Заканчивался вечер 10 марта 1911 года. Киев отходил ко сну. Предчувствие весны возникло в темном, ночном воздухе. Поутру же, с рассветом, ранние киевские жители - разносчики и извозчики, а также приехавшие на работу из ближних и дальних сел крестьяне - вдруг поняли: совершилось. Снег осел и сделался ноздреватым, рой мошек появился словно из небытия, и набухли почки, солнце повернуло на весну решительно, и в душах людей проснулась надежда... О, как радостно, как восторженно сияли купола Святой Софии и Лавры! С какой любовью смотрела на молящихся Божья Матерь во Владимирском соборе! Есть высший подвиг: отдать душу свою за друга своего. Золотые кресты над городом будто призывали очиститься страданием и в жизнь Будущего века войти бесконечно дорогой ценой...
Звонили колокола, и молящиеся тянулись неторопливо в сумеречную прохладу храмов. Молодой человек лет двадцати в студенческой тужурке вошел в Археологический музей лавры. У портрета юноши со скорбным иконописным ликом и латинской надписью остановился и опустился на колени.
- Святый Евстафий, - молился тихо, - близко время, и мы отомстим за тебя. А ты моли Бога за нас. За меня: раба Божьего Владимира Голубева1.
Служитель со шваброй подошел и остановился сзади:
- Тут по-польски. Мние розумие?
- Розумием по-польски. Сказано: "умучен от жидов в 1761 году".
- Вы истинно русский?
- А вы?
- Украинец я, хохол, если по-простому.
- Это ерунда. Нет такой нации. Мы все - русские. Малоросы, белоросы и великоросы. Так-то вот...
11 марта утром чиновник Санкт-Пе тербургского охранного отделения Евдокимов был вызван на Фонтанку, 16, в Департамент полиции. Извозчика взял около Адмиралтейства, велел "не спешить" - хотелось подумать и даже помечтать - Евгений Анатольевич был большой мечтатель, и не только по поводу прекрасных дам-с, но и так, вообще...
Более всего привлекало Евдокимова то место в "Мертвых душах" Николая Васильевича, где было Манилову прекрасное видение. До точности Евгений Анатольевич это место так и не смог запомнить, но общая картина вырисовывалась. Там вроде бы сам собою стал строиться у Манилова мост хрустальный через что-то водяное, и лавочники с товарами (бесплатными, что ли?) обозначились на том мосту и - главная мысль: Государь-де, узнав о нашей такой дружбе, пожаловал в генералы. Вот это последнее снилось и мнилось Евдокимову как некий идефикс1, страдание вымученное, но - без воздаяния. Пока, всего лишь - пока, надеялся он, просыпаясь.
Не заметил, как лошадка повернула к Соляному городку, и, по мере того как приближалась к Пантелеймоновскому мосту, становилась все заметнее толпа, коя двигалась мимо родного министерства. "Опять стюденты..."ненавистно подумалось Евгению Анатольевичу, как вдруг заметил другую толпу, та двигалась от Марсова и Летнего с хоругвями, иконами и внятным истовым пением. "Живый в помощи Вышняго... - разобрал слаженные, хотя и в хоре, слова, - в крове Бога Небесного водворится..."
А один из студентов взобрался на парапет и вещал страстно, непререкаемо и убежденно: "Не говорите лжи друг другу и, совлекшись человека ветхого, облекитесь новаго, который обновляется по Образу и Подобию Создавшего его, где нет ни еллина, ни иудея!" - студент захлебывался от восторга. "Да ведь он пропустил... - почему-то подумал Евгений Анатольевич, - там еще про раба и свободного сказано, про обрезание и необрезание... Неуч чертов..."
Додумать не успел. Толпа с моста настигла толпу на набережной, началась свалка, Евдокимов таких много видел и криков и воплей слышал немало, но вот студент, вещавший с парапета, сорвался вниз и полетел медленно-медленно, словно во сне, и услышал Евгений Анатольевич слова другие, незнакомые, но все равно - свои, выстраданные: "Евреи есть народ Лжи, он стремится возвести на земле свое, антихристианское царство, покорить ему мир и изничтожить под корень всех, кого называют они "гой"!"
Появилась полиция, "союзников" вяло уговаривали: "Господа, господа, да ведь нет здесь жидов, то наши, русские..."
И неслось в ответ: "Стюденты, жиды и поляки есть разрушение Русского государства!"
Евгений Анатольевич вдруг очнулся и велел свернуть к церкви Пантелеймона. Сошел и двинулся дворами к многоэтажному дому в глубине и, предъявив документ, поднялся на последний этаж. Здесь еще раз проверили, после чего жандарм впустил, распахнув массивную дверь, в длинный коридор; из-под жестяных "присутственных" абажуров с потолка мутно разливался мертвенный свет: секретный отдел департамента, "Особый", в задачу которого входило освещение и разработка революционных сообществ и партий.
Войдя в приемную начальника и заметив у окна за столом невзрачного чиновника (жандармских офицеров в отделе практически не было, тонкая работа всегда поручалась штатским), вежливо назвал себя, дружелюбно, с улыбкой, осведомился - кому же понадобился "в такую рань".
Чиновник сухо наклонил голову и мгновенно исчез за дверьми красного дерева. Отсутствовал недолго и появился с почтительной улыбкой на тонких злых губах:
- Владимир Алексеевич ожидают. Оружия у вас нет?
- Я ведь не офицер, - удивился Евдокимов.
Чиновник изобразил на вытянутом прыщеватом лице величайшее сочувствие:
- Прошу извинить, таков-с порядок-с, уж не обессудьте...
Монастырская манера разговора несколько обескуражила, да еще вопрос об оружии... "Кто же этот "Владимир Алексеевич"? - ломал голову, входя в кабинет. - Вроде бы всех знаю - министра, товарищей оного, заведывающих отделами... А вот в этом кабинете - как-то не пришлось".
Кабинет был огромный, на четыре окна, занавешенных тяжелыми бархатными портьерами наглухо. Но неживой свет от огромной электрической люстры под неожиданно высоким потолком обрисовывал все предметы ярко, линейно, даже как-то сухо. "Ага, вот и оне, собственной персоной", - пробормотал под нос, заметив за массивным столом зеленого сукна человека в цивильном, лет тридцати пяти на вид, с бородкой а-ля Филипп (недавний дворцовый лекарь-целитель, смененный Распутиным) и гвардейскими усиками. Вид был не то чтобы несуразный - несолидный как-то...
- Позвольте рекомендоваться, - сказал, улыбаясь приветливо-скромно.
- Мне все о вас известно, - дружелюбно улыбнулся в ответ Владимир Алексеевич. - Меня вы не знаете, впрочем, этого и не надобно. Мы встречаемся в официальном месте, конспиративно (того дело требует), и вы можете мне всецело доверять. Как и я вам... - Улыбка расцвела как утреннее солнышко. - И еще: чтобы последние сомнения оставили вас, - снова лучезарная улыбка, - скажу: здесь, в разговоре с вами, я представляю высшие, так сказать, интересы и даже некоторым образом высшую власть. А теперь приступим к делу. Я прошу вас слушать очень внимательно и запоминать как следует. Заметки делать воспрещается - как теперь, так- особенно после нашего с вами свидания. Кстати: среди сведений, которые мы, разумеется, собрали о вас, есть и такое: обладает феноменальной памятью. Это очень важно. Итак...
Из длинного рассказа Владимира Алексеевича выходило, что в самое ближайшее время в городе Киеве должны произойти события, которые, возможно, затронут устои и основы государственного порядка, а посему следует чиновнику, надворному советнику1 Евдокимову бдительно таковые события отслеживать и быть в курсе мельчайших подробностей. Действовать надобно конспиративно, под прикрытием, и лишь в самом крайнем случае обращаться к общей или сыскной полиции, в Губернское жандармское управление, Охранное отделение и судебной власти.
- Каким же образом я соберу или получу информацию? - удивился Евдокимов. - Все агентурные связи в руках перечисленных вами ведомств, именно они смогли бы - на мой взгляд - каждый по своей линии окрасить интересующую картину - буде она возникнет, конечно... Я не совсем понимаю...
- Понять не сложно, - улыбнулся Владимир Алексеевич. На этот раз улыбка вышла вполне товарищеская.- Вот аккредитив на предъявителя. Вы получите в любом киевском банке любую сумму - разумеется, в пределах отпущенного. Возьмите...
Евдокимов принял радужно раскрашенную бумажку и, прочитав написанную фиолетовыми чернилами цифру: "десять тысяч рублей", невольно развел руками:
- Но помилуйте, такие деньги...
- А секретные сотрудники? Разовые? Только для этого дела? Это ведь дорого обойдется и это теперь на вас, дорогой Евгений Анатольевич! Ну, и оплата конспиративной квартиры, разумеется. Да, вот еще что... Никаких телеграмм сюда, никакой переписки! Если нам понадобится - мы найдем способ связаться с вами. Ваше прикрытие: вы репортер от "Нового времени", вот редакционное удостоверение. Обзаведитесь скромным, но достойным помещением где-нибудь в центре, ближе к зелени, вам легче будет дышать... Прошу сюда... - направился к столику в углу, изящно сервированному серебром и фарфором: кофейник исходил умопомрачительным запахом чистого мокко, пирожные грудились на большом фарфоровом блюде.
- Прошу садиться, - Владимир Алексеевич сел первым, как бы подавая пример, и жадно впился в эклер. - Обожаю! - цедил сквозь набитый рот. Прелесть, что такое! Не стесняйтесь, запечатлейте безешку!
И Евгений Анатольевич, не в силах противостоять начальственному зову, с изящным хрустом откусил от "безешки", прихлебнув из чашечки, которую предупредительно наполнил хозяин.
- От Франсуа! - вещал Владимир Алексеевич. - Настоящая Франция, галлы, петух и санкюлоты, эшафот и Мария Антуанетта. Вот, господин надворный советник, наше с вами дело в том и состоит-с, чтобы никаких эшафотов! Никаких-с! Вот Павел Иванович Пестель мечтал, мечтал об эшафотах и оный получил, но... - указательный палец поднялся к потолку. - Широкий взгляд, только широкий взгляд, вот что я вам, милейший, скажу! Сиречь, и полезное, полезное у него было! Например: учредить самую строжайшую и жестокую, беспощадную тайную полицию! В целях усреднения общественной нравственности. Вы думаете - от кого взята идея охранных отделений? От него, милейший, от него! Ну, и евреев, само собой, из России - геть - его идейка! Гениальный был человек Павел Иванович, хоть и враг! Вот в чем "широкий взгляд", наш с вами, заметьте... - Владимир Алексеевич откусил от пирожного кусочек с ноготок и принялся яростно жевать.
- Вы сказали "дело". Что это означает?
- Это и означает, - несколько загадочно отозвался Владимир Алексеевич и протянул руку: - Желаю успеха, голубчик, вы уж расстарайтесь, не подведите старика... Теперь все в ваших руках...
"Однако фат, - улыбаясь в ответ и пожимая руку, думал Евдокимов. - Ишь ты: "старика". Фигляр..."
Евгений Анатольевич Евдокимов происходил из дворян Псковской губернии, благородных предков насчитывал всего лишь со времен царствования императора Николая Павловича, когда дед был пожалован потомственным дворянством в уважение к деятельности на ниве еврейского народного образования: во Пскове при старшем Евдокимове были открыты три начальные еврейские школы, чего в избытке хватило из-за малочисленного еврейского населения губернии. Дело было новое, возникло по благоусмотрению Государя, который, вдруг столкнувшись с обвинением евреев в неуживчивости, агрессивности и даже преступлениях против христиан (в те годы, а также и в сравнительно давние случились две скорбные истории: евреев обвинили в уничтожении христианских детей в Саратове1 и Велиже2), почел за благо отторгнуть еврейских мальчиков от хедера, проповедующего Талмуд и Тору, и дать если уж и не совсем русское, то российское образование - во всяком случае.
...Именно так стали Евдокимовы дворянами (из городских мещан). Что же касается приверженности внука Охранному - и здесь были свои резоны: окончив Императорский Санкт-Петербургский университет по юридическому, вдумчивый Женя отверг испытанный путь частного или присяжного поверенного и даже судебного деятеля и решил ступить на острие: в Охранную полицию. Дело было новое, и по примеру деда Евгений Анатольевич жаждал обрести ласку Государя. Нет, о титуле, конечно же, не мечтал, но прогреметь на ниве, прозвенеть и оставить след - это полагал вполне реальным. И хотя амбиции скрывал нет-нет они выходили наружу и становились достоянием сотоварищей. Эти амбиции, как, впрочем, умная приверженность делу и яркие способности, обратили на себя внимание начальства (о феноменальной его памяти Владимир Алексеевич сказал так, для прикрытия основного мотива и по неизбывной жандармской привычке все и вся на всякий случай затемнять). Впрочем, мелькнула мыслишка у проницательного Евдокимова: его персона истребована именно в связи с деятельностью предка на ниве еврейского просвещения. Но мысль эту Евгений Анатольевич сразу же отогнал - откуда, с чего? Ровным счетом никаких оснований...
...Ночью Евдокимов проснулся от непонятного беспокойства и решил прогуляться. Торопливо одевшись, вышел на улицу. Неярко горели газовые фонари, их накрывала легкая метель, опустевшая набережная криво уходила к заснеженной, стылой Неве. Над нею мело, пурга гасила синеватое пламя, город выглядел невсамделишно, призрачно, словно огромная декорация. Что ж, жизнь резко изменилась, завтра утром - в матерь городов русских, только вот зачем? Чего желает проницательное начальство на самом деле, о чем печется? И почему запрещено обращаться к общей и Охранной полиции? В чем тут дело? И каким образом, ничего не зная, можно выявить в полумиллионном городе какую-то неведомую крамолу, преступление, о котором надлежащие власти даже и близко не осведомлены? "Значит, - рассуждал Евгений Анатольевич, скорбя умом и сердцем, - должно случиться нечто для власти неприемлемое. Только вот- для всей ли власти?" От этой неправдоподобной мысли Евдокимов даже рассмеялся: разве бывает власть "вся" или "не вся"? Власть есть власть...
- Зарапортовался ты, друг сердечный... - грустно произнес вслух, завиральные это все идеи... - остановился у ажурного парапета, вглядываясь в осколки льда и скованную поверхность воды. - В Думе и Государственном совете идет смертельная борьба. Значительная часть членов Совета и депутатов желала бы остановить реформы Столыпина. Чтобы это сделать надобно нечто из ряда вон! Должно случиться такое невероятное событие, которое самые прогрессивные умы смутит и повернет вспять, в желанное многим прошлое, когда газеты писали только то, что приказывали, власть Монарха не была ограничена Манифестом 17 октября, а деятельность революционных партий, даже если она и не связывалась с изменением существующего строя, - все равно подвергалась беспощадному полицейскому прессингу...
Кто-то хочет вернуть былое, очень хочет... Эти имена известны: Петр Николаевич Дурново, старый деятель судебного ведомства и Министерства внутренних дел, позже - министр, положивший начало разгрому революции пятого года; член знаменитой семьи Треповых - Владимир Федорович, непримиримый противник Столыпина...
Но как они смогут восстановить "исконное"?
И вдруг совершенно невероятное предположение, догадка возникла где-то на самом краю сознания: действия ретроградов будут напрямую связаны с его, Евдокимова, командированием в Киев. Выбор же высокого начальства можно объяснить только одним: служением предков на странной ниве приобщения евреев к русской общественной жизни. И это значит, что...
Столыпин? Да неужто... Этого ведь просто не может быть... Ну, хорошо: террористы однажды решились и взорвали дачу премьера на Аптекарском. Но ведь террористы. Представители государственной власти, какого бы образа мыслей они ни придерживались, никогда не решатся, никогда...
На что? На что они не "решатся"?
От страшного предположения взмокла спина. Нет, невозможно...
А если? Если?
Если задето самое больное чувство некоторых от власти, от "движений"? Национальное достоинство? Известнейший юдофоб Шмаков написал однажды: "Горе тому, кто оскорбит русское сердце"1.
Если Столыпин выступил за равноправие евреев - ему конец. А если ему конец - рухнет все. И сама Россия тоже рухнет. Ибо на политической ниве нет ни одной фигуры, даже приближающейся к Петру Аркадьевичу... По уровню. Государственного мышления. И дела. "И что тогда суетиться? - думал в надвигающемся сумасшествии. - Да неужто собирать информацию? Кому? Зачем? Нет Столыпина - нет ничего... Просвети, Господи. Помоги..." Однако поездка решена. О крамольных мыслях начальству не расскажешь, не поймут-с... Э-э, прочь сомнения!
Вернувшись домой, Евгений Анатольевич рухнул на кровать и, уже совсем засыпая, сквозь сладостно накатывающую дрему удовлетворенно вспомнил: "Я традиционалист, я - консерватор, я - монархист, я читал Тургенева - "Отцы и дети", к примеру, и хорошо усвоил, что среди всех персонажей сего романа неугасимым светом светит матушка господина Базарова Евгения Васильевича (как ее бишь? Ну, да неважно...). Вот она - единственная из всех - верно подметила: у каждого жида имеется красное пятнышко на груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30