Морские суда и межконтинентальные лайнеры — для кого? Для кого шумит тайга, плывут льдины, для кого проложена островная узкоколейка, для кого извергаются вулканы, наваливаются на побережье цунами, для кого проносятся над островами тайфуны? Для кого?
— Другими словами — почему это все не для меня? — уточнил Белоконь.
— Да! — выкрикнул телефонист. — Да! Почему не для меня? И эти мысли лишают уверенности, начинаешь понимать однобокость своей жизни, ее ограниченность. Да, у тебя есть любимая работа, город, друзья, ради них ты можешь отказаться от чего угодно. Но! Отказаться! Сознательно! В конце концов ты возвращаешься и со своего Острова, но сначала ты должен пройти через него! А вот лишиться своего Острова, не глядя, заведомо, я не согласен. — Кошаев уперся в стол руками и, наклонившись, выкрикнул прямо в лицо Белоконю. — Не согласен!
— И правильно! — так же громко вскричал Белоконь. — Целиком и полностью одобряю!
— Твоя критическая точка! — размахивал трубкой Кошаев. — Твой испытательный полигон! Ты проходишь через него и достигаешь вершины, издали кажущейся неприступной. Друзья могут ни во что не ставить твои результаты, но ты добрался до вершины не для того, чтобы хвастать этим. Просто возвращаешься другим, вот и все. Можешь вернуться без сил, но ты стал сильнее. А Остров, Остров навсегда останется с тобой, в твоем тылу, как надежная боевая часть, готовая всегда прийти на помощь по первому зову. Вот так.
Кошаев закашлялся, неосторожно глотнув дыма, согнулся чуть ли не пополам, и Белоконь вдруг с болью увидел, какой это маленький и тщедушный человек. Он смотрел на него исподтишка, боясь оскорбить прямым взглядом, как бы подглядывал за этим согнувшимся от кашля человеком и видел его слезящиеся глаза, сиротливо оставленную на столе солидную трубку из вишневого корня и вдруг понял, представил не очень-то счастливую его жизнь на Материке...
— А жена там осталась, на Материке? — спросил Белоконь.
— Да... Осталась.
— Сюда не хочет?
— Не хочет.
— Нелады, значит?
— Нелады, — подтвердил Кошаев.
— Ничего, наладится, — успокоил участковый.
— Не наладится, — почти равнодушно сказал телефонист. — Не наладится, — Кошаев застыл с глубокими морщинами в углах рта, расположенными в виде улыбки.
— Послушай, Жора! — воскликнул участковый. — Я не знал твоей истории, но тебе... тебе надо съездить в отпуск, домой!
— Да, наверно, придется съездить.
— Почему придется! — удивился Белоконь. — Просто съездить. Или вас здесь что-то держит?
— Держит, — улыбнулся Кошаев. — Вы не поверите — боюсь.
— Боитесь? Чего?
— Видите ли, одни и те же поступки могут вызывать и самое неподдельное восхищение, и столь же искреннюю насмешку. В зависимости от того, кто совершает эти поступки... Поступки — это как одежда. Они должны быть впору человеку. Ни на размер больше, ни на размер меньше. Этот мой бросок на Остров... висит на мне, как пиджак великана, я кажусь себе смешным и неуклюжим.
— Гадкий утенок, — тихо сказал Белоконь.
— Что? — не расслышал Кошаев.
— Говорю — гадкий утенок. Сказка такая есть про утенка. Он давно уже самая прекрасная птица, а все, видите ли, кажется себе смешным и неуклюжим. Возьмите себя в руки, Кошаев! Пиджак великана, которого вы так стесняетесь, трещит на ваших плечах! Слышите? Трещит по швам! Он вам давно мал, из швов лезет вата, его уже надо сменить!
— Вы думаете? — Кошаев невольно распрямился и начал набивать трубку.
— Да вы и сами это знаете! Ведь знаете?
— Надеюсь, — засмущался телефонист.
— Да, чуть не забыл! — Белоконь хлопнул ладонью по столу. — Георгий Петрович, вы знаете, где и когда нашли всех троих — двух беглецов и Большакова... Могли ли они встретиться? Мог Горецкий пройти за два часа от того места, где нашли Большакова, до того места, где нашли его самого?
— Пять километров за два часа? В ту ночь это было бы на грани человеческих возможностей.
— А Юра мог встретиться с Большаковым, когда остался один, когда Горецкий ушел?
— Конечно, мог! Ведь они были почти рядом.
— Еще вопрос... Когда нашли Большакова, вы ничего особенного не заметили? Какая-нибудь деталь, несуразность, след?
— Что вы! — Кошаев безнадежно махнул рукой. — В снегу, среди торосов, под обрывом! Он пролетел метров десять, собака пограничников его почуяла, а то бы и сейчас там лежал. Вы Горецкого не допрашивали? Вот кого надо потормошить! Расколется, никуда не денется. Над Андрюхой он поработал, больше некому. По дремучести своей, наверно, даже не подозревал, что его спасают. Думал, что сотня человек среди ночи поднялась, чтобы ловить его, охламона несчастного!
— Горецкий бы одолел Большакова?
— В честном бою? Нет. Большаков недавно из армии, не пил, ходил на лыжах, в армии разряд по боксу получил, он, как говорят, был в форме. Нет, в честном бою Горецкий с ним ни за что бы не справился. Но ведь у убийцы право первого удара.
— Пока Большаков еще жив... А будет ли Горецкий убийцей... Сейчас это зависит от врачей.
* * *
Хромов шел по самой середине дороги и, слегка пошатываясь, пристально смотрел вперед, пытаясь ослабевшими спьяну глазами определить, кто идет навстречу.
А узнав, смотрел еще настойчивее — не осуждают ли его, не смеются ли над ним. И на всякий случай усмехался презрительно и высокомерно. Издали заметив Анатолия Евгеньевича, бывшего директора столовой, остановился, расставив ноги пошире и опустив вперед тяжелую голову, сразу сделавшись похожим на деревенского быка, вырвавшегося из загона. Хромов исподлобья смотрел, как медленно, все медленнее приближался к нему Анатолий Евгеньевич. Иногда он устало прикрывал глаза красными веками, а открыв их, обводил тусклым взором окрестности, пока снова не находил среди изб, заборов, прогуливающихся лошадей, гудящих на ветру деревьев маленькую фигурку Кныша. Убедившись, что тот никуда не пропал, Хромов удовлетворенно прикрывал глаза. Открыв их в очередной раз и увидев Анатолия Евгеньевича прямо перед собой, Хромов колыхнулся взад-вперед и улыбнулся как смог.
— Ну что, Толька! Кисло? — с прозорливостью и прямотой пьяного спросил Хромов.
— Простите, Станислав Георгиевич... но... я не совсем понял вас... О чем, собственно, вы?
— А! — досадливо махнул рукой Хромов, морщась от непонятливости собеседника. — Я спрашиваю, жизнь у тебя сегодня кислая? Ну! Отвечай! У тебя спрашиваю!
Анатолий Евгеньевич горделиво вскинул голову и уже приготовился было ответить что-то резкое, что сразу поставило бы на место этого упившегося хама, но... передумал. Беспомощно пожал плечами и виновато улыбнулся:
— А знаете, Станислав Георгиевич... Действительно того... Неуютно мне сегодня.
— То-то, я смотрю, ты весь в воздухе растворяешься.
— Может быть, это не моя вина, — тонко улыбнулся Кныш. Но решив, что намек получился уж слишком прозрачным, продолжил: — Может быть, это только в ваших глазах я, простите, растворяюсь, как вы только что выразились?
— Господи! — громко протянул Хромов, раскачиваясь на широко расставленных ногах. — Чего только не напридумают себе люди в утешение! Если тебе, Толька, кисло, какая разница, в чьих глазах растворяешься? Ведь сам сказал, что кисло... Ведь кисло? Нет, Толька, не уходи, сначала скажи — кисло?
— Ну, хорошо — кисло, — неохотно подтвердил Анатолий Евгеньевич. Его коробило это пренебрежительное обращение «Толька», и он все подбирал момент, чтобы обрезать Хромова, а когда нашел все-таки достаточно обидные слова и уже открыл рот, чтобы произнести их четко и звонко в морозном воздухе, увидел, что Хромов спит. — Счастливо добраться, Станислав Георгиевич, — неосторожно произнес он и тем разбудил Хромова.
— Что? — возмутился тот. — Прощаешься? Бросаешь беспомощного человека посреди улицы? Толька! Я тебя не узнаю. Ты всегда был таким порядочным человеком, всегда был здесь самым порядочным человеком, и если я тебе этого не говорил, то всегда так думал! — ложь была настолько очевидной и наглой, что Хромов, не выдержав, расхохотался хрипло и отрывисто.
Но на Анатолия Евгеньевича его слова, как ни странно, подействовали, и он смутился от похвалы.
— Простите, не могу, — сказал он сконфуженно. — Мне пора. Меня ждут.
— Кто тебя ждет, Толька? Кому ты нужен? Тоже еще дурью мается — ждут его! Придумать такое надо! Ладно, не вякай, пошли со мной... Пошли, пошли, никуда я тебя не отпущу, не дергайся, рукав оборвешь! Пошли, кому говорю! Не вырывайся, все равно не вырвешься, хилый потому что и никудышный. Пошли, у меня дома кой-чего есть, да и у тебя, смотрю, карман отдувается! — Хромов ткнул Анатолия Евгеньевича в бок, безошибочно попав в бутылку. — Пошли, Толька. В гостях ты не часто бываешь, не больно тебя зовут-то, а? Да не обижайся, не коси глазом, у меня тоже стены не дрожат от топота ног!
Анатолий Евгеньевич затравленно оглядывался, словно искал место, куда можно было бы убежать, скрыться от этих пьяных разоблачений. Но как назло не было рядом ни подворотни, ни прохожего. И он послушно шел рядом с Хромовым. А тот спотыкался, ноги его вязли в снегу, какая-то неведомая сила бросала его из стороны в сторону, и тщедушный Анатолий Евгеньевич вынужден был поддерживать Хромова, описывая вместе с ним замысловатые фигуры. Теперь он оглядывался уже не в поисках убежища, боялся, что увидят его в столь непристойном виде да еще подумают, будто тоже напился.
— Хватит тебе озираться-то! — вдруг рявкнул Хромов. — Ишь неудобно ему... Озирается, озирается... Кому ты нужен, чтоб на тебя еще оглядывались! А если и подумают, что ты напился, то удивятся, конечно... Но и зауважают. А иначе за что тебя еще можно уважать?
— Так уж и не за что! — обиделся Кныш. — Напрасно вы так, Станислав Георгиевич... Человек заслуживает уважения уже хотя бы потому, что...
— Ну? Слушаю! Ну? За что же?! Молчишь... А говорить-то когда начнешь? Ведь когда-то же надо заговорить, голос свой надо подать в пространство! Ведь помрешь — и голоса твоего никто знать не будет!
— Знаете, Станислав Георгиевич, если уж мы вместе идем, если уж мы вот так разговорились с вами, то надо бы и выражения выбирать. Я к вам не навязывался, шел своей дорогой...
— Это у тебя-то своя дорога?! Опомнись!
— Вы полагаете, что у меня не может быть своей дороги?
— Заткнись, Толька! Сил нет слушать. Я ведь когда пьяный — у-у какой хитрый. Я самый хитрый на всем западном побережье Острова, вот!
— Что же сказать вам, Станислав Георгиевич... Не могу не согласиться, но не могу и подтвердить ваши слова, поскольку, как вы сами понимаете, такие вещи не могут быть вот так сразу, на ходу...
— Толька! Хватит! Сил нет! Иди молча.
Несмотря на холод, в комнате Хромова было душно, затхло. Анатолий Евгеньевич брезгливо осматривал ненодметенный пол, стол, заваленный огрызками, одежду на стульях, неприбранную постель...
— Раздевайся, Толька, хватит тебе на срам мой глазеть! Раздевайся, будь как дома!
Хромов швырнул свое тяжелое пальто прямо на кровать, отобрав куртку у гостя, через всю комнату бросил ее туда же. Анатолий Евгеньевич испуганно проследил за полетом куртки, но, не услышав звона разбитой бутылки, успокоился. А Хромов, подойдя к столу, на секунду задумался, глядя на остатки прошлых пиршеств, потом свел вместе четыре угла клеенки, одним махом собрав все в узел, и непочтительно швырнул его в сени. Стол он застелил старыми чертежами, в центре установил бутылку водки. Посмотрел на нее, наклонив голову, и вдруг, вспомнив что-то, направился к кровати. Покопавшись в куртке Анатолия Евгеньевича, он и вторую бутылку поставил на стол. Потом принес кусок кетового балыка, достал из тумбочки банку красной икры, которая сверху уже успела подернуться сухой корочкой, положил рядом нож и две алюминиевые ложки. Распрямившись, еще раз окинул взором стол, как полководец осматривает поле будущего боя, долго считал вилки, которые, видимо, двоились в его глазах, шевелил губами, и чувствовалось, испытывает растерянность, старается понять — чего же не хватает на столе...
— Стаканов-то нету! — вдруг улыбнулся он. — А ты, Толька, молчишь. Ведь трезвый, видишь, что стаканов нету, а молчишь... Вот ты какой человек, Толька!
Хромов вышел в коридор, долго звенел там стеклянной посудой, потом Анатолий Евгеньевич услышал, как хлопнула входная дверь, и через окно увидел Хромова уже во дворе. Тот из кружки поливал стеклянные баночки из-под каких-то не то соков, не то специй. Когда Хромов вошел и поставил баночки с замерзшими капельками воды, у Анатолия Евгеньевича отлегло от сердца — они были чистыми.
— Ну, Толька, садись и рассказывай, — сказал Хромов, опускаясь на табуретку. Откупорив бутылку, он быстро и верно налил Анатолию Евгеньевичу полную баночку. — Выпей сначала. Штрафную. Пей, говорю, а то тебе со мной скучно будет. Дураком покажусь. Ты ведь не хочешь, чтобы я дураком тебе показался, нет? Пей! — рявкнул Хромов, увидев, что гость колеблется и смотрит на полную до краев баночку чуть ли не с ужасом. Он с подозрением проследил, чтобы Кныш выпил все без утайки, и лишь тогда налил себе. — Теперь рассказывай! — приказал Хромов и сунул в рот полную ложку икры.
— Что рассказывать-то, Станислав Георгиевич?
— Расскажи, почему жизнь кислая, почему директором столовой стал, почему выгнали, почему не стал физиком пилотом, космонавтом, инженером на худой конец? А еще расскажи, почему в гости к тебе никто не ходит, почему тебя к себе не зовут? Ну? Молчишь? Позволяешь, значит, думать все, что угодно?
Презрительно выпятив губы, Хромов долго смотрел за окно, потом перевел глаза на стол, увидел бутылку, взял ее и, отведя на вытянутую руку, принялся рассматривать этикетку. Вслух произнес, какое министерство занимается выпуском, с удивлением прочел о емкости бутылки, о крепости водки, словно никогда раньше не знал этого. Потом с непонятным наслаждением зачитал странное семизначное число, которое даже специалисты ликероводочного производства вряд ли смогли бы растолковать. Оторвав взгляд от цифр, Хромов с удивлением увидел Анатолия Евгеньевича, стол, пустые баночки. Разлив остатки водки, забросил бутылку под кровать.
— Ну вот, — сказал Анатолий Евгеньевич, — теперь стол вполне приличный. А то сидим вдвоем и две бутылки... — Своей баночкой Кныш звякнул о баночку Хромова, прислушался. Глухой звон ему, видимо, понравился, и он чокнулся еще раз. И тут же выпил.
— А знаешь, Толька, — сказал Хромов, — все они были правы. Они, а не я. Понял? — на Анатолия Евгеньевича вместе со слюной полетели капельки водки.
— Кто... они? — спросил он настороженно, ожидая подвоха.
— Девушки.
— Девушки? — Анатолий Евгеньевич произнес это слово не столько с удивлением, сколько с испугом. — Какие девушки, Станислав Георгиевич? Если вы имеете в виду тех, которые, так сказать, иногда в связи с определенными обстоятельствами...
— Да, Толька, — не слыша гостя, продолжал Хромов, — все те девушки, которые когда-то уходили, не желая меня и пренебрегая мной. А я говорил себе, им тоже говорил, что, дескать, горько будете жалеть... Мы еще встретимся, утешал я себя, и тогда вы поймете, спохватитесь... Бессонные ночи и мокрые от слез подушки — вот что вас ждет! Унылые никчемные мужья и сладкие и горькие воспоминания о том далеком часе, когда судьба свела вас с таким человеком, как Хромов... Но вы не оценили этого дара, поддали его ногой и прошли мимо... Это я так думал, — Хромов, не то усмехнулся, не то всхлипнул.
— Может быть, если вы действительно встретитесь с женщиной, которая нравилась и поступила не так, как вам хотелось, то эта встреча станет... и для нее, и для вас... станет тем счастливым...
— Заткнись, Толька. Если я встречу женщину, которую знал раньше... Мне надо бежать! Стыдно, некрасиво, неприлично бежать на другую сторону улицы, квартала, я буду бежать вдоль всего Острова с севера на юг, только чтобы не встретиться с женщиной, с которой был знаком когда-то! Понимаешь, Толька, они знали, чем я кончу. Это были не святые предсказательницы, это были обыкновенные бабы, но они знали мою судьбу! Значит, я уже тогда мертвечиной вонял... Эх, Толька, давай выпьем!
Хромов сдернул со второй бутылки белую нашлепку, отбросил ее, плеснул водки в обе баночки и резко, со стуком поставил бутылку на место. Видно, стол слегка плавал у Хромова перед глазами, и он боялся промахнуться, чтобы не опустить бутылку в тот момент, когда стол, как плот, отчалит от него.
— Знаете, Станислав Георгиевич, — вдруг заговорил Кныш четко и звонко. — Я бы попросил, если это, конечно, не очень вас затруднит, а я надеюсь, что это не должно затруднить, поскольку моя просьба не столь уж обременительна для человека, который пригласил меня к себе домой, а если уж я согласился и пришел...
— Подожди, — Хромов покрутил головой. — Давай сначала. Я запутался. Сначала. Ну?
— Я попросил бы, несмотря на то, что мы сидим с вами за одним столом и пьем из одной бутылки...
— Проси! — разрешил Хромов. — Ну?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Другими словами — почему это все не для меня? — уточнил Белоконь.
— Да! — выкрикнул телефонист. — Да! Почему не для меня? И эти мысли лишают уверенности, начинаешь понимать однобокость своей жизни, ее ограниченность. Да, у тебя есть любимая работа, город, друзья, ради них ты можешь отказаться от чего угодно. Но! Отказаться! Сознательно! В конце концов ты возвращаешься и со своего Острова, но сначала ты должен пройти через него! А вот лишиться своего Острова, не глядя, заведомо, я не согласен. — Кошаев уперся в стол руками и, наклонившись, выкрикнул прямо в лицо Белоконю. — Не согласен!
— И правильно! — так же громко вскричал Белоконь. — Целиком и полностью одобряю!
— Твоя критическая точка! — размахивал трубкой Кошаев. — Твой испытательный полигон! Ты проходишь через него и достигаешь вершины, издали кажущейся неприступной. Друзья могут ни во что не ставить твои результаты, но ты добрался до вершины не для того, чтобы хвастать этим. Просто возвращаешься другим, вот и все. Можешь вернуться без сил, но ты стал сильнее. А Остров, Остров навсегда останется с тобой, в твоем тылу, как надежная боевая часть, готовая всегда прийти на помощь по первому зову. Вот так.
Кошаев закашлялся, неосторожно глотнув дыма, согнулся чуть ли не пополам, и Белоконь вдруг с болью увидел, какой это маленький и тщедушный человек. Он смотрел на него исподтишка, боясь оскорбить прямым взглядом, как бы подглядывал за этим согнувшимся от кашля человеком и видел его слезящиеся глаза, сиротливо оставленную на столе солидную трубку из вишневого корня и вдруг понял, представил не очень-то счастливую его жизнь на Материке...
— А жена там осталась, на Материке? — спросил Белоконь.
— Да... Осталась.
— Сюда не хочет?
— Не хочет.
— Нелады, значит?
— Нелады, — подтвердил Кошаев.
— Ничего, наладится, — успокоил участковый.
— Не наладится, — почти равнодушно сказал телефонист. — Не наладится, — Кошаев застыл с глубокими морщинами в углах рта, расположенными в виде улыбки.
— Послушай, Жора! — воскликнул участковый. — Я не знал твоей истории, но тебе... тебе надо съездить в отпуск, домой!
— Да, наверно, придется съездить.
— Почему придется! — удивился Белоконь. — Просто съездить. Или вас здесь что-то держит?
— Держит, — улыбнулся Кошаев. — Вы не поверите — боюсь.
— Боитесь? Чего?
— Видите ли, одни и те же поступки могут вызывать и самое неподдельное восхищение, и столь же искреннюю насмешку. В зависимости от того, кто совершает эти поступки... Поступки — это как одежда. Они должны быть впору человеку. Ни на размер больше, ни на размер меньше. Этот мой бросок на Остров... висит на мне, как пиджак великана, я кажусь себе смешным и неуклюжим.
— Гадкий утенок, — тихо сказал Белоконь.
— Что? — не расслышал Кошаев.
— Говорю — гадкий утенок. Сказка такая есть про утенка. Он давно уже самая прекрасная птица, а все, видите ли, кажется себе смешным и неуклюжим. Возьмите себя в руки, Кошаев! Пиджак великана, которого вы так стесняетесь, трещит на ваших плечах! Слышите? Трещит по швам! Он вам давно мал, из швов лезет вата, его уже надо сменить!
— Вы думаете? — Кошаев невольно распрямился и начал набивать трубку.
— Да вы и сами это знаете! Ведь знаете?
— Надеюсь, — засмущался телефонист.
— Да, чуть не забыл! — Белоконь хлопнул ладонью по столу. — Георгий Петрович, вы знаете, где и когда нашли всех троих — двух беглецов и Большакова... Могли ли они встретиться? Мог Горецкий пройти за два часа от того места, где нашли Большакова, до того места, где нашли его самого?
— Пять километров за два часа? В ту ночь это было бы на грани человеческих возможностей.
— А Юра мог встретиться с Большаковым, когда остался один, когда Горецкий ушел?
— Конечно, мог! Ведь они были почти рядом.
— Еще вопрос... Когда нашли Большакова, вы ничего особенного не заметили? Какая-нибудь деталь, несуразность, след?
— Что вы! — Кошаев безнадежно махнул рукой. — В снегу, среди торосов, под обрывом! Он пролетел метров десять, собака пограничников его почуяла, а то бы и сейчас там лежал. Вы Горецкого не допрашивали? Вот кого надо потормошить! Расколется, никуда не денется. Над Андрюхой он поработал, больше некому. По дремучести своей, наверно, даже не подозревал, что его спасают. Думал, что сотня человек среди ночи поднялась, чтобы ловить его, охламона несчастного!
— Горецкий бы одолел Большакова?
— В честном бою? Нет. Большаков недавно из армии, не пил, ходил на лыжах, в армии разряд по боксу получил, он, как говорят, был в форме. Нет, в честном бою Горецкий с ним ни за что бы не справился. Но ведь у убийцы право первого удара.
— Пока Большаков еще жив... А будет ли Горецкий убийцей... Сейчас это зависит от врачей.
* * *
Хромов шел по самой середине дороги и, слегка пошатываясь, пристально смотрел вперед, пытаясь ослабевшими спьяну глазами определить, кто идет навстречу.
А узнав, смотрел еще настойчивее — не осуждают ли его, не смеются ли над ним. И на всякий случай усмехался презрительно и высокомерно. Издали заметив Анатолия Евгеньевича, бывшего директора столовой, остановился, расставив ноги пошире и опустив вперед тяжелую голову, сразу сделавшись похожим на деревенского быка, вырвавшегося из загона. Хромов исподлобья смотрел, как медленно, все медленнее приближался к нему Анатолий Евгеньевич. Иногда он устало прикрывал глаза красными веками, а открыв их, обводил тусклым взором окрестности, пока снова не находил среди изб, заборов, прогуливающихся лошадей, гудящих на ветру деревьев маленькую фигурку Кныша. Убедившись, что тот никуда не пропал, Хромов удовлетворенно прикрывал глаза. Открыв их в очередной раз и увидев Анатолия Евгеньевича прямо перед собой, Хромов колыхнулся взад-вперед и улыбнулся как смог.
— Ну что, Толька! Кисло? — с прозорливостью и прямотой пьяного спросил Хромов.
— Простите, Станислав Георгиевич... но... я не совсем понял вас... О чем, собственно, вы?
— А! — досадливо махнул рукой Хромов, морщась от непонятливости собеседника. — Я спрашиваю, жизнь у тебя сегодня кислая? Ну! Отвечай! У тебя спрашиваю!
Анатолий Евгеньевич горделиво вскинул голову и уже приготовился было ответить что-то резкое, что сразу поставило бы на место этого упившегося хама, но... передумал. Беспомощно пожал плечами и виновато улыбнулся:
— А знаете, Станислав Георгиевич... Действительно того... Неуютно мне сегодня.
— То-то, я смотрю, ты весь в воздухе растворяешься.
— Может быть, это не моя вина, — тонко улыбнулся Кныш. Но решив, что намек получился уж слишком прозрачным, продолжил: — Может быть, это только в ваших глазах я, простите, растворяюсь, как вы только что выразились?
— Господи! — громко протянул Хромов, раскачиваясь на широко расставленных ногах. — Чего только не напридумают себе люди в утешение! Если тебе, Толька, кисло, какая разница, в чьих глазах растворяешься? Ведь сам сказал, что кисло... Ведь кисло? Нет, Толька, не уходи, сначала скажи — кисло?
— Ну, хорошо — кисло, — неохотно подтвердил Анатолий Евгеньевич. Его коробило это пренебрежительное обращение «Толька», и он все подбирал момент, чтобы обрезать Хромова, а когда нашел все-таки достаточно обидные слова и уже открыл рот, чтобы произнести их четко и звонко в морозном воздухе, увидел, что Хромов спит. — Счастливо добраться, Станислав Георгиевич, — неосторожно произнес он и тем разбудил Хромова.
— Что? — возмутился тот. — Прощаешься? Бросаешь беспомощного человека посреди улицы? Толька! Я тебя не узнаю. Ты всегда был таким порядочным человеком, всегда был здесь самым порядочным человеком, и если я тебе этого не говорил, то всегда так думал! — ложь была настолько очевидной и наглой, что Хромов, не выдержав, расхохотался хрипло и отрывисто.
Но на Анатолия Евгеньевича его слова, как ни странно, подействовали, и он смутился от похвалы.
— Простите, не могу, — сказал он сконфуженно. — Мне пора. Меня ждут.
— Кто тебя ждет, Толька? Кому ты нужен? Тоже еще дурью мается — ждут его! Придумать такое надо! Ладно, не вякай, пошли со мной... Пошли, пошли, никуда я тебя не отпущу, не дергайся, рукав оборвешь! Пошли, кому говорю! Не вырывайся, все равно не вырвешься, хилый потому что и никудышный. Пошли, у меня дома кой-чего есть, да и у тебя, смотрю, карман отдувается! — Хромов ткнул Анатолия Евгеньевича в бок, безошибочно попав в бутылку. — Пошли, Толька. В гостях ты не часто бываешь, не больно тебя зовут-то, а? Да не обижайся, не коси глазом, у меня тоже стены не дрожат от топота ног!
Анатолий Евгеньевич затравленно оглядывался, словно искал место, куда можно было бы убежать, скрыться от этих пьяных разоблачений. Но как назло не было рядом ни подворотни, ни прохожего. И он послушно шел рядом с Хромовым. А тот спотыкался, ноги его вязли в снегу, какая-то неведомая сила бросала его из стороны в сторону, и тщедушный Анатолий Евгеньевич вынужден был поддерживать Хромова, описывая вместе с ним замысловатые фигуры. Теперь он оглядывался уже не в поисках убежища, боялся, что увидят его в столь непристойном виде да еще подумают, будто тоже напился.
— Хватит тебе озираться-то! — вдруг рявкнул Хромов. — Ишь неудобно ему... Озирается, озирается... Кому ты нужен, чтоб на тебя еще оглядывались! А если и подумают, что ты напился, то удивятся, конечно... Но и зауважают. А иначе за что тебя еще можно уважать?
— Так уж и не за что! — обиделся Кныш. — Напрасно вы так, Станислав Георгиевич... Человек заслуживает уважения уже хотя бы потому, что...
— Ну? Слушаю! Ну? За что же?! Молчишь... А говорить-то когда начнешь? Ведь когда-то же надо заговорить, голос свой надо подать в пространство! Ведь помрешь — и голоса твоего никто знать не будет!
— Знаете, Станислав Георгиевич, если уж мы вместе идем, если уж мы вот так разговорились с вами, то надо бы и выражения выбирать. Я к вам не навязывался, шел своей дорогой...
— Это у тебя-то своя дорога?! Опомнись!
— Вы полагаете, что у меня не может быть своей дороги?
— Заткнись, Толька! Сил нет слушать. Я ведь когда пьяный — у-у какой хитрый. Я самый хитрый на всем западном побережье Острова, вот!
— Что же сказать вам, Станислав Георгиевич... Не могу не согласиться, но не могу и подтвердить ваши слова, поскольку, как вы сами понимаете, такие вещи не могут быть вот так сразу, на ходу...
— Толька! Хватит! Сил нет! Иди молча.
Несмотря на холод, в комнате Хромова было душно, затхло. Анатолий Евгеньевич брезгливо осматривал ненодметенный пол, стол, заваленный огрызками, одежду на стульях, неприбранную постель...
— Раздевайся, Толька, хватит тебе на срам мой глазеть! Раздевайся, будь как дома!
Хромов швырнул свое тяжелое пальто прямо на кровать, отобрав куртку у гостя, через всю комнату бросил ее туда же. Анатолий Евгеньевич испуганно проследил за полетом куртки, но, не услышав звона разбитой бутылки, успокоился. А Хромов, подойдя к столу, на секунду задумался, глядя на остатки прошлых пиршеств, потом свел вместе четыре угла клеенки, одним махом собрав все в узел, и непочтительно швырнул его в сени. Стол он застелил старыми чертежами, в центре установил бутылку водки. Посмотрел на нее, наклонив голову, и вдруг, вспомнив что-то, направился к кровати. Покопавшись в куртке Анатолия Евгеньевича, он и вторую бутылку поставил на стол. Потом принес кусок кетового балыка, достал из тумбочки банку красной икры, которая сверху уже успела подернуться сухой корочкой, положил рядом нож и две алюминиевые ложки. Распрямившись, еще раз окинул взором стол, как полководец осматривает поле будущего боя, долго считал вилки, которые, видимо, двоились в его глазах, шевелил губами, и чувствовалось, испытывает растерянность, старается понять — чего же не хватает на столе...
— Стаканов-то нету! — вдруг улыбнулся он. — А ты, Толька, молчишь. Ведь трезвый, видишь, что стаканов нету, а молчишь... Вот ты какой человек, Толька!
Хромов вышел в коридор, долго звенел там стеклянной посудой, потом Анатолий Евгеньевич услышал, как хлопнула входная дверь, и через окно увидел Хромова уже во дворе. Тот из кружки поливал стеклянные баночки из-под каких-то не то соков, не то специй. Когда Хромов вошел и поставил баночки с замерзшими капельками воды, у Анатолия Евгеньевича отлегло от сердца — они были чистыми.
— Ну, Толька, садись и рассказывай, — сказал Хромов, опускаясь на табуретку. Откупорив бутылку, он быстро и верно налил Анатолию Евгеньевичу полную баночку. — Выпей сначала. Штрафную. Пей, говорю, а то тебе со мной скучно будет. Дураком покажусь. Ты ведь не хочешь, чтобы я дураком тебе показался, нет? Пей! — рявкнул Хромов, увидев, что гость колеблется и смотрит на полную до краев баночку чуть ли не с ужасом. Он с подозрением проследил, чтобы Кныш выпил все без утайки, и лишь тогда налил себе. — Теперь рассказывай! — приказал Хромов и сунул в рот полную ложку икры.
— Что рассказывать-то, Станислав Георгиевич?
— Расскажи, почему жизнь кислая, почему директором столовой стал, почему выгнали, почему не стал физиком пилотом, космонавтом, инженером на худой конец? А еще расскажи, почему в гости к тебе никто не ходит, почему тебя к себе не зовут? Ну? Молчишь? Позволяешь, значит, думать все, что угодно?
Презрительно выпятив губы, Хромов долго смотрел за окно, потом перевел глаза на стол, увидел бутылку, взял ее и, отведя на вытянутую руку, принялся рассматривать этикетку. Вслух произнес, какое министерство занимается выпуском, с удивлением прочел о емкости бутылки, о крепости водки, словно никогда раньше не знал этого. Потом с непонятным наслаждением зачитал странное семизначное число, которое даже специалисты ликероводочного производства вряд ли смогли бы растолковать. Оторвав взгляд от цифр, Хромов с удивлением увидел Анатолия Евгеньевича, стол, пустые баночки. Разлив остатки водки, забросил бутылку под кровать.
— Ну вот, — сказал Анатолий Евгеньевич, — теперь стол вполне приличный. А то сидим вдвоем и две бутылки... — Своей баночкой Кныш звякнул о баночку Хромова, прислушался. Глухой звон ему, видимо, понравился, и он чокнулся еще раз. И тут же выпил.
— А знаешь, Толька, — сказал Хромов, — все они были правы. Они, а не я. Понял? — на Анатолия Евгеньевича вместе со слюной полетели капельки водки.
— Кто... они? — спросил он настороженно, ожидая подвоха.
— Девушки.
— Девушки? — Анатолий Евгеньевич произнес это слово не столько с удивлением, сколько с испугом. — Какие девушки, Станислав Георгиевич? Если вы имеете в виду тех, которые, так сказать, иногда в связи с определенными обстоятельствами...
— Да, Толька, — не слыша гостя, продолжал Хромов, — все те девушки, которые когда-то уходили, не желая меня и пренебрегая мной. А я говорил себе, им тоже говорил, что, дескать, горько будете жалеть... Мы еще встретимся, утешал я себя, и тогда вы поймете, спохватитесь... Бессонные ночи и мокрые от слез подушки — вот что вас ждет! Унылые никчемные мужья и сладкие и горькие воспоминания о том далеком часе, когда судьба свела вас с таким человеком, как Хромов... Но вы не оценили этого дара, поддали его ногой и прошли мимо... Это я так думал, — Хромов, не то усмехнулся, не то всхлипнул.
— Может быть, если вы действительно встретитесь с женщиной, которая нравилась и поступила не так, как вам хотелось, то эта встреча станет... и для нее, и для вас... станет тем счастливым...
— Заткнись, Толька. Если я встречу женщину, которую знал раньше... Мне надо бежать! Стыдно, некрасиво, неприлично бежать на другую сторону улицы, квартала, я буду бежать вдоль всего Острова с севера на юг, только чтобы не встретиться с женщиной, с которой был знаком когда-то! Понимаешь, Толька, они знали, чем я кончу. Это были не святые предсказательницы, это были обыкновенные бабы, но они знали мою судьбу! Значит, я уже тогда мертвечиной вонял... Эх, Толька, давай выпьем!
Хромов сдернул со второй бутылки белую нашлепку, отбросил ее, плеснул водки в обе баночки и резко, со стуком поставил бутылку на место. Видно, стол слегка плавал у Хромова перед глазами, и он боялся промахнуться, чтобы не опустить бутылку в тот момент, когда стол, как плот, отчалит от него.
— Знаете, Станислав Георгиевич, — вдруг заговорил Кныш четко и звонко. — Я бы попросил, если это, конечно, не очень вас затруднит, а я надеюсь, что это не должно затруднить, поскольку моя просьба не столь уж обременительна для человека, который пригласил меня к себе домой, а если уж я согласился и пришел...
— Подожди, — Хромов покрутил головой. — Давай сначала. Я запутался. Сначала. Ну?
— Я попросил бы, несмотря на то, что мы сидим с вами за одним столом и пьем из одной бутылки...
— Проси! — разрешил Хромов. — Ну?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42