— Вот, — сказал учитель. — Это Федя Осмоловский. Из пятого класса. Сейчас он сядет за стол и прочитает вслух несколько отрывков из хрестоматии. Постыдитесь— вам, семиклассникам, дает урок ученик пятого класса, и поучитесь, как надо читать.
Федя рассказал об этом дома. Он не заметил, обрадовался отец или нет, но в доме стало правилом — в свободное время Федор читал вслух газетные новости, статьи и даже рассказы.
— Быть тебе учителем, сынок, — сказал однажды отец. — У тебя получается. И слушать тебя будут. А это главное...
Повозка застучала по булыжнику. Это значит, что до Барсуков осталось полкилометра. Федор спрыгнул, поблагодарил возницу, который даже не обернулся на его слова, и пошел пешком.
Он вспомнил свой разговор с Иваном и Эдиком и улыбнулся. Было в конфликте с Милявским такое, что пришлось пережить самому Федору. И кто знает, кануло это в прошлое или живет, теплится по сей день, то и дело вспыхивая новым огоньком, беспокойным и тревожным.
Они учились с Катей в одном классе. После его выступления перед семиклассниками Катя написала ему записочку, которая была свернута в виде порошочка. Мать Кати была фельдшерицей, и Катя, наверное, помогала ей делать порошки. На этом порошочке была надпись карандашом: «Феде». А внутри Федор прочитал: «Молодец!» и подпись «Катя». Конечно же, Катя могла просто подойти к Федору и поздравить его с успехом. И Федор, наверное, не обратил бы на это никакого внимания, потому что в классе его поздравляли в тот день почти все. А вот записка Кати, самой красивой девочки в классе, стала для Федора событием необычным, которое сразу вызвало его живой интерес.
Конечно, в ответ на эту записку Федор мог бы подойти и устно поблагодарить Катю, но он считал своим долгом на записку ответить запиской. Правда, она содержала не только благодарность. Федя так осмелел, что назначил Кате встречу в классе после уроков.
Это первое свидание так и не состоялось. Когда ребята ушли из класса, появилась техничка тетя Зина, поставила ведро с водой, положила мокрую тряпку, взяла в руки веник и сказала:
— У вас что тут, сбор какой-нибудь или вы оставлены в наказание?
Чтобы тетя Зина чего-нибудь не подумала, Федор пробормотал нечто несвязное и убежал домой.
После этого случая записок больше не писали. Правда, у Кати и Федора появилась своя, никому не известная тайна, и это волновало не меньше, чем «порошочек», полученный некогда от Кати. Они здоровались как-то по-особому, одними глазами, так же прощались, и никто из одноклассников не мог заподозрить у Федора или Кати какие-то особые отношения. А в девятом классе Федор сам смастерил порошочек, в середине которого было всего лишь три слова: «Я тебя люблю».
На эту записку ответа не последовало, а Федор постеснялся поговорить с Катей. Единственное, на что он мог решиться, — это пройти мимо ее дома, чтобы как-нибудь случайно встретить Катю еще раз.
Так оно и получилось. Еще издали Федор через окно увидел Катю. Она танцевала под патефон с каким-то военным. Федор узнал и военного — с Дальнего Востока приехал в отпуск сын Кирилла Концевого Владимир. Он служил там лейтенантом и носил в петлицах два кубика.
Сердце Федора оборвалось — так вот почему он не получил ответа на свою записку. Ну, ничего, утешал он себя, «тот Владимир скоро уедет, а мы тут без него разберемся. А что касается танцев под патефон — это тоже временное явление — девушки обожают военных и отказать Владимиру в удовольствии потанцевать Катя, конечно же, не могла.
О, наивная юность! Как часто она ошибается.
Владимир уезжал на Дальний Восток не один, а с Катей. Это событие взбудоражило всю деревню, всю школу. Сообщали, что с матерью Кати беседовала классная учительница. Катина мама сказала, чтобы школа не вмешивалась в личную жизнь ее дочери.
В сельсовете Владимира и Катю отказались регистрировать на том основании, что Катя не достигла совершеннолетия. И это не остановило Катину маму. Ошарашенные одноклассницы Кати бесконечно шушукались, забывая об уроках. И тогда в класс пришел директор, седенький маленький мужчина с бородкой. Он сказал, что случай с Катей из ряда вон выходящий, что школа очень жалеет о том, что учебу оставляет такая способная ученица и что об этом обо всем Катя в будущем очень пожалеет. И еще он сказал, что комсомольская организация школы должна усилить воспитательную работу среди старшеклассников, перед которыми встают очень важные жизненные проблемы.
Федор слушал директора без особого внимания, точно так, как и разговоры, которые шли в деревне и в школе вокруг Кати. Он никак не мог свыкнуться с мыслью, что сам он и его одноклассники так быстро и незаметно повзрослели, что девчата даже могут выйти замуж. Федор не мог понять, почему принимаются такие неожиданные решения, как решение Кати. Они росли вместе с Катей, дружили, может быть, и любили друг друга. Катя знала точно об отношении к ней Федора, и вдруг все это отброшено, как ненужное, постороннее. Федор был подавлен.
Да, уехала Катя на Дальний Восток, оставив Федора в полном смятении мыслей и чувств. Но странное дело — у Федора жила необъяснимая тайная надежда на встречу. Он был почему-то уверен, что Катя сделала это под настроение, назло ему, назло всем, и она приедет и признается в этом, и Федор простит ее, потому что Катя самая хорошая, самая красивая и самая умная. Видно, с ней что-то случилось, а близкие не заметили и, может быть, даже чем-то оскорбили ее. Вот уже год, как Федор ждет этой встречи, и сегодняшняя его отлучка домой была вызвана этой таинственной надеждой. Ему казалось, что в один прекрасный день Катина мать подаст ему записку, свернутую порошочком, в которой будет сказано все, и, если Катя попросит, он помчится на этот самый Дальний Восток, чтобы забрать ее и увезти домой.
Но время шло, а Катя не писала, ни о чем не просила и, кажется, вообще забыла своих старых друзей, потому что, встречаясь с Федором, Катина мать не передавала ему никаких приветов от Кати.
Иногда Федор пытался разозлиться на Катю. «Дурень ты дурень, — говорил он себе. — На что ты надеешься и чего ждешь? Ты никогда, понимаешь, никогда не был ей нужен, а теперь тем более. И вообще, почему ты думаешь, что ее чуть ли не силком увезли из дому. Можешь быть уверен, что она сама втюрилась в этого Владимира без памяти и забыла обо всем на свете. Выбрось ты ее из головы. Мало ли хороших девчат кругом». Но эти мимолетные вспышки так и оставались вспышками. Он ничего не мог поделать с собой — Катя жила в его памяти еще более родная, еще более близкая, чем прежде.
Федор по привычке прошел по деревенской улице мимо Катиного опустевшего молчаливого дома и остановился у своего палисадника. Мать любила цветы, и под окнами, за маленьким заборчиком, у нее росла сирень и кусты жасмина. У заборчика стояла скамья, на которой в минуты отдыха мать сиживала со своими подругами.
Федор опустился на скамью и закурил. На улице не было ни души. Он узнавал октябрь в своей деревне — взрослые были в поле, дети — в школе.
Он нашел ключ в условном месте и открыл дверь. В сенях пахло укропом — мать солила огурцы. В хате было чисто и уютно. На стене тикали знакомые с детства ходики, а рядом, в деревянной рамке, висели фотографии. Федор увидел отца в форме землемерной школы, потом фотографии молодых отца и матери. Отец, выпятив грудь, сидел на стуле, мать стояла рядом, положив ему руку на плечо.
А вот снимок их девятого класса — они тогда ездили в Могилев смотреть «Бесприданницу» и сфотографировались. Как Федор тогда ни старался стать перед аппаратом поближе к Кате — ничего не получилось, — Тебя не будет видно сзади, — сказал ему фотограф и посадил его вперед на пол. Катя очутилась в стороне. На губах ее застыла скрытая улыбка.
Интересно, над чем она смеялась в тот день?

Глава шестая
УСТИН АДАМОВИЧ
Не успел Сергей выписаться из больницы, как очутился в водовороте самых неожиданных событий. Во-первых, Иван с Эдиком уезжали на мандатную и медицинскую комиссию в Минск. По комсомольскому набору они направлялись в военное училище. Во-вторых, по институту полз упрямый слух о том, что Милявский разводится со своей женой и что причина этому — Вера. В-третьих, приближалась первая сессия и надо было готовиться к зачетам и экзаменам, а в конспектах зиял большой пробел. Правда, выезд первокурсников в колхоз в некотором смысле выручил Сергея — переписывать надо было наполовину меньше.
На вокзал пришли матери Эдика и Ивана, Федор и Сергей. Матери плакали, как будто расставались с сыновьями навсегда, а ребята строили планы, радуясь неизвестности, которая ждала их впереди.
— По комсомольскому набору пройдем, — вслух успокаивал себя Иван. — Главное — комсомольская убежденность, а не плоскостопие.
Эдик особого восторга не высказывал. Было похоже, что он едет с Иваном не столько из-за горячего желания, сколько за компанию.
— Будем проситься в истребительную, — говорил Иван. — Это, брат, скорость и маневр, не то что у бомбардировщиков.
— Истребители, конечно, лучше... — соглашался Эдик. Федор сверкнул черными глазами на одного и на второго и весело возразил:
— Если уж идти в училище, так в танковое. Едешь по твердой земле, прикрытый броней. И в дождь, и в бурю, в летную и нелетную погоду. Тоже и маневр и быстрота...
— Сравнил! — вспыхнул Иван. — Сокола с черепахой.
— Подумаешь, соколы... — с ноткой обиды возразил Федор. — Прежде всего надо машину первоклассную иметь.
— А у нас самолеты лучшие в мире! — воскликнул Иван.
— А я слыхал, — продолжал Федор, — что нашим в Испании приходилось туго против германских новинок.
— Наши после этого не дремали, — примирительно сказал Эдик, но Иван потер энергично лоб и с привычной горячностью спросил Федора:
— Значит, ты считаешь, что их самолеты лучше?
— Не знаю. Не летал.
— Не знаешь, зачем же восхваляешь врага? Это, брат, не по-комсомольски.
— Да что вы, ребята, в самом деле, — вмешался Сергей. — Федор ничего не утверждает, говорит то, что слышал, а ты, Иван, вроде как из периода гражданской войны. Да, теперь действительно одной идеей не возьмешь, хотя она необходима, как воздух. Нужна отличная техника.
— Она у нас есть! — не сдавался Иван.
— Тем лучше, — погасил спор Сергей. — Значит, ты будешь ею владеть. Не забудь промчаться на бреющем полете над институтом.
— Все хорошо, — спокойно сказал Федор, — но жаль, что распадается такой хороший союз.
— Давай с нами, — пригласил Иван.
— Рожденный ползать летать не может, — отказался Федор и протянул друзьям папиросы. — Закурим на дорожку.
И в этот момент к ребятам подошел запыхавшийся Устин Адамович. На дворе стоял ноябрь, было прохладно, но Устин Адамович снял шляпу и вытер платочком вспотевшую лысину. Молодые глаза его с улыбкой оглядывали хлопцев.
— Здравствуйте, Устин Адамович, — с удивлением сказал Эдик. — Вы тоже в Минск?
— Нет, я к тебе, — ответил Устин Адамович, поздоровался с Эдиком и пожал всем руки. — Наши студенты?
— Наши, — ответил за всех Эдик.
— Узнал, что уезжаешь, и поспешил на вокзал. — Спасибо... — смутился Эдик, — Вы видели чудака? — обратился Устин Адамович к ребятам, кивнув в сторону Эдика.
Ребята смущенно молчали. Никто не ожидал такого странного и в какой-то степени острого вопроса.
— Он поэт, — твердо сказал Устин Адамович. — Понимаете? Поэт. Ему надо заниматься стихами, а не самолетами.
— При чем тут стихи? — удивился Иван. — Вы что-то путаете.
— Я путаю? — Устин Адамович удивился не меньше Ивана. — Разве твои друзья ничего не знают?
Краска залила лицо Эдика.
— Ну, брат, это или сверхскромность или черт знает что... — продолжал Устин Адамович.
Видя, что с ребятами беседует незнакомый мужчина, подошли поближе женщины. Устин Адамович живо обернулся к ним.
— Здравствуйте. Кто из вас мать Эдика?
— Я, — тихо произнесла Настасья Кирилловна, вытирая платочком глаза.
— Я преподаватель института, — представился Устин Адамович.
— Настасья Кирилловна...
— Видите ли, — сказал Устин Адамович. — Я поставлен, если можно так сказать, в довольно глупое положение. Оказывается, Эдик никому из вас не признавался, что он пишет стихи. И притом настоящие. Мне кажется, его отъезд в летное училище не совсем продуман.
Появление Устина Адамовича перевернуло все с ног на голову. Веселую торжественность проводов как ветром сдуло.
Все шло хорошо и нормально. Пока не пришел он и не помешал этому нормальному ходу событий. А с другой стороны, ребята были признательны Устину Адамовичу за то, что он так высоко оценил способности их товарища, в котором они подозревали незаурядного человека.
Эдик растерялся совершенно. Он никогда не думал о себе как о литераторе всерьез, он и предположить не мог, что его отъезд вызовет такой протест со стороны Устина Адамовича, и самое главное — Устин Адамович открыл перед ребятами то, чего Эдику очень не хотелось открывать. Он боялся, что его увлечение вызовет насмешки, и прежде всего со стороны Ивана, врага всяческой лирики. Настасья Кирилловна с самого начала была против затеи Эдика. Она считала, что Эдик вышел на хорошую дорогу, с которой грешно сворачивать. Устин Адамович еще больше укрепил ее в этой мысли, и Настасья Кирилловна, смирившаяся было с отъездом сына, решила не отступать.
— Что ж ты молчал? — спросил Иван. — Тут ничего страшного, а вдруг в тебе какой-нибудь Маяковский сидит?
— А если не сидит? — смущенно ответил Эдик.
— Все равно, — сказал Сергей. — Когда есть способности — это здорово.
— А почему летчик не может писать? — вдруг спросил Федор. — Чехов был доктором, а написал дай бог.
— А действительно, — схватился Эдик за слова Федора, как утопающий за соломинку, — действительно, писать можно человеку любой профессии.
— Все это правильно, ребята, — спокойно сказал Устин Адамович. — Но в институте Эдик получит общее высшее образование, познакомится с литературой от древней Греции до наших дней. Это даст ему необходимые знания для собственной работы.
Эдик не знал, как возразить Устину Адамовичу. Он готов был с ним согласиться, но слово, данное Ивану, было крепким, на всю жизнь, и поэтому Эдик решил примирить обе стороны:
— Поедем, а там видно будет...
Тут вмешалась Настасья Кирилловна:
— Что значит поедем? Тебе ученый человек говорит, а ты свое... Сдавай немедленно билет, и дело с концом... А тебе, Ванечка, счастливое дороги.
Не думала Настасья Кирилловна, что вмешательством своим не только не поправит, а, наоборот, испортит дело. Если до этого Эдика грызли сомнения, то после пожелания Ивану счастливой дороги Эдик решил, что не оставит друга ни в коем случае, что, как решено, так и будет и нечего крутить туда-сюда. Они уже не дети.
— Я поеду, мама, — твердо сказал Эдик и, услышав спасительный гудок паровоза, заторопился: — Ну, давайте прощаться...
— Ты зайди в редакцию молодежной газеты, там твоя подборка к печати подготовлена. С моим вступлением, — спешил сообщить Устин Адамович.
— Что же ты делаешь, сынок? — обняв Эдика, заплакала Настасья Кирилловна. — Ты ведь всегда слушался старших...
— Я постарел, мама... — пытался отшутиться Эдик. — Не плачь. Я буду писать. Часто.
— Ни пуха ни пера, — пожал Эдику и Ивану руки Федор.
Сергей обнял друзей:
— Ну, смотрите, не подкачайте там...
— С богом, с богом — приговаривала мать Ивана, идя вслед за медленно отходящим поездом.
Иван с Эдиком стояли в тамбуре и махали провожающим руками.
Когда поезд скрылся за поворотом, Федор, Сергей и Устин Адамович попрощались с женщинами и вышли на привокзальную площадь.
— В город? — спросил Устин Адамович.
— Да, мы в институт.
— Может, пешечком? — предложил Устин Адамович.
— Нам все равно...
Они прошли мимо длиннющей очереди на автобус, завернули за угол железнодорожного клуба и направились вдоль покрытой булыжником Ульяновской.
Долго шли молча.
— Вы не перехвалили нашего Эдика? — спросил Сергей Устина Адамовича.
— Ничуть... — с убежденностью произнес Устин Адамович. — Я мог бы сказать больше, да боюсь — у парня голова закружится, а там перестанет работать над собой — и пропал. Был у нас в педтехникуме один способный человек. Захвалили. А он запил, и нет таланта. Погиб. Вот оно как бывает... Вы на филологическом? — спросил Устин Адамович и, посмотрев на Федора, сказал: — Конечно. Ведь вы сидите в 23 аудитории за крайним столом. Правда?
— Точно, — с некоторым удивлением подтвердил Федор и, кивнув в сторону Сергея, добавил: — Сергей недавно из больницы.
— Если вы литераторы, — продолжал Устин Адамович, — то не можете не понять, что Эдик мыслит образно, а это — главное. Вот он увидел загнанные в тупик разбитые вагоны санитарного поезда. Стоят они уже, наверное, с гражданской, а Эдик встретился с ними, как с живыми. Вот послушайте. — Устин Адамович вполголоса, как-то очень интимно, с ноткой грусти прочитал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47