросы.
— Даже неприятные?
— Особенно неприятные. В них раскрывается тот, кто задает эти вопросы. Если я знаю, что тебя интересует, значит, я знаю, кто ты, чем дышишь, о чем думаешь... Так что давай свои каверзные вопросы.
— Вы меня озадачили, — смутилась Анна. — Лучше задам приятный вопрос... Скажите, Николай Петрович, а вот так, не скрывая, не тая... Была у вас в жизни настоящая любовь? Понимаете, по большому счету? Вернее, я уверена, что была, не может не быть... Иначе вы не были бы таким, какой есть...
— Ну-ну, это интересно! — подзадорил Панюшкин.
— Скажу-скажу, не подстегивайте! Понимаете, мне кажется, есть у вас нечто такое... А, черт! Мозги буксуют... Есть такое, что говорит о... о готовности принять... даже нет — взять на себя ответственность большой любви. Примерно так. Я права?
— Возможно, — Панюшкин в смущении спрятался за воротник. — Возможно, — повторил он в растерянности, окая больше обычного. Привыкнув оценивать свои мысли, чувства, он не мог не признать, что ему приятно ее предположение.
— Ну а теперь, когда я выдала вам такой комплимент, ответьте все-таки на мой вопрос, — и Панюшкин снова увидел Анну настолько близко, что ее лицо закрыло от него Пролив, побережье, тропинку, по которой они шли. — Ну? — требовательно повторила Анна. — Была любовь?
— Думаю, была.
— Несчастная?
— Видишь ли, Анна... Мне кажется, что большая любовь всегда несчастна, поскольку обещает больше, чем дает, вообще, от нее ждешь больше, чем она может дать. Отсюда — боль, разочарование, опустошенность. И потом... Любовь лишь тогда кажется большой, настоящей, красивой... когда она несчастная. Мне так кажется. Несостоявшаяся любовь всегда представляется значительнее, ее утрата — больнее. Кроме того, большая любовь обычно уходит, не соприкоснувшись с бытом, он не успевает разъесть ее, она уходит возвышенной и чистой... Говорят же, что несказанное слово — золотое... А если все идет гладко, ровно... ее почти не замечаешь, воспринимаешь как нечто само собой разумеющееся, как должное. Про такую любовь и язык не повернется сказать, что она... В общем, ты меня понимаешь.
— Возможно, понимаю, — проговорила Анна, глядя прямо перед собой. — Хотя я не уверена, что понимаю правильно. Но не хочу уточнять... Мне приятней понимать вас так, как понимаю.
— Ты даже не представляешь, какие мудрые слова только что произнесла, — Панюшкин решился посмотреть на нее в упор.
— Почему? Очень даже хорошо представляю, — девушка обиженно надула губы. — Мне важна открытость, способность человека поступать так, как ему хочется, жить своей жизнью, а не жизнью, которую навязали друзья, враги, начальство, обстоятельства... В этом самая большая мудрость, а не в том, что, начитавшись толстых книг, научиться слова нанизывать. Правда чудно — чтобы быть самим собой, ценить себя, свои чувства, требуется больше всего и риска, и твердости? — Анна пытливо посмотрела на Панюшкина.
— Я смотрю, ты и слова нанизывать горазда.
— Это не трудно, когда говоришь то, что хочется.
— Может быть, ты и права, может быть, в самом деле мудрецы — это всего-навсего люди, которые не боятся сказать то, что на языке вертится.
— Правильно! — подхватила Анна, — А дураки — это те, которые трусливее, слабее, которым все время не терпится сказать что-то очень умное! И они говорят — умное, дельное, но, поскольку все чужое, неуместное, оно кажется глупым, а? Может такое быть?
— Сколько угодно, Анна, сколько угодно!
— А скажите, Николай Петрович, та... ну, о которой вы говорили... я хуже ее?
— Ты? Нет, — серьезно ответил Панюшкин. — Ты не хуже.
— Но и не лучше?
— Подожди улыбаться... Я что хочу сказать — речь ведь идет не о линии носа, величине или цвете глаз, а о том, что этот человек для тебя значит... А ты... Нет, ты не хуже.
— Николай Петрович! — шутливо ужаснулась Анна, и Панюшкин невольно повернулся к ней лицом. — А ведь вы объяснились!
— Ты о чем? — притворно удивился он.
— Вы только что объяснились мне в любви. Неужели не заметили?
— Не заметил... Надо же... Так следил за собой... Видишь, расслабился. Вот что бывает, когда выпускаешь себя из рук. Синевы ему, вишь ли, захотелось, ядрена шишка!
— Э, нет, я не согласна! — с подчеркнутой серьезностью заявила Анна. — Вы сейчас не кажетесь расслабленным. Наоборот — вы собранны. Не лукавьте, Николай Петрович!
— Не буду, — послушно и печально сказал Панюшкин и медленно пошел дальше. Осторожно выглянув из-за воротника, он убедился, что Анна идет рядом — в полушубке, мужской ушанке, взволнованная разговором.
— А эта ваша любовь... — Анна запнулась, — давно?
— О, это случилось так давно, что я иногда сомневаюсь, да было ли все это? Но, когда начинаешь сопоставлять разные вещи, невольно приходишь к выводу, что все-таки было.
— Как ее звали?
— Неважно. Для нашего с тобой разговора неважно, — уточнил Панюшкин. — Но знаешь, Анна, иногда я со страхом думаю, что все могло кончиться иначе, что та любовь могла оказаться счастливой. Это было бы ужасно.
— Не понимаю, что же здесь ужасного?
— У меня бы началась совсем другая жизнь, я бы сейчас был совсем другим человеком. Возможно, более благополучным, устроенным, успокоившимся, ублаженным маленькими карманными успехами, победами, удрученным маленькими неудачами и заботами... А я не хочу быть иным, нежели в эту минуту, не хочу заниматься чем-то другим, жить другой жизнью. Настолько не хочу, что о всякой другой вероятности думаю со страхом.
— Но, может быть, — медленно проговорила Анна, — оставшись с той девушкой, вы бы с не меньшим содроганием думали бы об Острове, о нынешних своих заботах?
— Я думал об этом. Знаешь, я бы маялся в той жизни, она не по мне. А эта по мне. И я не жалуюсь. Не потому, что мне не на что пожаловаться или не хочется, — мне некогда. Этому я тоже рад. Когда начнешь жаловаться на несоответствие мира твоей высокой натуре, трудно бывает остановиться. Некоторые занимаются этим многие годы, нашли в этом брюзжании свое призвание, смысл своей жизни. А вот изменись сейчас мир, сделайся таким, каким они хотят, помрут с тоски. Нет, надо работать. Прилагать усилия. Каждый день. С печальной улыбкой взирать на несовершенство мира и в этом находить объяснения собственных неудач — последнее дело. У меня получилось все правильно. У меня все в порядке. Это я говорю себе честно. А у тебя? — улыбнулся Панюшкин, смущенный вырвавшимися словами.
— Николай Петрович, — проговорила Анна чуть слышно, — а скажите, между нами стена?
— Ха... Во всяком случае, что-то очень на нее похожее. А почему ты спрашиваешь?
— Вы не ошибаетесь?
— Не знаю... Полагаю, нет.
— Совершенно непробиваемая, непреодолимая, глухая стена? — Анна посмотрела на Панюшкина с какой-то беспомощностью, словно желая, чтобы он разуверил ее, разубедил.
— Ты все знаешь сама, Анна. Ты же все знаешь.
— Может, подкоп какой или взрывчатку, а? И рвануть эту стену, чтоб только каменные брызги в воздух, а?
— Да какая, к черту, стена! Глупости все это глупые! Какая стена, если я тебя вижу, слышу, понимаю, чувствую... Никакой стеньг. Между нами жизнь. Жизнь! Вот чего не пробьешь... Время. Понимаешь, Анна, — время. Как сказал Чернухо, есть только люди и время. И ничего больше. Вот скажи, ответь мне на такой нехороший вопрос... Если бы я тебя попросил, если бы очень попросил, взяла бы у меня мои десять лет? Себе. Сейчас.
— Сколько, вы говорите? Десять? Это мне было бы... Не так уж много... А вам... Знаете, взяла бы. Даже если бы вы не очень об этом просили. Десять лет взяла бы. Но не больше.
— Ахх! — крякнул Панюшкин. — Как бывает на свете... Как бывает на свете! Вот и ты объяснилась... Сама-то хоть заметила?
— Заметила, — Анна посмотрела в синие глубокие глаза Панюшкина с такой болью, что он не выдержал и отвернулся. — Я рада... что мы с вами сегодня... поговорили об этом, — сказала она медленно. — Мне хотелось поговорить с вами вот так... И мне казалось, что я должна это сделать. Не знаю почему... Не знаю. Было такое чувство, что должна...
Они с километр прошли молча. Солнце опустилось за холмы Материка, розовый закат быстро сменился синими сумерками. Скрип снега стал сильнее, звонче. В Поселке кое-где вспыхнули окна домов, замерцали слабые, еле видные огоньки на материкозском берегу.
— Да, Николай Петрович, я вышла замуж, — неожиданно сказала Анна быстро и как-то без выражения, будто освободилась от чего-то тяжелого, гнетущего.
— Знаю, поздравляю тебя. Это хорошо.
— Для кого хорошо?
— Для тебя. И для Званцева неплохо. Может быть, и для меня тоже.
— Вам паршиво, Николай Петрович?
— Откровенно говоря, да. Чертовски паршиво.
— Я могу вам помочь?
— Нет.
— Подумайте, может, смогу? Чего не бывает... Есть поступки красивые, а есть необходимые. Есть время для одних, а есть для других. По-моему, настали времена, когда вы... когда мы можем себе кое-что позволить.
— Нет-нет, все правильно. Все правильно, Анна. Я вот что хотел тебе сказать... Ты напрасно вышла замуж с такой репутацией. Объясни ему... Если хочешь, я объясню, а?
— Не надо, — отчужденно проговорила Анна. — Он так благородно простил меня, что просто не хотелось разочаровывать его в столь прекрасном поступке. Как он себе нравился, когда прощал меня за легкомыслие! Язык не повернулся сказать, что его великодушие неуместно. И хватит об этом. Николай Петрович, вас снимут?
— Полагаю — да.
— А если снимут — куда вы?
— Уеду, — Панюшкин постарался сказать это как можно спокойнее, безразличнее.
— Возьмите меня с собой!
— А куда мы денем Званцева?
— И его с собой возьмем, — она шало посмотрела на Панюшкина.
— Полагаю, у него другие планы. Да и ты не поедешь. Не нужно тебе это.
— А что мне нужно?
— Тебе нужна своя судьба. Ты ее найдешь. А Володе скажи о его заблуждении. Нельзя начинать такое дело, как семья, со снисходительности и обиды. Ведь за твоим молчанием — обида. И она выплеснется, она заявит о себе. Вот наберет силу, о, тогда уж вдвоем вы ничего с ней не поделаете. А может, ты умышленно молчишь о своей обиде? Уж не приберегла ли ты ее, чтобы потом иметь право вести себя свободно? — Панюшкин взял Анну за руку и повернул к себе.
— С вами опасно долго разговаривать, Николай Петрович. Пока. Я пошла. Званцев уже, наверно, во всех окнах глазки продышал... — она тронула Панюшкина за рукав, быстро взглянула ему в глаза.
— Красивая ты девушка, Аня, — Панюшкин улыбнулся.
— Я знаю! — быстро ответила она.
— Я говорю не только о том, что ты видишь в зеркале... Конечно, мне паршиво, но знаешь, не променяю я это свое состояние ни на беззаботный хохот, ни на самодовольство или самоуверенное спокойствие, и равнодушие, замешенное на превосходстве, мне ни к чему... Может быть, это странно, но кажется... кажется, я счастлив. Не веришь?
— Не знаю, — она растерянно улыбнулась, пожала плечами.
— Это твоя заслуга, — сказал Панюшкин.
— Пока, Николай Петрович! Счастливо! — и Анна побежала по протоптанной в снегу дорожке к огонькам общежития. Но тут же вернулась, подошла к нему вплотную. — Николай Петрович, ну что мне делать? Что?
Панюшкин провел рукой по свежей, прохладной щеке Анны, на секунду привлек ее к себе, но тут же отстранил.
— А мне? — тихо спросил он. — А мне?
* * *
Как часто бессознательно, сами того не замечая, мы ищем встреч с прошлым, с собственным прошлым — люди, места, письма, воспоминания...
Что за этим?
Только ли естественная тоска по былому, когда ты был молод, здоров и полон глупых несбыточных надежд?
Вряд ли. Скорее всего, за этим стоит стремление утвердиться в настоящем. А в прошлом мы просто пытаемся найти подтверждение нынешней своей правоте, пытаемся доказать себе, что если все получилось не самым лучшим образом, то вовсе не по нашей вине.
Из дневника Панюшкина
* * *
Белоконь пребывал в отличном расположении духа.
Начальство не тревожило и не подгоняло, а свидетели тешили его ненасытную душу все новыми историями.
Единственно о чем жалел Белоконь, так это о том, что так мало людей оказалось тогда в магазине, и он не может потолковать по душам со всеми строителями. Понимая, что в кабинете участкового обстановка не располагает к откровенной беседе, Белоконь постарался улизнуть от своего старательного помощника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
И Панюшкин еще раз вздохнул, набрав полную грудь морозного чистого воздуха, и резко выдохнул, будто вытолкнул из себя раздражающую суету последних дней, неуверенность, выдохнул бумажную пыль отчетов, справок, протоколов, освободился от гнетущего чувства зависимости.
— Ничего, — сказал он вслух. — Авось. — И, прищурившись, зло и расчетливо посмотрел на Пролив. Ты сделал свою работу, Коля. Ты выполнил ее настолько хорошо, насколько мог. Если тебе не в чем упрекнуть себя, так ли уж важно, в чем упрекнут тебя эти люди? Ты знаешь о себе больше, чем они, значит, твой суд все равно жестче и справедливее.
Уже повернув к Поселку, Панюшкин неожиданно среди заснеженных сопок увидел маленькую темную фигурку, медленно двигающуюся навстречу. «Кто бы это мог быть?» — подумал он озадаченно. Обычно строители избегали уходить далеко от Поселка, опасаясь заблудиться. Метров за сто Панюшкин узнал Анну Югалдину. «Что это она?» — забеспокоился он и прибавил шагу.
За год, который прожила Анна в Поселке, у нее с Панюшкиным установились странные, полушутливые отношения. Она была единственным человеком, который мог подтрунивать над начальником, позволять себе рискованные шуточки в его адрес. Да и Панюшкин с самого начала признал за ней право вести себя, как она считала нужным, и, несмотря на бесконечные пересуды о ней, смешки, знал наверняка — за ними нет ровным счетом ничего. Она слишком пренебрегала мнением о себе, чтобы опуститься до опровержения слухов. Опровергать, полагала Анна, — значит оправдываться, а оправдываться она не хотела ни перед кем. Даже Званцев, если и не верил слухам полностью, то все-таки допускал, что за ними кое-что есть, но, решив быть великодушным, согласился не обращать на них внимания. Анна лишь улыбнулась, когда он сказал, что его не интересует ее прошлое, дав понять, что прощает ее заблуждения. Но, не отвергая сплетен, она тем самым как бы подтверждала их, а видя особое, со значением, отношение к себе, включалась в игру, представляясь той, за кого ее принимали, и в то же время презирая тех, перед кем вынуждена была разыгрывать комедию. И замыкалась. Это было неизбежно.
— Николай Петрович! — крикнула Анна еще издали.
Она подошла, запыхавшись, ее глаза радостно блестели. — Идемте вместе!
— С удовольствием! — ответил Панюшкин.
— А! — она с досадой махнула рукой. — Какое там удовольствие! Вы убегаете от меня, едва только завидите! Дела у вас сразу находятся, заботы одолевают — не подступись!
— А заметно?
— Мне заметно. Не убегайте, Николай Петрович... А то и словом переброситься не с кем, ей-богу!
— Конечно, если будешь забираться вот в такие места, то, кроме меня, в самом деле не с кем будет потолковать. Да, что ты здесь делаешь?
— Гуляю, — Анна пожала плечами. — Мозгами шевелю. Одиноких путников подстерегаю... Иногда большие начальники попадаются.
Панюшкин совсем рядом увидел ее раскрасневшееся на морозе лицо, глаза, шалую улыбку, и вдруг его охватила робость, что-то дрогнуло в нем, он почти в панике оглянулся по сторонам — нет ли кого, кто пришел бы на помощь и избавил бы его от этого разговора, от этой улыбки, но вокруг было все так же пустынно и солнечно.
— Нет, я не могу так разговаривать, — пробормотал он. — Я не могу разговаривать, когда на меня смотрят... вот так смотрят... Такими глазами...
— Николай Петрович! — предостерегающе сказала Анна. — Возьмите себя в руки!
— Ох, Анна, если бы ты знала, как хочется иногда выпустит! себя из рук! Знаешь, как голубя запустить в небо — чтоб только шелест крыльев, и солнце в глаза, и синева, синева, синева!
— За чем дело стало?
— Не знаю, — вздохнул Панюшкин. — Понятия не имею. Стар я уже для того, чтобы крыльями хлопать. Жаль, конечно, но... Тут уж хоть криком кричи, хоть волком вон, а ничего не изменишь.
— Да не верю я вам! Вы просто... кокетничаете, — засмеялась Анна.
— И для этого я стар, — Панюшкин недовольно нахмурился и чуть повел плечом, как бы отгораживаясь и от Анны, и от ее вопросов. Он не нравился себе в этот момент — сам заговорил о собственной старости, спохватился, но было поздно, появилось ощущение досадной оплошности.
— Не верю я вам ни на грош, — повторила Анна. — Вот на столько не верю, — вынув руку из кармана полушубка, она показала ему кончик мизинца. — Ведь вы здесь, на этом побережье... один! Остальные так... кобели.
— Знаешь, Анна, воздавая мне, так сказать, должное, обходилась бы ты без таких слов, а?
— Ну, простите! Нет, я в самом деле прошу прощения, не верите? Не обижайтесь, Николай Петрович! Ну, лады? Тогда я задам один вопрос... если вы не против...
— Задавай. Люблю вопросы.
— Даже неприятные?
— Особенно неприятные. В них раскрывается тот, кто задает эти вопросы. Если я знаю, что тебя интересует, значит, я знаю, кто ты, чем дышишь, о чем думаешь... Так что давай свои каверзные вопросы.
— Вы меня озадачили, — смутилась Анна. — Лучше задам приятный вопрос... Скажите, Николай Петрович, а вот так, не скрывая, не тая... Была у вас в жизни настоящая любовь? Понимаете, по большому счету? Вернее, я уверена, что была, не может не быть... Иначе вы не были бы таким, какой есть...
— Ну-ну, это интересно! — подзадорил Панюшкин.
— Скажу-скажу, не подстегивайте! Понимаете, мне кажется, есть у вас нечто такое... А, черт! Мозги буксуют... Есть такое, что говорит о... о готовности принять... даже нет — взять на себя ответственность большой любви. Примерно так. Я права?
— Возможно, — Панюшкин в смущении спрятался за воротник. — Возможно, — повторил он в растерянности, окая больше обычного. Привыкнув оценивать свои мысли, чувства, он не мог не признать, что ему приятно ее предположение.
— Ну а теперь, когда я выдала вам такой комплимент, ответьте все-таки на мой вопрос, — и Панюшкин снова увидел Анну настолько близко, что ее лицо закрыло от него Пролив, побережье, тропинку, по которой они шли. — Ну? — требовательно повторила Анна. — Была любовь?
— Думаю, была.
— Несчастная?
— Видишь ли, Анна... Мне кажется, что большая любовь всегда несчастна, поскольку обещает больше, чем дает, вообще, от нее ждешь больше, чем она может дать. Отсюда — боль, разочарование, опустошенность. И потом... Любовь лишь тогда кажется большой, настоящей, красивой... когда она несчастная. Мне так кажется. Несостоявшаяся любовь всегда представляется значительнее, ее утрата — больнее. Кроме того, большая любовь обычно уходит, не соприкоснувшись с бытом, он не успевает разъесть ее, она уходит возвышенной и чистой... Говорят же, что несказанное слово — золотое... А если все идет гладко, ровно... ее почти не замечаешь, воспринимаешь как нечто само собой разумеющееся, как должное. Про такую любовь и язык не повернется сказать, что она... В общем, ты меня понимаешь.
— Возможно, понимаю, — проговорила Анна, глядя прямо перед собой. — Хотя я не уверена, что понимаю правильно. Но не хочу уточнять... Мне приятней понимать вас так, как понимаю.
— Ты даже не представляешь, какие мудрые слова только что произнесла, — Панюшкин решился посмотреть на нее в упор.
— Почему? Очень даже хорошо представляю, — девушка обиженно надула губы. — Мне важна открытость, способность человека поступать так, как ему хочется, жить своей жизнью, а не жизнью, которую навязали друзья, враги, начальство, обстоятельства... В этом самая большая мудрость, а не в том, что, начитавшись толстых книг, научиться слова нанизывать. Правда чудно — чтобы быть самим собой, ценить себя, свои чувства, требуется больше всего и риска, и твердости? — Анна пытливо посмотрела на Панюшкина.
— Я смотрю, ты и слова нанизывать горазда.
— Это не трудно, когда говоришь то, что хочется.
— Может быть, ты и права, может быть, в самом деле мудрецы — это всего-навсего люди, которые не боятся сказать то, что на языке вертится.
— Правильно! — подхватила Анна, — А дураки — это те, которые трусливее, слабее, которым все время не терпится сказать что-то очень умное! И они говорят — умное, дельное, но, поскольку все чужое, неуместное, оно кажется глупым, а? Может такое быть?
— Сколько угодно, Анна, сколько угодно!
— А скажите, Николай Петрович, та... ну, о которой вы говорили... я хуже ее?
— Ты? Нет, — серьезно ответил Панюшкин. — Ты не хуже.
— Но и не лучше?
— Подожди улыбаться... Я что хочу сказать — речь ведь идет не о линии носа, величине или цвете глаз, а о том, что этот человек для тебя значит... А ты... Нет, ты не хуже.
— Николай Петрович! — шутливо ужаснулась Анна, и Панюшкин невольно повернулся к ней лицом. — А ведь вы объяснились!
— Ты о чем? — притворно удивился он.
— Вы только что объяснились мне в любви. Неужели не заметили?
— Не заметил... Надо же... Так следил за собой... Видишь, расслабился. Вот что бывает, когда выпускаешь себя из рук. Синевы ему, вишь ли, захотелось, ядрена шишка!
— Э, нет, я не согласна! — с подчеркнутой серьезностью заявила Анна. — Вы сейчас не кажетесь расслабленным. Наоборот — вы собранны. Не лукавьте, Николай Петрович!
— Не буду, — послушно и печально сказал Панюшкин и медленно пошел дальше. Осторожно выглянув из-за воротника, он убедился, что Анна идет рядом — в полушубке, мужской ушанке, взволнованная разговором.
— А эта ваша любовь... — Анна запнулась, — давно?
— О, это случилось так давно, что я иногда сомневаюсь, да было ли все это? Но, когда начинаешь сопоставлять разные вещи, невольно приходишь к выводу, что все-таки было.
— Как ее звали?
— Неважно. Для нашего с тобой разговора неважно, — уточнил Панюшкин. — Но знаешь, Анна, иногда я со страхом думаю, что все могло кончиться иначе, что та любовь могла оказаться счастливой. Это было бы ужасно.
— Не понимаю, что же здесь ужасного?
— У меня бы началась совсем другая жизнь, я бы сейчас был совсем другим человеком. Возможно, более благополучным, устроенным, успокоившимся, ублаженным маленькими карманными успехами, победами, удрученным маленькими неудачами и заботами... А я не хочу быть иным, нежели в эту минуту, не хочу заниматься чем-то другим, жить другой жизнью. Настолько не хочу, что о всякой другой вероятности думаю со страхом.
— Но, может быть, — медленно проговорила Анна, — оставшись с той девушкой, вы бы с не меньшим содроганием думали бы об Острове, о нынешних своих заботах?
— Я думал об этом. Знаешь, я бы маялся в той жизни, она не по мне. А эта по мне. И я не жалуюсь. Не потому, что мне не на что пожаловаться или не хочется, — мне некогда. Этому я тоже рад. Когда начнешь жаловаться на несоответствие мира твоей высокой натуре, трудно бывает остановиться. Некоторые занимаются этим многие годы, нашли в этом брюзжании свое призвание, смысл своей жизни. А вот изменись сейчас мир, сделайся таким, каким они хотят, помрут с тоски. Нет, надо работать. Прилагать усилия. Каждый день. С печальной улыбкой взирать на несовершенство мира и в этом находить объяснения собственных неудач — последнее дело. У меня получилось все правильно. У меня все в порядке. Это я говорю себе честно. А у тебя? — улыбнулся Панюшкин, смущенный вырвавшимися словами.
— Николай Петрович, — проговорила Анна чуть слышно, — а скажите, между нами стена?
— Ха... Во всяком случае, что-то очень на нее похожее. А почему ты спрашиваешь?
— Вы не ошибаетесь?
— Не знаю... Полагаю, нет.
— Совершенно непробиваемая, непреодолимая, глухая стена? — Анна посмотрела на Панюшкина с какой-то беспомощностью, словно желая, чтобы он разуверил ее, разубедил.
— Ты все знаешь сама, Анна. Ты же все знаешь.
— Может, подкоп какой или взрывчатку, а? И рвануть эту стену, чтоб только каменные брызги в воздух, а?
— Да какая, к черту, стена! Глупости все это глупые! Какая стена, если я тебя вижу, слышу, понимаю, чувствую... Никакой стеньг. Между нами жизнь. Жизнь! Вот чего не пробьешь... Время. Понимаешь, Анна, — время. Как сказал Чернухо, есть только люди и время. И ничего больше. Вот скажи, ответь мне на такой нехороший вопрос... Если бы я тебя попросил, если бы очень попросил, взяла бы у меня мои десять лет? Себе. Сейчас.
— Сколько, вы говорите? Десять? Это мне было бы... Не так уж много... А вам... Знаете, взяла бы. Даже если бы вы не очень об этом просили. Десять лет взяла бы. Но не больше.
— Ахх! — крякнул Панюшкин. — Как бывает на свете... Как бывает на свете! Вот и ты объяснилась... Сама-то хоть заметила?
— Заметила, — Анна посмотрела в синие глубокие глаза Панюшкина с такой болью, что он не выдержал и отвернулся. — Я рада... что мы с вами сегодня... поговорили об этом, — сказала она медленно. — Мне хотелось поговорить с вами вот так... И мне казалось, что я должна это сделать. Не знаю почему... Не знаю. Было такое чувство, что должна...
Они с километр прошли молча. Солнце опустилось за холмы Материка, розовый закат быстро сменился синими сумерками. Скрип снега стал сильнее, звонче. В Поселке кое-где вспыхнули окна домов, замерцали слабые, еле видные огоньки на материкозском берегу.
— Да, Николай Петрович, я вышла замуж, — неожиданно сказала Анна быстро и как-то без выражения, будто освободилась от чего-то тяжелого, гнетущего.
— Знаю, поздравляю тебя. Это хорошо.
— Для кого хорошо?
— Для тебя. И для Званцева неплохо. Может быть, и для меня тоже.
— Вам паршиво, Николай Петрович?
— Откровенно говоря, да. Чертовски паршиво.
— Я могу вам помочь?
— Нет.
— Подумайте, может, смогу? Чего не бывает... Есть поступки красивые, а есть необходимые. Есть время для одних, а есть для других. По-моему, настали времена, когда вы... когда мы можем себе кое-что позволить.
— Нет-нет, все правильно. Все правильно, Анна. Я вот что хотел тебе сказать... Ты напрасно вышла замуж с такой репутацией. Объясни ему... Если хочешь, я объясню, а?
— Не надо, — отчужденно проговорила Анна. — Он так благородно простил меня, что просто не хотелось разочаровывать его в столь прекрасном поступке. Как он себе нравился, когда прощал меня за легкомыслие! Язык не повернулся сказать, что его великодушие неуместно. И хватит об этом. Николай Петрович, вас снимут?
— Полагаю — да.
— А если снимут — куда вы?
— Уеду, — Панюшкин постарался сказать это как можно спокойнее, безразличнее.
— Возьмите меня с собой!
— А куда мы денем Званцева?
— И его с собой возьмем, — она шало посмотрела на Панюшкина.
— Полагаю, у него другие планы. Да и ты не поедешь. Не нужно тебе это.
— А что мне нужно?
— Тебе нужна своя судьба. Ты ее найдешь. А Володе скажи о его заблуждении. Нельзя начинать такое дело, как семья, со снисходительности и обиды. Ведь за твоим молчанием — обида. И она выплеснется, она заявит о себе. Вот наберет силу, о, тогда уж вдвоем вы ничего с ней не поделаете. А может, ты умышленно молчишь о своей обиде? Уж не приберегла ли ты ее, чтобы потом иметь право вести себя свободно? — Панюшкин взял Анну за руку и повернул к себе.
— С вами опасно долго разговаривать, Николай Петрович. Пока. Я пошла. Званцев уже, наверно, во всех окнах глазки продышал... — она тронула Панюшкина за рукав, быстро взглянула ему в глаза.
— Красивая ты девушка, Аня, — Панюшкин улыбнулся.
— Я знаю! — быстро ответила она.
— Я говорю не только о том, что ты видишь в зеркале... Конечно, мне паршиво, но знаешь, не променяю я это свое состояние ни на беззаботный хохот, ни на самодовольство или самоуверенное спокойствие, и равнодушие, замешенное на превосходстве, мне ни к чему... Может быть, это странно, но кажется... кажется, я счастлив. Не веришь?
— Не знаю, — она растерянно улыбнулась, пожала плечами.
— Это твоя заслуга, — сказал Панюшкин.
— Пока, Николай Петрович! Счастливо! — и Анна побежала по протоптанной в снегу дорожке к огонькам общежития. Но тут же вернулась, подошла к нему вплотную. — Николай Петрович, ну что мне делать? Что?
Панюшкин провел рукой по свежей, прохладной щеке Анны, на секунду привлек ее к себе, но тут же отстранил.
— А мне? — тихо спросил он. — А мне?
* * *
Как часто бессознательно, сами того не замечая, мы ищем встреч с прошлым, с собственным прошлым — люди, места, письма, воспоминания...
Что за этим?
Только ли естественная тоска по былому, когда ты был молод, здоров и полон глупых несбыточных надежд?
Вряд ли. Скорее всего, за этим стоит стремление утвердиться в настоящем. А в прошлом мы просто пытаемся найти подтверждение нынешней своей правоте, пытаемся доказать себе, что если все получилось не самым лучшим образом, то вовсе не по нашей вине.
Из дневника Панюшкина
* * *
Белоконь пребывал в отличном расположении духа.
Начальство не тревожило и не подгоняло, а свидетели тешили его ненасытную душу все новыми историями.
Единственно о чем жалел Белоконь, так это о том, что так мало людей оказалось тогда в магазине, и он не может потолковать по душам со всеми строителями. Понимая, что в кабинете участкового обстановка не располагает к откровенной беседе, Белоконь постарался улизнуть от своего старательного помощника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42