Есть тут у вас на отшибе какие-нибудь дома, куда он мог залезть, чтобы переодеться или украсть еду?– Есть, но туда никто не забирался, люди шерифа это точно выяснили.– Значит, у нас остается неизвестный бродяга, мокрый до нитки и, скорее всего, с пятнами крови на одежде.– Дождь мог их смыть.– Смыть кровь не так-то просто, – заметил Куинн. – Представьте себя на месте убийцы. Что бы вы сделали?– Пошел бы в город и купил другую одежду.– Вечером? Магазины уже были закрыты.– Тогда отправился бы в какой-нибудь мотель.– В таком виде? Служащий мотеля наверняка вызвал бы полицию.– Черт! Но что-нибудь он должен был сделать! Может, остановил кого-то еще и уехал. Я знаю только, что он исчез.– Или она. Или они.– Хорошо. Он, она, оно, они исчезли.– Если вообще существовали.Ронда перегнулся через стол.– К чему вы клоните?– Его попутчиком не обязательно был какой-то бродяга. Что, если О'Горман подвозил близкого друга? Или родственника?– Я же вам сказал, что шериф не нашел ни единого человека, который был бы настроен против О'Гормана.– Тот, о ком я думаю, и не должен был этого показывать, если он только что убил О'Гормана. Или она.– Вы все время повторяете "она". Почему?– Жены, как известно, – сказал Куинн, – часто бывают недовольны своими мужьями.– Марта к таким не относится. Кроме того, она в тот вечер была дома, с детьми.– Которые спали.– Конечно, спали! – раздраженно отозвался Ронда. – Что они должны были, по-вашему, делать в пол-одиннадцатого? Пить пиво и резаться в карты? Ричарду было всего семь лет, Салли – пять.– А сколько было О'Горману?– Примерно как вам, лет сорок.Куинн не стал его поправлять. Он чувствовал себя сорокалетним, и было неудивительно, что он на столько и выглядит.– Вы не могли бы его описать?– Голубоглазый, бледный, с вьющимися темными волосами. Среднего роста, приблизительно сто семьдесят сантиметров. Ничего особенного, обыкновенный симпатичный мужчина.– У вас есть его фотография?– Да, несколько увеличенных снимков, мне их дала Марта, когда еще надеялась, что он жив, но потерял память. Она долго надеялась, но уж когда перестала – то перестала. Она твердо убеждена, что О'Горман сорвался с моста случайно и что его тело унесла река.– А лоскут от рубашки с пятнами крови?– Считает, что он поранился, когда машина врезалась в ограду. Ветровое стекло и два боковых были разбиты, так что это возможно. Одно тут странно: О'Горман был очень осторожным водителем.– Могло это быть самоубийство?– Теоретически – да, – сказал Ронда, – но представить себе, почему он это сделал, – трудновато. Во-первых, он был здоров, не испытывал денежных затруднений, и у него не было душевных травм. Во-вторых, он, как и Марта, был католиком – я имею в виду, настоящим католиком, который никогда не пойдет против своей религии. В-третьих, он любил жену и обожал детей.– А вам не кажется, Ронда, что многое из того, что вы перечислили, нельзя назвать фактами? Подумайте!Ронда довольно хмыкнул.– Нет уж, вы сами подумайте! Я этим пять с лишним лет занимался, мне трудно решать непредвзято. Давайте лучше вы, на свежую голову.– Хорошо. Будем считать, что факт – это то, что можно доказать. Факт первый: он был здоров. Факт второй: он был набожным католиком, для которого самоубийство – смертный грех. Все остальное из того, что вы назвали, не факты, а умозаключения. У него могли быть и денежные затруднения, и душевные травмы, просто он о них не говорил. И он мог относиться к жене и детям прохладнее, чем казалось.– Тогда он здорово притворялся! И если хотите знать мое мнение, О'Горман притворяться по-настоящему не смог бы. При Марте я этого никогда не скажу, но человек он был недалекий, если не сказать глупый.– Чем он зарабатывал на жизнь?– Был мелким клерком в нефтяной компании. Не сомневаюсь, что Марта ему помогала, хотя она бы скорее умерла, чем призналась в этом. Марта человек верный и свои ошибки исправляет сама.– А О'Горман был ошибкой?– Мне кажется, любая незаурядная женщина ошиблась бы, выйдя за него замуж. О'Горман был существом без стержня. Он и Марта напоминали больше сына и мать, чем мужа и жену, хотя Марта была на несколько лет моложе. Все дело в том, что в Чикото такой умной женщине, как Марта, выбирать было особенно не из кого, а О'Горман, как я уже сказал, был хорош собой, с темными кудрями и мечтательным взором. Большие голубые глаза хорошо скрывают пустые мозги, а Марте ничто человеческое не было чуждо. К счастью, дети пошли в нее – сообразительные, чертенята.– Похоже, что миссис О'Горман не очень-то жалует полицию.– Да, и это естественно. Марте пришлось очень нелегко. В нашем городе народ довольно бесцеремонный, и полицейские – не исключение. Шериф, например, все время давал ей понять, что если бы она удержала его в такой ненастный вечер дома, то ничего бы не случилось.– А кстати, куда он направлялся?– По словам Марты, ему показалось, что днем он сделал ошибку, оформляя документ, и он решил съездить на работу, проверить.– Кто-нибудь смотрел потом эти документы?– Конечно! О'Горман был прав, он ошибся в сложении, допустил простую арифметическую ошибку.– Что, по-вашему, из этого следует?– Что следует? – повторил Ронда, морща лоб. – Только то, что О'Горман был глуп, но старателен, как я вам и говорил.– Из этого может следовать и другое.– Например?– То, что О'Горман сделал ошибку намеренно.– Зачем ему это было нужно?– Чтобы иметь повод вернуться вечером в офис. Он часто работал по вечерам?– Повторяю, я уверен, что Марта ему помогала, хотя не признавалась, – сказал Ронда. – И уж если вы хотите опираться на факты, то у вас их тем более нет. О'Горман не был способен ни на какую хитрость. Не спорю – человек может, если надо, прикинуться дурачком, но никто не может прикидываться двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в году, да так, чтобы окружающие ничего не заподозрили. Нет, Куинн, у О'Гормана кишка была тонка. И в такой ливень он мог рвануть в офис только по одной причине: боялся, что ошибку заметят и его выгонят с работы.– Я смотрю, у вас в этом нет ни тени сомнения!– Ни малейшей! Вы можете сидеть тут сколько угодно и размышлять, не был ли О'Горман хитрым мерзавцем или тайным заговорщиком, но я-то знаю, что он кран в ванной не мог открыть самостоятельно.– Вы говорите, что в работе ему помогала миссис О'Горман. Может, она ему и в чем-то другом помогала?– Послушайте, Куинн, – сказал Ронда, хлопнув ладонью по столу, – мы с вами ведем речь о двух очень хороших людях.– Таких же, как та симпатичная бухгалтерша, о которой вы только что упомянули? Я не загоняю вас в угол, Ронда, я просто перебираю варианты.– В этом деле их можно перебирать до бесконечности. Спросите шерифа, если мне не верите. Он подозревал, по-моему, все, кроме поджога и детоубийства, и все расследовал. Хотите посмотреть досье, которое я тогда собрал?– Разумеется, – сказал Куинн.– Там у меня все сведения, а не только те, что мы печатали в "Чикото ньюз", – кое-что я придерживал, чтобы не расстраивать Марту. К тому же мне, откровенно говоря, всегда казалось, что эта история когда-нибудь опять всплывет. Представьте себе, что в Канзасе, или там в Сиэтле, или в Нью-Йорке прихватят на разбое какого-нибудь малого, который сознается, что О'Гормана убил он. Вот тогда все окончательно встанет на свои места.– А вы не надеялись, что О'Горман найдется?– Надеялся, но не очень. Когда он вышел в тот вечер из дома, у него не было ничего, кроме двух долларов, машины и того, во что он был одет. Деньгами ведала Марта, поэтому она с точностью до цента могла сказать, сколько у него при себе было.– Он ничего не взял из одежды?– Нет.– Счет в банке у него был?– Совместный с Мартой. О'Горман спокойно мог снять с него деньги без ее ведома или занять у кого-нибудь, но он этого не сделал.– Было у него что-нибудь ценное, что можно было заложить?– Часы, которые стоили около ста долларов, подарок Марты. Их нашли в ящике письменного стола.Ронда закурил еще одну сигарету, откинулся на спинку вращающегося кресла и задумчиво посмотрел в потолок.– Кроме всех, так сказать, прямых доказательств, которые исключают добровольное исчезновение, есть еще и косвенное: О'Горман полностью зависел от Марты, с годами он совсем превратился в ребенка, он не прожил бы без нее и недели.– Ребенок такого внушительного возраста мог сильно действовать на нервы. Может, шериф зря отказался от версии детоубийства?– Если это шутка, то неудачная.– Я вообще плохой шутник.– Пойду принесу досье, – сказал Ронда, поднимаясь. – Не знаю, почему я так суечусь. Наверное, потому, что хотелось бы покончить с этой историей раз и навсегда, чтобы Марта влюбилась в кого-нибудь и вышла замуж. Из нее получится отличная жена. Вы ее наверняка наблюдали не в лучшем виде.– Скорее всего да, и вряд ли мне представится другой случай.– У нее такое чувство юмора, столько сил...– Ронда, на вашем рынке нет ни спроса, ни предложения.– Вы очень подозрительны.– Самую малость – по природной склонности, образу мыслей и жизненному опыту.Ронда вышел, а Куинн сел на стуле поудобнее и нахмурился. Через стекло ему видны были макушки трех голов: Ронды с растрепанными волосами, какого-то коротко стриженного мужчины и женская – с тщательно уложенными локонами цвета хурмы."Рубашка, – думал он, – да, рубашка и лоскут от нее... Почему в такой жуткий вечер О'Горман не надел куртку или плащ?"Ронда вернулся с двумя картонными коробками, на которых бегло написаны всего два слова: Патрик О'Горман. Они были наполнены вырезками из газет, фотографиями, любительскими снимками, копиями телеграмм, официальными запросами и ответами на них. Большинство были из полицейских управлений Калифорнии, Невады и Аризоны, но некоторые – из отдаленных штатов, а также из Мексики и Канады. Все было сложено в хронологическом порядке, но, чтобы изучить материал, требовалось время и терпение.– Можно я это позаимствую на вечер? – спросил Куинн.– Зачем?– Хочу кое-что посмотреть внимательнее. Например, описание машины, в каком ее нашли состоянии, была ли включена печка.– Почему вас интересует печка?– По словам миссис О'Горман получается, что ее муж выехал из дому в дождь и ураган в одной только рубашке.– По-моему, про печку нигде ничего нет, – сказал Ронда после минутного замешательства.– А вдруг есть? Я бы в мотеле не спеша все перебрал.– Ладно, забирайте, но только на один вечер. Может, вы действительно заметите что-то новое.По голосу чувствовалось, что он считает затею Куинна безнадежной, и к восьми часам вечера Куинн готов был с ним согласиться. Фактов в деле О'Гормана было мало, версий – множество ("Включая детоубийство, – думал Куинн. – Марте О'Горман малютка Патрик мог смертельно надоесть").Особенно заинтересовал его отрывок из показаний Марты О'Горман коронеру: "Было около девяти часов вечера. Дети спали, я читала газету. Патрик был весь как на иголках, не находил себе места. Я спросила его, в чем дело, и он ответил, что допустил ошибку, когда днем оформлял на работе какой-то документ, и что ему нужно съездить туда и исправить ошибку, прежде чем кто-нибудь заметит. Патрик такой добросовестный... извините, я больше не могу... Господи, помоги!..""Очень трогательно, – думал Куинн, – но факт остается фактом: дети спали и Марта О'Горман могла уехать вместе с мужем".О печке он не нашел ни слова, а вот фланелевому лоскуту внимание уделялось большое. Кровь на нем была той же группы, что у О'Гормана, и он был вырван из рубашки, которую О'Горман часто надевал. Это подтвердили Марта и двое его сослуживцев. Рубашка была из яркой, желто-черной шотландки, и О'Гормана часто дразнили на работе, что он, ирландец, ходит в чужой национальной одежде.– Значит, так, – сказал Куинн, обращаясь к стене напротив. – Допустим, я – О'Горман. Мне осточертело быть ребенком. Я хочу сбежать и начать новую жизнь. Но чтобы Марта так не считала, мне нужно исчезнуть при загадочных обстоятельствах. Я инсценирую несчастный случай. На мне рубашка, которую опознает множество людей. Я выбираю день, когда льет дождь и река разлилась. И вот машина сброшена в реку, на дверце болтается лоскут. А я стою в мокрых брюках с двумя долларами в кармане, и до родного города – три мили. Гениально, О'Горман, просто гениально!К девяти часам он готов был поверить в бродягу, голосовавшего на дороге. Глава 4 Куинн ужинал в кафе "Эль Бокадо", через дорогу от мотеля. Развлекаться в Чикото было особенно негде, и кафе было битком набито фермерами в гигантских стетсоновских шляпах и рабочими с нефтяных приисков в комбинезонах. Женщин было мало: несколько жен, в девять начавших волноваться, что к двенадцати надо быть дома, четверо девушек, отмечавших день рождения, – шуму от них было куда больше, чем от двух проституток, сидевших у стойки бара; женщина лет тридцати с чопорным, без косметики, лицом, нерешительно остановившаяся у входной двери. Ее голову украшал синий тюрбан, на носу сидели очки в роговой оправе. У женщины был такой вид, будто она рассчитывала очутиться не в "Эль Бокадо", а в Ассоциации молодых христианок и теперь не знает, как из этого вертепа выбраться.Она сказала что-то официантке. Та, бегло осмотрев зал, остановила взгляд на Куинне и подошла к его столу.– Вы не возражаете, если к вам сядет вон та дама? Она уезжает автобусом в Лос-Анджелес и хочет сначала поесть – на автобусных остановках плохо кормят.То же самое можно было сказать и об "Эль Бокадо", но Куинн вежливо произнес:– Пожалуйста, я не возражаю.– Большое спасибо, – сказала женщина, садясь напротив и опасливо озираясь по сторонам. Вы меня просто спасли!– Ну что вы.– Нет, правда! В этом городе, – продолжала она с брезгливой миной, – порядочной женщине страшно ходить одной по улице!– Вам не нравится Чикото?– Разве тут может нравиться? Ужасно неприятный город. Потому я и уезжаю."Если бы она подкрасила губы и надела шляпку, из-под которой волосы видны, – подумал Куинн, – то в неприятном городе стало бы одной приятной женщиной больше". Впрочем, она и так была хорошенькой – подобного рода бесцветная красота вызывала у Куинна мысли о церковном хоре и о любительских струнных квартетах.За рыбой с картошкой и капустой она сообщила Куинну свое имя (Вильгельмина де Врие), род занятий (машинистка) и заветную мечту (стать личным секретарем какого-нибудь важного человека). Куинн тоже сообщил ей свое имя, род занятий (сыщик) и заветную мечту (уйти на покой).– Сыщик? – повторила она. – Значит, вы полицейский?– Почти.– Фантастика! И вы сейчас что-нибудь расследуете?– Лучше будет сказать, что я тут отдыхаю.– Но никто не приезжает в Чикото отдыхать! Наоборот, все хотят отсюда уехать!– Меня интересует история Калифорнии, – сказал Куинн, – например, откуда взялись названия некоторых городов.– Ну, это просто, – разочарованно произнесла она. – В конце прошлого века сюда из Кентукки переселился какой-то человек. Он хотел выращивать здесь табак – лучший в мире табак для лучших в мире сигар. Чикото и значит – сигара. Только табак тут не уродился, и фермеры переключились на хлопок – это оказалось прибыльнее. Потом открыли нефть, и сельскому хозяйству в Чикото пришел конец. Видите, я вам все рассказала. – Она улыбнулась, показав ямочку на левой щеке. – Теперь ваша очередь. Откуда вы?– Из Рино.– Что вы здесь делаете?– Изучаю историю Калифорнии, – правдиво ответил Куинн.– Странное занятие для полицейского.– Как говорят в Хобокене, chacun a' son gout Каждому свое (фр.).

.– Наблюдательные люди живут в Хобокене, – пробормотала она, – очень наблюдательные.Хотя в ее лице ничего не изменилось, у Куинна возникло ощущение, что его дурачат и что если мисс Вильгельмина де Врие поет в церковном хоре или играет в струнном квартете, то она фальшивит – возможно, просто так, из хулиганства.– Ну правда, скажите честно, зачем вы приехали в Чикото? – спросила она.– Мне нравится местный климат.– Ужасный.– Местные жители.– Пренеприятные.– Местная кухня.– Голодная собака не притронется к этой еде! Вы меня вконец заинтриговали. Ставлю доллар против пончика, что вы здесь по делу.– Я рисковый человек, но пончика предложить не могу.– Не смейтесь, а скажите лучше, что вы расследуете. – В сине-зеленых глазах за толстыми стеклами очков вспыхнул огонек. – За последнее время ничего интересного здесь не происходило, значит, это что-нибудь старое... Какая-нибудь история, связанная с деньгами, с большими деньгами, да?На этот вопрос Куинн мог ответить без колебаний.– Мои истории никогда не бывают связаны с большими деньгами, мисс де Врие. А вы имели в виду что-нибудь конкретное?– Нет.– Так вы, стало быть, едете в Лос-Анджелес искать работу?– Да.– Где ваш чемодан?– Чемо... я сдала его в камеру хранения. На автобусной станции. Чтобы не таскать за собой. Он ужасно тяжелый – там все мои платья. И такой большой!Если бы она просто сказала, что сдала чемодан на хранение, он бы ей, вероятно, поверил – почему бы и нет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25