- Вера Владимировна, мы вам безусловно доверяем, но ведь люди взрослые, что за "Пещеры Лейхтвейса", право! Эжен Сю, ей-богу! Говорите, куда идем, зачем?
Она долго отнекивалась, кокетничала, потом призналась, что ведет в камеру хранения, там служитель принял 14 марта от Латышева пакет с ботинками Андрюши, наволочкой - точно такой же, с вышивкой крестом, какая была обнаружена рядом с трупом, в пещере, и совершили это действо воры только лишь для того, чтобы держать ее, Веру, в узде.
- Чтобы не продала их - в случае недовольства с моей стороны в будущем! - объяснила.
- Но ведь это уличает их, а не вас! - выкрикнул Красовский.
- Ботинки - да. А наволочка? Ну, и то-то... Вы идете? Только еще раз поклянитесь, что деньги точно отдадите. - И пока они оба, чуть ли ни хором проговорили: "Да! Деньги, пять тысяч, отдадим сразу же по возвращении в Киев!" - с места не сошла.
В камере велела позвать Алексея Ивановича; парень в фартуке перекрестился.
- Дак третий день как похоронили.
- А что... с ним случилось? - едва ворочая языком, спросил Красовский.
- Отравился какой-то дрянью и помер. В одночасье.
- А пакет? - выспрашивала Чеберякова.
- Пакет он хранил, не так давно киевские ему привезли и на сохранение оставили, да он его унес, еще сказал- мол, так надежнее выйдет. Он один жил, вы ступайте, может, новые жильцы и отдадут?
Домик, в котором квартировал сиделец камеры хранения, располагался у кладбища, почти в центре города. Когда пришли и стали спрашивать, первый же прохожий показал на кучу обгоревших бревен и свалку мусора.
- А как он помер - так домик-то и вслед за ним... - объяснил с сочувствием.
Поняли, что уперлись в стену. Вера сказала:
- Верите теперь?! Я так думаю, что это Рудзинского и дружков дело. Забоялись разоблачения, не до меня им стало, вот, - и посмотрела победно.
Никогда прежде не был Красовский столь уверен в абсолютном раскрытии дела. Никогда еще не получал такой оплеухи. Сказал, не скрывая:
- Либо вы, Вера Владимировна, все знали и лукавили изначально, либо мы имеем дело с такой силой, какая нам не по зубам.
Вера усмешливо кивнула, Барщевский вытащил из портсигара папироску и нервно трясущимися пальцами поднес ко рту. Даже спичку зажечь не смог, и Красовский, чиркнув, дал прикурить. Это был полный разгром...
Утром, во время завтрака в гостинице, появился Ананий и, пройдясь для вида (что именно для вида, Евгений Анатольевич понял сразу, слишком уж хитрющая физиономия была у жандармского вахмистра), потребовал у официанта "рюмку и редиску", а получив требуемое, вкусно запрокинул и, вытирая усы, осведомился - нет ли каких претензий и пожеланий. Затем милостиво выслушал подбежавшего хозяина, что, мол, "все за счет заведения", и величественно удалился. Скомкав завтрак и проклиная Анания, имевшего странную особенность появляться всегда не вовремя, Евдокимов выскочил на улицу и помчался в сторону памятника, где маячила рыхлая жандармская фигура.
- Чего тебе?
Ананий хитро взглянул и прищурился.
- Вы, ваше высокородие, даже для собственной пользы чревоугодие не могёте оставить, между тем то, что я имею сообщить...
- Так сообщай, не тяни! - нервно прервал Евгений Анатольевич, - нас видят, понимаешь? А этого нельзя, тебя начальство хоть чему-нибудь учило? Слово "конспирация" знаешь?
- В лучшем виде! - отозвался радостно. - Мотайте на ус... - взглянул недоуменно. - Слабый у вас ус... Никчемный. Никакой. На него разве что сметана из галушек прилипнет. Ладно. Сегодня вечером - встреча. Важная. Велено приуготовить не чай, как обыкновенно, а кофий и закупить пирожных от Франсуа. Я вас прячу на чердаке, тамо дырка есть, я уже высмотрел... Приоткроете аккуратно - и пожалуйте.
- Слышно ли?
- Не было возможности опробовать. Да ведь лучше надюжа, нежели фиг?
В логике Ананию нельзя было отказать... Расставшись с жандармом, Евгений Анатольевич до самого вечера тужил память, пытаясь вспомнить, чем так сильно задели его эти пирожные. Но так и не вспомнил. "Однако Ананий... - подумал вдруг. - Что-то в нем не так было... В фигуре, что ли? Или в голосе? Как бы вспомнилось что-то... Только вот - что?"
В особняк проскользнул в назначенный час и, предводительствуемый Ананием, поднялся по скрипучей лестнице на чердак. Здесь было сумрачно, душно, на веревке висело мужское белье.
- Наше-с, - стыдливо потупился Ананий, перехватив взгляд Евгения Анатольевича. - С супругой, значит, в ссоре, а оно, сволочь, запах выделяет.
- А ссора-то из-за чего?
- Потребовали-с любви, а у меня, ну, после известных вам событий и женщины этой... Ну, да вы знаете - срам один. Не выходит ничего-с...
- А где теперь Мищук и Зинаида Петровна?
- По разным комнатам, под строжайшим замком-с,- несколько нервозно произнес Ананий и, подойдя к трубе, что шла сквозь пол и крышу, аккуратно вынул два кирпича. - Тамо каминное зало, диван стоит как раз напротив, истоплено, так что дрова кидать не станут, иначе вы тутае задохнетесь. Слушайте в свое удовольствие, - и, улыбнувшись на прощание, удалился.
Евгений Анатольевич догадался: он приятен Ананию, потому что тому приятна Катя. "О отзвук, реминисценция любви, даже ты будишь в самых отдаленных сердцах некий живой отклик, и это значит, что всесильна любовь..." - меланхолично подумал Евгений Анатольевич, и странная улыбка скользнула по его вдруг пересохшим губам.
Ждал долго. Уже и смеркаться начало, а снизу не доносилось ни звука. Наконец громыхнула дверь и потянуло сквозняком, ударил поток теплого воздуха. Сквозь вынутые кирпичи дуло изрядно, и Евдокимов с опаской подумал, что вытянет у них там все тепло, тогда затопят- прощай подслушка. Между тем гости рассаживались, скрипел диван, невнятные междометия долетали довольно отчетливо.
- Профессор, - послышался до боли знакомый голос (это ужас, это кошмар!), - мы пригласили вас на конспиративную квартиру Охраны ввиду крайней важности предстоящего обсуждения. Вот подписка о неразглашении. Благоволите прочитать и расписаться. Формальность, конечно, но интересы государства превыше всего... Павел Александрович, прикажите подать кофий. Пирожные, надеюсь, от Франсуа?
"Да ведь это же сам Владимир Алексеевич! - едва не закричал Евдокимов, по-детски зажимая рот обеими руками. - Вот это пассаж..."
В каминном зале сидели четверо. Владимир Алексеевич, Кулябка и Иванов - на диване, рядком, словно куры на насесте; напротив, слегка наискосок, - благообразный, седой, в пенсне, в черном строгом костюме человек лет шестидесяти на вид. Видно было, что в непривычной, может быть, даже невероятной для себя обстановке старается он максимально сохранить достоинство и безразличие на лице, но это плохо ему удавалось. Кулябка ободрил:
- Бог с вами, профессор, мы, право же, обыкновеннейшие люди, и всякая пакость, кою распускает про нас обостренная интеллигенция, никак действительности не соответствует!
- Да-да... - поморщился Владимир Алексеевич, - не обращайте внимания, формальности не могут испортить добрых наших с вами взаи моотношений. Вы патриот, мы - патриоты, мы все монархисты, и мы все понимаем, что несет России революция, то есть евреи. Не так ли?
Профессор пожевал губами, он старался подавить страх, волнение, отчего бледнел на глазах, руки, сомкнутые на коленях, заметно дрожали.
- Господа... Я не желал бы быть втянутым в конкретику. У меня есть знания, у вас вопросы. Я слушаю.
- О-о, - улыбнулся Владимир Алексеевич. - Мы не знатоки. У каждого из нас есть русское национальное ощущение опасности, вот и все. Но это совсем не значит, что мы не в состоянии обмыслить проблему... - Вытащил за длинную цепочку часы из кармана жилета, щелкнул крышкой. - Подарок Государя... Взглянул победно. - Вот, я слышу их шаги!
Вошли Замысловский и Шмаков, поклонились. Замысловский приблизился к стене, что была справа от камина.
- Мне здесь удобно и я виден всем. Итак, профессор: на виске ребенка ровно тринадцать уколов. У вас есть суждение?
- Давайте поразмыслим... Резник, прежде чем убить скотину, двенадцать раз пробует нож, его остроту, его качество, а на тринадцатый - наносит разрез, убивает. Таков у евреев Закон, - с достоинством ответил профессор.
- Хорошо! - подошел Шмаков. - Но тогда объясните: что означет фраза "ты умрешь со словом "эхад"?
- Эхад соответствует цифре "13". В том смысле, что слово "Один", "Един", соответствует цифре "13". "Ты умрешь со словом "эхад" в равной степени правомерно и для заклания животного, и для смерти благочестивого еврея. "Шема Исроэль Адонаи эло гену, Адонаи эход". Так молится перед смертью каждый еврей, но...
- Что "но"? - вступил Владимир Алексеевич.
- Каждый православный произносит перед смертью: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!" Я считаю, что это одно и то же.
- Вы "считаете"... - мрачно произнес Замысловский.
- Я считаю. Если угодно - "13" - это основа еврейской религии. Тут ровным счетом ничего такого.
- Мы разговариваем с вами, как с русским человеком! - сказал Шмаков.
- Я и отвечаю вам, как истинно русский человек: без предвзятости.
Замысловский отделился от стены:
- Но ведь доказано, что евреи замешивают пасхальную мацу на крови христианских младенцев. Саратовское, Велижское дело... В истории тьма случаев!
Троицкий встал.
- Я жил среди евреев, у меня были ученики евреи. От меня ничего не скрывали. Поверьте: в мацу не то чтобы кровь - в нее пылинка попасть не должна! Если мимо места, где выпекают мацу, пройдет иноверец - маца выбрасывается, потому что становится "трефной", нечистой. Это невозможно о чем вы сказали!
- Вы только не нервничайте, профессор... - сочувственно произнес Шмаков. - Но, согласитесь, они называют нас "гоями", "акумами" и много еще как! Мы - чужие им...
- Можно подумать, что они вам - родные... - хмыкнул профессор.
Шмаков сделал вид, что не замечает выходки, только усмешка мелькнула и пропала. Недобрая усмешка...
- Они говорят: "Лучшего из гоев - убей"! Это так?- напирал Замысловский.
- Это так. Но вы процитировали не все. Там еще есть: "на войне". И это объясняет многое... Впрочем, во Второзаконии, в главе Х, в стихе семнадцатом-восемнадцатом прямо сказано: "...Он любит пришельца, давая ему пищу и одежду". Это императивное указание, господа. Оно обязательно и для евреев, и для нас с вами. Ведь Бог- Един, не так ли?
- Когда евреи совершают ритуальное убийство - раввин произносит: "Ты умрешь смиренный с закрытым, молчащим ртом". Это так? - Замысловский будто не слышал.
- Я не верю в ритуальные убийства. Что касается произнесенной вами фразы... Это образ смиренного, умирающего праведника. Еврей говорит это еврею. Раввин никогда не скажет этого христианину. Вы неверно понимаете.
- В самом деле... - задумчиво произнес Замысловский. - Но ведь вы, профессор, знакомы с результатами экспертизы, не так ли? Помните, у мальчика были осаднены десны, и это означает, что во время истязаний и взятия крови Ющинскому грубо зажимали рот? Спрашиваю еще раз: нет ли здесь исполнения ритуала?
- Нет. "Молчащий рот" - это образ. А зажатый - действие.
- Вы сказали, что среди евреев у вас есть родственники?
- Только добрые знакомые.
- Мне все понятно, и вопросов у меня более нет, - поклонился Замысловский с насмешливой улыбкой.
...А Евгений Анатольевич сидел в поту, привалившись к трубе, волосы сползли на лоб и смотрелись мокрой мочалкой. Надворный советник разводил руками, словно оркестром дирижировал, и что-то лепетал невнятно. Но вот взгляд сделался осмысленным, и прозвучала фраза:
- Либо я дурак, а евреи очень хитры, либо все это - говна-пирога...
И вдруг таинственно зазвучал голос Замысловского, будто стихи читал или заклинание: "В книге "Зогар" сказано: кто господствует над Израилем тот господствует над миром. Все в еврейских руках, - сказано там, и подтверждается это лестницей, которую Иаков видел во сне. Они говорят: "Наше пленение будет продолжаться до тех пор, пока не прекратится владычество акумов..." Кстати: "Иаков" и "Израиль" - это одно и то же имя.
Замысловский вплотную подошел к профессору и смотрел, не мигая, будто загипнотизировать хотел:
- Вы ведь знаете: только жертвы благодарственные заменены у евреев покаянием и молитвой. Жертвы за грехи и повинности ничем не заменены, и это значит...
Троицкий молчал, лицо его напоминало маску.
- Тогда я вам скажу, - продолжал Замысловский. - Это значит, что жертвы за грехи и повинности приносятся кровью... До сего дня приносятся. И мы это докажем!
- Нет, господа... - Троицкий покачал головой. - Нет. Вы только гробокопатели, не более. Вы разрываете тысячелетние могилы. В них нет ничего, кроме мертвых костей...
...А Евгений Анатольевич вдруг увидел луч света, он пробивался откуда-то сверху, и это странно было, потому что давно уже наступил вечер и стало быстро темнеть. "Что бы это значило?.. - подумал с тревожным недоумением. - Свет... Откуда бы?" И сразу вспомнил слова, над смыслом которых никогда не задумывался: "И да вчинит вас идеже свет животный". Понял: да озарит вас свет жизни. И любви. Но не тьмы и ненависти...
Смутное томление овладело Евдокимовым. Подумал: "Мальчик..." Так уже не раз было. И в самом деле: ребенок стоял в глубине чердака, в текучем мареве у ската крыши. На нем светлела полотняная рубашка ниже колен, волосы плавно стекали по лбу и вискам. "Миленький... - с мукой выговорил Евгений Анатольевич. - За что же тебя... И кто?" Бездонные глаза, недрогнувшее лицо, словно вечный покой разливался по этому худенькому, бесплотному тельцу. "Да ведь так оно и есть..." - без удивления подумал и повернулся, чтобы уйти, и вдруг зазвучало внятно: "Яко первейши всех заповедей: Слыши Исраилю, Господь Бог ваш, Господь Един есть"1.
- Христос сказал... - помраченно слетело с губ Евгения Анатольевича, Шема Исроэль, Адонаи эло гену, Адонаи эход... Аб ово1: все мы вышли из шинели...2 Все мы вышли из еврейского яйца... О Господи... Укрепи пошатнувший дух мой...
Особняк опустел, Ананий поднялся на чердак, окликнул осторожно:
- Вы тутае?
- Тутае, тутае... - отозвался Евдокимов, выходя из-за трубы.
- Слышно ли было? - продолжал спрашивать Ананий, и такое детское любопытство сквозило в его дрожащем голосе, что все подозрения Евгений Анатольевича разом рассеялись.
- Слышно... - ответил, усмехнувшись. - Спасибо тебе... Что теперь?
- А... об чем оне? - Ананий покрылся краской, это даже в полутьме чердака заметно было.
- Об чем? - повторил Евдокимов. - Об том, самом, самее которого не бывает.
- Не доверяете, значит? - с обидой произнес Ананий. - Ладно. Я не в обиде. Служба есть служба... - в краешке глаза искорка промелькнула - не то сожаление, не то насмешка, и все подозрения разом вернулись к Евгению Анатольевичу.
- Слушай... - начал, прищурившись. - Ты мне все время кажешься знакомым. Ну, будто я тебя раньше видел? Где-то?
- Вполне, - отозвался охотно, кивая. - А как же? Человек с человеком все время встречается... - и снова искорка.
"Ах, ты, шкворень чертов... - раздраженно подумал Евгений Анатольевич. - Сейчас я тебя выведу на чистую воду!"
- В чем дело? - сдвинул брови. - То ты - рыхлый, толстый. То собранный, даже могучий какой-то? Это как?
- А никак, ваше высокородие, - беспечно махнул ручкой. - Это опосля прояснится, если вообче прояснится. Не станем напрягаться, всему свое время, значит...
И Евдокимов почувствовал, как где-то глубоко-глубоко внутри возникает нечто холодное и липкое. Понял: лучше не продолжать.
...Проводив надворного советника к выходу, Ананий поднялся на второй этаж, к дверям Мищука, и уверенно постучал согнутым пальцем. Потом отпер и распахнул дверь.
- Идемте... - повелительно бросил. - Я провожу вас в комнату Зинаиды Петровны и подожду в коридоре. Поговорите минут пять. Больше нельзя.
- А... в чем дело? - Мищук встревожено поднялся с постели. Что-нибудь... случилось?
- Случилось. Идемте...
Шел впереди, позвякивая ключами. Мищук вышагивал напряженно, мысли в голове роились самые неподходящие: "Дать ему сейчас по голове, отобрать ключи, забрать Зину..." и, словно угадывая опасность, Ананий проговорил, не оборачиваясь и не сбиваясь с шага:
- Не стоит, Евгений Францевич. Пустое. Внизу специальные люди. Вас не выпустят. Пропадете сразу.
Спина стала мокрой.
- Что... Что значит "сразу"? Болван?
- Я не болван и, замечу, что "сразу" означает сразу. А если вы окоротитесь - то не сразу. В вашем положении "не сразу" дорогого стоит...
Не ответил, что уж тут отвечать. Сказано прозрачно-однозначно. Только вот что Зине объяснить? Между тем Ананий (или кто он там был) открыл комнату Зинаиды Петровны.
- Как я сказал: пять минут.
И, оставив Мищука наедине с узницей, закрыл дверь на два оборота и начал неторопливо прохаживаться по коридору.
- Зина... Милая, добрая... - Слов не хватало, язык костенел, прилипая к небу. - Мужайся. - Как скверно на душе. Как скверно и страшно...
Она прижала кулачки к груди.
- Да неужто так плохо все? Ты пугаешь меня!
Улыбнулся вымученно.
- Я и сам испуган... Да ведь уже и поздно. Пугаться. Прости меня. Я виноват...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30