"Это он мне знак подал... - стучало в голове. - Знак..." И зазвучали в меркнущем мозгу Евгения Анатольевича слова немыслимые, невозможные... "Я шел из Предмостной, договорились с Женей Чеберяковым идти в поле, смотреть, как птичек ловят... В училище я решил в тот день не ходить. Когда перешли через мост - там, у часовни, экипаж остановился, закрытый, с черным верхом. Три человека в нем..." Евдокимова уже не удивляла складная речь, она не могла принадлежать мальчику, это кто-то другой рассказывал, но это неважно было... Евгений Анатольевич видел: вот, мальчик остановился у дверей часовни, вот зацокали лошади (запряжены парой, так редко ездят обыкновенные извозчики), и свесился некто улыбчивый: "Ты все отца искал. А он тебя ждет! Мы приятели его, по его просьбе за тобой и приехали, да в Слободке тебя не оказалось - однако, слава богу, и встретились... - поток мутных сбивчивых слов (Они сами боятся, - пронеслось в голове. - Трясутся, а делают...). Мальчик молча сел в экипаж, прорысили по сонным еще, только пробуждающимся кое-где киевским улицам; вот и Лукьяновка, мальчик не спрашивает - где отец, словно бесконечно доверяет тем, кто везет его в небытие. У кладбища притормозили: "Идем", - и здесь пошел послушно, молча, без удивления и вопросов. И вот отверстая могила. "Там твой папка, идем..." Вскрикнул, зажали рот, поволокли. Но не заметили: с другой стороны кладбищенского забора стояли, вдавив лица в щели между досками, мальчик и девочка. То были Женя и Люда Чеберяковы, они ждали своего приятеля с большим нетерпением (накануне Люда весь вечер уговаривала брата взять с собой). То, что теперь увидели, было настолько невероятно и страшно, что Люда проговорила, давясь рыданиями: "Женька! Теперь спасемся, только если замолчим навсегда и никому-никому! Понял?" - "Я завтра к исповеди иду... - отозвался Женя. - На исповеди велят покаяться, то есть правду сказать". - "Ну, и дурак!" отозвалась Люда.
...Поставили у стены. Двое держали, еще один (капли пота перекатывались по лбу, высвечиваясь - отвратительные искорки адова пламени) - вытащил две швайки. Объяснил: "Я, значит, и правой и левой. Как бы два человека кололи. Похоже выйдет..." и начал пороть. Кричать не давали, уже через минуту мальчик только невнятно стонал. Потом смолк и стон... Валялась одежда, ремень, книги.
"Тряпки давай... - распорядился. Тщательно вытер руки, швырнул на пол, туда же полетели и швайки. - Ночью встречаемся здесь. Не опоздайте..."
"Ночью они отнесли тело в пещеру..." - тихий шелест, не голос уже, "это я сознание теряю", - объяснил себе Евгений Анатольевич, а уже шли сквозь кусты, ломая ветки, без опаски, уверенно, трое с мертвым телом: двое держали за ноги, один за голову. И вот - втиснули, убийца (тот, что порол) приказал: "Вещи и книги - бросьте здесь. Жиды - они как бы и боятся православных, а в то же время как бы и говорят: "Наша земля. Что пожелаем то и сделаем! Полиция должна ох..ть".
...И еще всплыло из глубин обострившейся вдруг памяти: туман ползет, стоят люди у пещеры, невнятный говор и - трое, у дерева, курят, папироски застряли в пальцах по-извозчичьи. Они, это они, только вот лица... Нет у них лиц. Пятна. Не узнать ничего...
...Что это было - не задавался таким вопросом, как сомнамбула, спустился в открывшийся проем, под сводом стояли два гроба, но не на постаменте, а на темном каменном полу, у стены. Крышки откинуты, истлевшие бронзовые ручки отвалились, кости высыпались и лежали по всему полу, словно мусор, который забыли убрать. Кирпичные стены местами совсем развалились, проступала глина. Отколупнул, протер меж пальцев, вспомнил: "органические включения". Что ж... Если проверить эту глину - они будут, останки прежних, некогда захороненных в этой глине тел... В углу увидел (странно было: до рассвета несколько часов, а все видно) кусок белой материи с темными следами - догадался: наволочка Чеберяковой и округлый предмет - то был детский ботинок с пуговицами вместо шнуровки, рядом валялся чулок. Снова догадался: его, Ющинского. Здесь же лежали две остро заточенные швайки шила с лезвиями в виде маленьких долотцев на концах. Все обросло засохшим, страшным. "Кровь это... - подумал безразлично. - Они здесь его и убили..." Кто? Теперь это как бы все равно стало. Государственные служащие только что учинили убийство двух людей и профессионально скрыли следы преступления. Что ж неясного... И к ворам толкали вовсю, дабы Мищук и Красовский, а прежде всего - он, Евдокимов, око недреманное, убедились (и всех вокруг себя убедили), что воры ни при чем, и тогда что бы осталось? Евреи, и только они... Точно, умно, ловко и рассчитанный и исполненный маневр. Один Ананий чего стоит...
Вдруг отчетливо-отчетливо увидел лицо Кати, улыбку, глаза; стало невыносимо горько. Как же так... Ведь есть на свете любовь. Или нет? Подумал: "Надо бы все эти предметы отсюда забрать, предъявить миру. Добиться осуждения (хотя бы общественного) преступников от "сфер". Но... Но ведь бесполезно это. Красовский верно сказал. Время донкихотов миновало, прошло безвозвратно. С государственной машиной никому еще не удавалось сразиться в одиночку. А единомышленники... Поди, найди... они примкнут на мгновение и, обозначив себя на ниве общественного негодования, исчезнут без следа, как дым, как нечто нематериальное и пустое. Так всегда было в России, так всегда будет.
Чья-то тень появилась над люком. Поднял голову - Ананий, он. За спиной - еще двое. Но не Кулябка, не Иванов - как бы те самые, без лиц.
- Я вам руку подам, вылезайте, - голос у "Анания" был другой: густой, уверенный.
- Благодарствуйте, я сам... - Евдокимов выбрался, встал, отряхиваясь.
- Отдаю должное вашей интуиции, - произнес "Ананий" негромко. - Мы по суете немыслимой исполнителей не проверили (что "исполнители" - так, мясники, и все), улики, стало быть, и сохранились. А когда пришли в себя план возник... Рискованный, но острый - вы охранник, поймете. Оставить все как есть и под контролем. Если наиболее ретивые юдофилы1 попытаются - мы их установим и к ногтю. Ах, Евгений Анатольевич, кто бы мог подумать... Вы и они?
- Убьете?
- Зачем... Мищука и подругу его, детишек чеберяковских - это вынужденно, согласитесь; вы ведь понимали, что, убивая, к примеру, Иоллоса и Герценштейна, как бы обязаны это сделать, их ведь ничем нельзя было остановить.
- Я не убивал... - не то проговорил, не то прошептал Евгений Анатольевич, но "Ананий" как будто не слышал:
- А вас, любезный, остановить можно, и даже нетрудно это сделать. Вы ведь любите женщин, кофе, пирожные от Франсуа... Итак: забудьте обо всем и - прощайте.
- Но... Красовский... - слабо сопротивлялся Евгений Анатольевич. - С ним-то как быть?
- Да просто все... - весело произнес Ананий. - Красовский придет сюда, ничего не найдет - уж вы мне поверьте, и будет молчать о сем печальном эпизоде до конца своих дней. Он нам нужен как свидетель на процессе, свидетель как бы защиты, для поддержания общественного мнения... - И сделал ручкой, словно актер, покидающий сцену с явным ощущением успеха... И Евдокимов увидел его лицо близко-близко - это было другое лицо. Белое, покойницкое, с проваленными глазами и черными, словно у клоуна, кругами, они проступили вдруг, и человек превратился в маску.
- Жалеете мальчика... Ребеночка... - шептал Ананий, прохрустывая пальцами, - а он за нас с вами себя в жертву принес. Очищение. Через муку и боль очистим Россию. Ничего не пожалеем. И никого...
Он говорил, а Евгений Анатольевич отчетливо-отчетливо видел скользящие в тумане фигуры. Замыкающий нес на плечах мешок. Яко тати в нощи прорезали пространство, и не было у них препятствий - сквозь заборы, кустарник, овраг - будто по воздуху...
Вот и пещера.
... - Вы не понимаете... - вернул к действительности шелестящий голос. - Божья матерь накрыла покровом истинно русских и помогла нам!
- С чего бы это ей, еврейке1, помогать ворам и разбойникам? - не удержался Евдокимов. - Убийцам, изничтожающим ее племя? Ты мразь, Ананий, или как там тебя... Пошел вон.
Но Ананий улыбнулся.
- С этих слов многие русские люди, зараженные смердящей интеллигенцией, вольнодумством, начинали сотрудничать с нами... Но позже, вняв гласу, стихали и обретали сознание, что они - от Ефета, а не от Сима. Мы еще увидимся... - И растаял в тумане.
В Петербург Евгений Анатольевич не вернулся, остался в Киеве. Деньги неистраченные и прошение об отставке переслал в столицу через полковника Кулябку, который при встрече сразу его узнал и очень тепло вспомнил о совместно проведенных в Санкт-Петербурге вечерах в компании Александра Ивановича Спиридовича, начальника дворцовой охраны. И даже помог найти занятие - посредническую фирму по продаже швейных машин.
- Я, батенька, - объяснил дружелюбно, - отдаю вам свой будущий кусок хлеба: выйду в отставку и встану рядом с вами, плечом к плечу, как любят говорить наши с вами враги...
...Осенью, в конце августа, Евгений Анатольевич получил по почте раззолоченный пригласительный билет за подписью Спиридовича: бывший сотоварищ приглашал в театр, на оперу "Царь Салтан". Место предлагалось почетное, в третьем ряду партера, в билете стояло: "Спектакль дается в Высочайшем присутствии". Желание увидеть Царя возникло столь бурно и неудержимо, что на следующий день Евгений Анатольевич облачился во фрак (непременную принадлежность всех заседаний посреднической фирмы) и отправился в театр, на Фундуклеевскую. Повышенные меры охраны заметил сразу - глаз еще не утерял опытности. Подъезжали кареты, автомобили, из них выходили мужчины в роскошных мундирах и дамы в сверкающих туалетах; фраки, смокинги и простые пиджаки перемешивались в невообразимую кашу, у которой не было ни лица, ни смысла. И вдруг защемило под ложечкой: "Да ведь сбудется пророчество Красовского, сбудется..." И Государь сидел в своей ложе такой печальный...
Во втором антракте увидел премьер-министра, тот стоял у рампы и о чем-то разговаривал с публикой. Вдруг молодой человек, сидевший неподалеку, резко поднялся, выбрался в проход и, подскочив к Столыпину, выстрелил в него. Зал вздохнул и взорвался криками. На молодого человека бросилась толпа. В мгновение ока от его новехонького фрака остались лохмотья, на лице расплывались кровоподтеки, ссадины чернели, всклокоченные волосы придавали его облику нечто сатанинское...
Премьер был бледен, угасающий его взор искал Государя; он поднял руку и благословил Царя большим крестом. Публика кричала и бесновалась, требовала гимн. Труппа на сцене исполнила "Боже, Царя храни..." и опустилась на колени.
Безумие овладело Евгением Анатольевичем.
- Свершилось, свершилось! - повторял он, рыдая, и казалось, что спала завеса и рассеялась тьма. Столыпина убили потому, что способствовал, способствовал...
Кому и чему? Да это и понятно было. Разве следовало настаивать перед Государем на свободе еврейской... Какая свобода, Господи... Да разве стоит их проклятая свобода жизни такого человека? Спасителя России? Кто теперь поможет, кто... Толпы хлынут в кровь и смерть, и кто остановит эти толпы? Никто...
Странно-то как... Он ведь прав был, Петр Аркадьевич. Прав. Он понимал: зло можно остановить не другим тяжким злом. А только милосердием. И добром. А теперь - ничего. Пустота...
Пробившись к выходу, Евгений Анатольевич увидел, как вносят безжизненное тело Столыпина в карету "скорой помощи"...
...На суде над убийцей (только из газет узнал Евгений Анатольевич, что убийца, Богров, местный житель, из богатой еврейской семьи, что его отец член Дворянского клуба, а дед - писатель) не присутствовал, не пригласили. Зато 14 сентября, во время казни, стоял в первом ряду: "Ананий" явился лично, с садистской улыбочкой.
- Вы уж не откажите, сколько мы с вами пудов соли съели...
Конечно же, отказать не посмел, содрогаясь от собственного ничтожества и подлой дерзости правительственного чиновника. В том, что "Ананий" - актер и мерзавец - еще и правительственный чиновник весьма высокого ранга, - не сомневался. Поздним вечером (луна в центре бездонного неба светила покойницки) миновали два кольца охраны и оказались на месте: обрыв, виселица "глаголем", яма под ней, вокруг казаки и чуть дальше - полиция.
- Лысогорский форт, - сказал Ананий.
Толпились "союзники" во главе с Голубевым, тот заметил Евгения Анатольевича и с улыбкой кивнул. И рука сама потянулась к котелку, приподняла, а губы ответили как бы доброжелательной усмешкой.
Прибыла карета с осужденным, Евгений Анатольевич сразу его узнал - все тот же фрак, вид, только щетина появилась и волосы приняли застарело всклокоченный вид. Офицер направил в лицо Богрова фонарь.
- Господа, прошу подтвердить, что это он, без подмены.
- Он, он, - зашумели "союзники", Голубев поставил точку молчаливым кивком.
Подошел раввин, Евгений Анатольевич ус лышал:
- Повторяй за мной: Шема Исроэль Адонаи эло гену, адонаи эход.
Богров неслышно рассмеялся:
- Будут погромы, будет протест, революция будет. Идите, реббе.
Палач приблизился, связал руки за спиной, повел и поставил на помост над ямой, надел и оправил - почти нежно - саван.
- Голову поднять выше, что ли? - послышалось из-под савана. Палач толкнул помост...
Евдокимов увидел, как крутится, а потом и плавно качается тело. Все молчали. Кто-то сказал:
- Небось теперь стрелять не станет.
Кто-то ответил:
- Теперь не время разговаривать.
Палач снял тело. Приблизился врач, опустился на колени, приложил ухо к груди казненного.
- Мертв, - бросил кратко и отошел. Труп швырнули в яму, залили известью и заложили досками. Поверх набросали земли.
- Как на Щекавицком кладбище... - на ухо Евдокимову произнес Ананий. И так будет со всяким. Кто покусится.
- Даже если "покусившийся" - премьер-министр, - сказал Евдокимов.
- Даже, - кивнул Ананий и, взглянув усмешливо, добавил хриплым, очень знакомым басом: - А сон - ну, в трамвайчике? Помнишь?
- Так это... вы были... - обреченно произнес Евдокимов. - Это вы меня втянули, обманули и выплюнули...
- А согласитесь, что Владимир Алексеевич тонко вашу кандидатуру выбрал. Большой психолог! И прогноз гениальный: уж если вы и Красовский, да кодла журналистская вокруг вас, пусть невольно, с сомнениями, к тому придете, что не воры это убили, не родственники, а именно евреи, увы, - вот тогда общественному мнению, мать его так! и делать нечего, согласитесь! Жаль, конечно, что с Мищуком и дамой его глупо вышло, ну да уж не без издержек.
Евдокимов промолчал. Что говорить... Сколько жертв принесено на алтарь Отечества. Безжалостно, в уверенности благой. А что? Раз Отечеству надобно? Мы люди маленькие...
Ехали молча. Гора темнела за спиной. Впереди сиял утренними огнями прекрасный и счастливый город... И не было больше департамента, Кати, Мищука и Красовского, только Бейлис еще оставался и в мозгу точечка болезненная: что-то с ним теперь будет...
Солнце вставало, купола церквей и кресты над ними вспыхивали нестерпимым золотом. Сдавило сердце: нет надежды... "Да ведь я понимаю... думал, скорбя, тщетно пытаясь уловить, остановить в тумане промелькнувшую мысль. - Это - они, это из-за них... - и, погружаясь во мрак от обуявшего ужаса, повторял - не вслух, про себя страшные слова - будто кто-то не отсюда диктовал их, вливая в уши: "Аз, Господь, избрал... Вокруг, не веруя и проклиная, станет вращаться род людской до тех пор, пока не исполнится все! И обретем Свет. Аз сказал. Аминь". Евгений Анатольевич боялся повернуться, чтобы Ананий не заметил мелких бисеринок смертного пота, скатывающихся по лицу. Но тот, слава богу, ничего не видел.
Послышалась музыка; она звучала бравурно, искренне, уверенно. Вывернул оркестр, трубы сияли, музыканты самозабвенно надували щеки, барабанщики колотили в натянутую кожу, марш обещал счастье здесь, на земле. Следом вышагивали солдаты с винтовками "на плечо", сполохи взлетали с офицерских погон; невесть откуда, будто из воздуха, возникли дамы с букетами цветов, они бросали хризантемы, и офицеры ловили с милой улыбкой, любезно прикладывая ладони к козырькам фуражек.
Все было как всегда.
А до величайшего несчастья оставалось всего шесть лет. И это нельзя было изменить: заканчивалась Россия...
"Исчислил Бог царство твое и положил конец ему..."1
Ночь упала на Киев, быстрая августовская ночь. Только что проступали сквозь грязные стекла очертания домов, что растянулись длинно и однообразно по другой стороне улицы - и вот уже неясные тени танцуют за окнами, и расползается синеватый туман.
Председатель Блувштейн1 - рыжеватый, с шевелюрой, больше похожей на проволоку, и буйно растущим из ушей и ноздрей волосом, изрек непререкаемо:
- Вывод ясен... - чиркнул спичкой, высунув кончик языка, поднес к фитилю "семилинейки", вспыхнуло нестерпимо яркое пламя, наверное, оно казалось таким в размытом сумраке. По пухлым губам председателя скользнула расслабленная улыбка. - Этот свет- словно заря новой жизни, товарищи... Наш труд мертвящ и кровав, но кто выполнит вместо нас приказ революции?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30