Федор гладил мать по густо седеющей голове и молчал.
— А я все во сне тебя видела, маленьким совсем, когда ты по полу ползал... — Мать села с Федором на скамью у окна и крепко держала его за руку, то и дело заглядывая в глаза. — Ну, думаю, раз снится дите, значит, будет какое-то диво с тобой... вот оно и есть диво... — Она снова обняла сына и заплакала тихо, спокойно, словно освобождаясь от пережитой тревоги.
— А где отец? — тихо спросил Федор. — Он эвакуировался?
Мать долго не отвечала. Только еще крепче сжала руки сына. Федор не стал повторять вопроса — он понял все.
— Схоронила я нашего отца, — чуть слышно прошептала мать. — Погиб он на Буйничском переезде. — Некоторое время она посидела на скамье рядом, а потом вдруг поднялась и торопливо начала собирать на стол.
— Я не голодный...
— Вон щеки как ввалились, одни глаза да брови... и обносился... Я покормлю тебя да истоплю баньку.
— Есть в деревне полиция?
— Бог миловал. Один Кузьма Кузьмич за все начальство. — Староста, что ли?
— Он остался в деревне со страху, согласился со страху быть старостой...
— Он со страху и продать может.
— Не думаю.
— А зря. Они, эти трусливые, на многое способны, а мы почему-то жалеем их за трусость.
— Не жалеем мы, сынок. А думаем, что супротив своих он все-таки не решится... Так я тогда баньку сперва... Отцовский костюм тебе достану, белье новое...
— А Катя с матерью живы, здоровы? — спросил Федор и отвернулся, чтобы мать не заметила, как краска залила его лицо.
— Живы, чего им станется. Когда фронт проходил, в ямах прятались, а теперь пока тихо...
Банька стояла за гумном, на берегу небольшого ручья, поросшего ольшаником. С ней было связано много детских воспоминаний. Мать перестала его купать дома и взяла впервые с собой в баню, когда ему было годика четыре. Пошел он охотно. Ему правились камни в углу печи, которые из черных становились красными от огня, нравилась огромная деревянная бочка в другом углу, в которой было так много воды, что можно было напоить всю деревню, правились беленькие дощатые полки, по которым можно было подняться до самого потолка.
Все это потеряло сразу свою привлекательность, когда мать плеснула на горячие камни ведро воды. Банька сразу наполнилась густым туманом, от которого стало трудно дышать, и в этом тумане пропали из виду печь, бочка и полки: Федя испугался и закричал. Мать пыталась успокоить его, по он кричал изо всех сил, пробуя прямо голышом выскочить на улицу. Мать торопливо набросила на него рубашонку, штанишки, и он босиком по теплой податливой пахоте помчался домой.
Федю еще долго не могли уговорить идти в баньку, пока отец не пристыдил его, что никто из ребят в деревне не будет с ним играть, а учитель не примет в школу того, кто не моется в бане. Последний аргумент был самым сильным, и Федор покорился. Правда, с отцом было не так страшно. Он даже забрался на третью или четвертую полку, но когда отец начал размахивать веником, Феде показалось, что его обдали огнем. Он скатился с полок вниз и начал плескаться в деревянной шайке с холодной водой, а отец хлестал себя веником и весело хохотал в густом облаке пара, где-то под самым потолком.
Федор вспомнил все это, когда надевал в предбаннике отцовский, почти не ношенный костюм. Набросив стеганку, подаренную Светланой Ильиничной, он не спеша пошел к дому.
Хотелось пить. В сенях он набрал из ведра алюминиевую поллитровую кружку. Вода колола холодком зубы и освежала. Федор открыл дверь в хату и остановился — у окна увидел Катю.
Катя ни капельки не изменилась. Может, только чуточку похорошела. Да глаза были не такими грустными, какими запомнил их Федор, прощаясь с Катей в конце июня.
Федор ждал этой встречи, часто думал о ней, а увидев Катю, растерялся. Он не знал, как поступить — подойти к ней и, как прежде, просто по-дружески подать руку или броситься к ней и обнять. Пока Федор стоял в нерешительности, Катя подошла к нему и улыбнулась:
— Живой?
— Я ведь тебе говорил — не прощай, а до свидания.
— Ну, ладно... — Катя протянула ему руку и, когда Федор взял ее в свою широкую ладонь, прильнула на мгновение к нему и поцеловала в щеку. — Здравствуй, Федя. Я рада, что ты вернулся.
Федор хотел было обнять Катю, но она снова отошла к окну, с любопытством рассматривая Федора,
— А ты изменился. Повзрослел, что ли.
— Повзрослеешь... — криво улыбнулся Федор. — Если б не добрые люди — богу душу отдал бы.
— Я про Могилев знаю. Вы там были настоящими героями.
— Ты бы посмотрела на него сейчас, — вздохнул Федор. — Сердце кровью обливается. И не потому, что разрушены дома или целые улицы. Изменились люди. Ушли в себя, затаились, стали бояться друг друга. Каждый думает — кто тебя знает — может, ты теперь уже не тот, кем был раньше?
— А меня ты не боишься? — спросила Катя и улыбнулась. Федор повесил стеганку, подошел к Кате вплотную, взял ее за руку:
— Боюсь, Катюша... Честное слово. Мне казалось, что после всего пережитого тобой и мной я приду и обниму тебя... потому что... ты знаешь почему...
— Ну и обними, — шепнула Катя.
Федор не поверил своим ушам. Он посмотрел в повлажневшие теплые глаза Кати, и кровь бросилась ему в лицо. Он крепко прижал к себе Катю и неловко, торопливо, задыхаясь от радости, стал целовать ее губы, лицо, глаза, волосы.
Катя стояла притихшая, обессиленная, не отвечая на горячие ласки Федора.
— Катюша, милая... я люблю тебя...
Катя легонько отстранила Федора, села на скамью и, положив голову на стол, расплакалась. Она громко всхлипывала, вздрагивая всем телом, а Федор стоял рядом и не знал, как утешить ее.
— Катюша, что с тобой, ну не плачь... прошу тебя... я не могу видеть, как ты плачешь...
Эти неожиданные слезы снова поставили Федора в тупик. О ком сейчас плачет Катя? То ли, как прежде, при воспоминании о Владимире, то ли о себе и своей неудавшейся жизни, то ли... Он не знал, что думать, и от этого еще больше терялся.
— Ну что ты, ну успокойся...
Катя подняла голову, посмотрела на Федора покрасневшими глазами и сказала с дрожью в голосе:
— Я плачу, потому что... я потом тебе расскажу... потом... — Она поднялась и торопливо, словно боясь, что ее будут удерживать, вышла в сени, а потом на улицу.
Федор смотрел в окно. Катя шла не оборачиваясь, придерживая на груди незастегнутое тоненькое демисезонное пальто. Точно так ходила она к подругам, когда училась в школе. Только тогда у нее не было этого демисезонного пальто, а коротенький серый жакет, рукава и воротник которого были отделаны заячьим мехом. Именно в это окно смотрел тогда Федор, чтобы увидеть, как Катя будет возвращаться домой.
— Что же случилось?
Вернулась мать, пристально посмотрела на возбужденного Федора, предложила;
— Ты ляг, сынок, отдохни после баньки, а я тебе свежих картофельных оладей испеку.
— Спасибо, мама.
— Ты, наверное, уже забыл, какие они на вкус?
— Забыл.
Федор лежал за дощатой перегородкой на кровати и думал. Мать постукивала чепелой, наливала на горячую сковороду тертую картошку, а она шипела, потрескивая, напоминая Федору безмятежные дни детства, когда он, уже проснувшись, лежал с закрытыми глазами и слушал, как хлопотала в доме мать. Это было всегда, было привычно и вселяло спокойствие — раз мама хлопочет, значит, все в порядке, значит, ничего особенного не случилось.
За столом мать сидела задумчивая, не притрагиваясь к еде.
— А ты, мама?...
— Я сыта, сынок. Да ты же знаешь, что я эти самые драники не очень уважаю... А ты без них никак не мог...
Федор улыбнулся и замолчал.
— Я вот что, Федя... — продолжала мать. — Встретила я Катю, когда она от нас шла... Глаза у нее были на мокром месте... Ты бы не обижал ее, сынок. У нее и так не получилась жизнь... Вдову каждый может обидеть, а заступиться некому, кроме родной матери, пока она есть... Так ты уж... не обижай ее, не надо этого тебе... да и время сейчас такое трудное, что не мне тебе рассказывать... а Катя...
Федор встал из-за стола, молча посмотрел в окно, потом свернул цигарку и закурил. Мать смотрела на него, ожидая ответа на свои слова, а Федор думал и не знал, что сказать матери. Неужели она никогда ничего не замечала?
Федор ушел за перегородку, снова лег и сказал тихо, но так, что мать его услышала:
— Я люблю Катю, мама. Давно. Еще до того как она уехала с Владимиром на Дальний Восток. И ничего не изменилось теперь, когда она возвратилась с ребенком. Ничего. Мне кажется, наоборот, она стала для меня еще ближе... — Федор впервые говорил с матерью об этом, и откровение сына тронуло мать.
— Ты не думай, — сказала она, — что я такая слепая... я давно замечала, но думала... детское, еще от школы... а ты, оказывается... Да разве я против? Она хорошая, умная, только разве сейчас время говорить об этом? Никто не знает, что будет завтра... Вот и ты... ты тоже не знаешь?
Федор не ответил. Он чувствовал, что мать говорит правду, от которой никуда не уйти, и от этого появлялись злость и обида. Какие планы строил он накануне войны... И все, казалось, выходило так, как спланировал Федор. Катя переехала в Могилев, стала учиться в институте. Они каждый день виделись, а на выходной ехали в родную деревню.
Федор докурил папиросу, вышел из боковушки и увидел, что мать сидит за столом и смотрит на семейные фотографии, которые висели на стене.
— Как погиб отец?... — спросил он. Мать вздохнула:
— Я и сама толком не знаю, сыпок. Говорят только, что райком собрал весь актив коммунистов и поставил их вместе с красноармейцами в окопы... А потом мне передали через знакомых там, в Буйничах, моих подруг много... Я привезла его и похоронила, как могла, на нашем кладбище...
Федор надел стеганку.
— Я хочу сходить к нему, мама.
Мать достала из сундука отцовскую каракулевую шапку-ушанку с кожаным верхом и подала Федору:
— Ты один не найдешь... Там сейчас столько свежих могил.
Они медленно шли по улице, и Федор смотрел по сторонам, стараясь заметить, что изменилось в родной деревне. Нет, как будто ничего. Правда, видны пепелища двух-трех построек да сломанные снарядами деревья на околице. На месте колхозный гараж с запертыми воротами, колхозная канцелярия, окна которой крест-накрест забиты досками. Не было только людей на улице. Правда, и прежде в такую декабрьскую пору старики уже не сидели на завалинках, но молодежь и дети бегали из дома в дом, наполняя деревню веселыми голосами. Теперь Федор видел людские лица только в окнах — наблюдали за ними. Но никто не вышел, не поздоровался, словно Федор с матерью были чужими, не деревенскими.
Федор постоял у могилы, обложенной дерном, над которой возвышался деревянный крест.
— Крест надо убрать, мама, — тихо сказал Федор, — отец был коммунистом.
Мать помолчала, а потом так же тихо заметила:
— Когда вернутся наши... если они, дай бог, вернутся, тогда уберем крест и памятник со звездочкой как коммунисту поставим. А теперь... тот же Кузьмич доложит по начальству и разнесут эту могилку по косточкам. Нельзя сейчас, сыночек. Подождем. Авось дождемся.
Федора радовала уверенность матери. Он чувствовал, что в деревне она не одна верит в возвращение своих, и его уже не очень трогала замкнутость односельчан, которые поглядывали на них только из окон.
По пути домой мать сказала Федору:
— Да, совсем запамятовала. Катя просила, чтобы ты вечерком зашел к ним.
Горячая волна обдала сердце Федора.
— Я обязательно зайду. Сейчас же... Ему открыла Ксения Кондратьевна.
Федор удивился, что дверь была заперта средь бела дня — такого в деревне никогда не бывало. Он поздоровался и остановился у порога.
— Проходи, проходи, Федя, — пригласила Ксения Кондратьевна, и в голосе ее Федор не услышал прежнего холодка.
В просторной Катиной хате было шумно и весело. Маленькая дочурка ее бегала вокруг стола, ступая по полу круглыми нетвердыми ножками, а в сторонке сидел на корточках незнакомый лысый человек с приветливыми живыми глазами и, хохоча, играл с девочкой.
— А я догоню Аленушку, вот сейчас догоню, — весело приговаривал он.
Аленушка визжала от удовольствия и топала вокруг стола мимо сидящего на корточках лысого дяди.
Катя вышла из-за перегородки, взяла девочку на руки:
— Балуете вы ее, дядя.
Федор внимательно посмотрел на Катю. Впервые слышал он, что у нее есть такой родственник. Много лет, после смерти отца, Катя с матерью живут одни, и Федору, который всегда хорошо знал их семью, ни разу не доводилось видеть у них кого-нибудь из близких. Кто знает, может, именно в войну случилось так, что кому-то из них понадобилось приехать сюда, в дом Кати. Федор решил не думать о родственнике, хотя любой человек, появившийся рядом с Катей, был для него не безразличен.
— Знакомься, Федя, — сказала Катя. — Михаил Тимофеевич... — и, немного запнувшись, добавила: — Брат отца. Пришел из-под Минска да так и остался у нас.
Федор заметил смущение на лице Кати и поспешил успокоить ее, протянув руку Михаилу Тимофеевичу.
— Зовите меня просто Федор. Мы с Катей старые друзья — одноклассники.
— Очень приятно, — сказал сочным грудным голосом Михаил Тимофеевич. — Друзья детства — это, по-моему, всегда настоящие друзья... — Он почему-то посмотрел в сторону Кати: — Правильно, я говорю, племянница?
Катя зарделась и не ответила, а только молча кивнула головой, унося Аленушку за перегородку.
— Мама, — позвала она Ксению Кондратьевну, — дай я ее покормлю да буду укладывать...
Михаил Тимофеевич пригласил жестом Федора за стол. Федор сел и вынул из кармана кисет, предложив закурить и Михаилу Тимофеевичу.
— Нет, нет, здесь нельзя — Аленушка, — сказал Михаил Тимофеевич и развел руками. — Спасем его от никотина. Вот поговорим, а потом выйдем в сени и надымимся в свое удовольствие.
Федору стало неловко, что он сам не догадался об этом. Он спрятал кисет и замолчал.
Михаил Тимофеевич пристально посмотрел Федору в глаза и спросил: — Слыхал, ты был в ополчении?
— Был, — поторопился ответить Федор, обрадовавшись тому, что Михаил Тимофеевич сам ведет беседу. — Был, но когда уехал за оружием и боеприпасами под Чаусы, ранило в ногу. Лежал до излечения в деревне за Луполовом, а потом... — Он глянул на Михаила Тимофеевича и удивился — на лбу его от напряжения, с которым он слушал Федора, собрались густые морщинки, глаза горели живым беспокойным огнем. «Вот балда, — подумал про себя Федор, — первому встречному, пусть даже Катиному родственнику, я выкладываю все про себя. А если этот дядя...»
— Ты не беспокойся, — угадал его сомнения Михаил Тимофеевич. — Говори откровенно. Клянусь жизнью Аленушки — все останется между нами.
— Потом из Могилевского кольца пришло в деревню два человека — старший лейтенант с сержантом. Я вместе с ними пытался пробиться на восток, но нас схватили раз — мы бежали, затем второй — и в лагерь военнопленных на Луполово...
Михаил Тимофеевич встал и беспокойно заходил по горнице. В доме было тихо-тихо. Только слышно было, как за перегородкой, завешенной куском выцветшего сатина, Катя и Ксения Кондратьевна кормили девочку.
— Ты помнишь, как звали того старшего лейтенанта? — неожиданно спросил Михаил Тимофеевич.
Федор удивленно посмотрел на него:
— Конечно, помню. Зайчик его фамилия. Он еще рассказывал мне, что присутствовал на последнем совещании у генерала Романова, перед тем как...
— Какого же рожна он перемахнул через Днепр, когда пункт сбора был назначен в Ямницких лесах?...
Федор посмотрел на возбужденного Михаила Тимофеевича, который, видимо, знал лучше его обстановку в окруженном Могилеве и, наверное, сам принимал в этих боях участие, и понял, что его обманули. И где? В доме любимого человека, к которому шел он всегда с открытой душой. Федор молчал, и горькая обида заполняла его душу. Молчал и Михаил Тимофеевич, смекнув, что сказал лишнее. «Ну, ладно, — подумал Федор, — он человек чужой, а Катя...»
Федор встал и предложил Михаилу Тимофеевичу:
— Выйдем в сени, подымим?
— Да, да, обязательно, — оживился Михаил Тимофеевич. — Самое время покурить.
Они вышли в сени. Федор молча достал кисет, кусок пожелтевшей немецкой газеты. Михаил Тимофеевич ловко свернул козью ножку, вынул из кармана кресало, ударил кусочком железа и стал раздувать искру.
Федор с восторгом посмотрел на такую радикальную замену спичек, прикурил и облокотился о косяк двери.
— Вы не обижайтесь на Катю, — вдруг на «вы» заговорил Михаил Тимофеевич. — Я вижу — у вас настоящая дружба. А Ксении Кондратьевне на каждом шагу мерещатся страхи — зайдет как-нибудь Кузьма Кузьмич и онауже бог весть что подумает. А мы с ним поболтаем о жизни да разойдемся. Все он выпытывает у меня, где я жил да что делал. — Вы с Кузьмичом осторожно. Скользкий он человек, — предупредил Федор.
— Я знаю, — успокоил его Михаил Тимофеевич. — Так что же все-таки с Зайчиком? Боевой был командир. Его батальон первым завязал бои с противником, и довольно успешные бои.
— С Зайчиком все в порядке. А сержант умер в лагере.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— А я все во сне тебя видела, маленьким совсем, когда ты по полу ползал... — Мать села с Федором на скамью у окна и крепко держала его за руку, то и дело заглядывая в глаза. — Ну, думаю, раз снится дите, значит, будет какое-то диво с тобой... вот оно и есть диво... — Она снова обняла сына и заплакала тихо, спокойно, словно освобождаясь от пережитой тревоги.
— А где отец? — тихо спросил Федор. — Он эвакуировался?
Мать долго не отвечала. Только еще крепче сжала руки сына. Федор не стал повторять вопроса — он понял все.
— Схоронила я нашего отца, — чуть слышно прошептала мать. — Погиб он на Буйничском переезде. — Некоторое время она посидела на скамье рядом, а потом вдруг поднялась и торопливо начала собирать на стол.
— Я не голодный...
— Вон щеки как ввалились, одни глаза да брови... и обносился... Я покормлю тебя да истоплю баньку.
— Есть в деревне полиция?
— Бог миловал. Один Кузьма Кузьмич за все начальство. — Староста, что ли?
— Он остался в деревне со страху, согласился со страху быть старостой...
— Он со страху и продать может.
— Не думаю.
— А зря. Они, эти трусливые, на многое способны, а мы почему-то жалеем их за трусость.
— Не жалеем мы, сынок. А думаем, что супротив своих он все-таки не решится... Так я тогда баньку сперва... Отцовский костюм тебе достану, белье новое...
— А Катя с матерью живы, здоровы? — спросил Федор и отвернулся, чтобы мать не заметила, как краска залила его лицо.
— Живы, чего им станется. Когда фронт проходил, в ямах прятались, а теперь пока тихо...
Банька стояла за гумном, на берегу небольшого ручья, поросшего ольшаником. С ней было связано много детских воспоминаний. Мать перестала его купать дома и взяла впервые с собой в баню, когда ему было годика четыре. Пошел он охотно. Ему правились камни в углу печи, которые из черных становились красными от огня, нравилась огромная деревянная бочка в другом углу, в которой было так много воды, что можно было напоить всю деревню, правились беленькие дощатые полки, по которым можно было подняться до самого потолка.
Все это потеряло сразу свою привлекательность, когда мать плеснула на горячие камни ведро воды. Банька сразу наполнилась густым туманом, от которого стало трудно дышать, и в этом тумане пропали из виду печь, бочка и полки: Федя испугался и закричал. Мать пыталась успокоить его, по он кричал изо всех сил, пробуя прямо голышом выскочить на улицу. Мать торопливо набросила на него рубашонку, штанишки, и он босиком по теплой податливой пахоте помчался домой.
Федю еще долго не могли уговорить идти в баньку, пока отец не пристыдил его, что никто из ребят в деревне не будет с ним играть, а учитель не примет в школу того, кто не моется в бане. Последний аргумент был самым сильным, и Федор покорился. Правда, с отцом было не так страшно. Он даже забрался на третью или четвертую полку, но когда отец начал размахивать веником, Феде показалось, что его обдали огнем. Он скатился с полок вниз и начал плескаться в деревянной шайке с холодной водой, а отец хлестал себя веником и весело хохотал в густом облаке пара, где-то под самым потолком.
Федор вспомнил все это, когда надевал в предбаннике отцовский, почти не ношенный костюм. Набросив стеганку, подаренную Светланой Ильиничной, он не спеша пошел к дому.
Хотелось пить. В сенях он набрал из ведра алюминиевую поллитровую кружку. Вода колола холодком зубы и освежала. Федор открыл дверь в хату и остановился — у окна увидел Катю.
Катя ни капельки не изменилась. Может, только чуточку похорошела. Да глаза были не такими грустными, какими запомнил их Федор, прощаясь с Катей в конце июня.
Федор ждал этой встречи, часто думал о ней, а увидев Катю, растерялся. Он не знал, как поступить — подойти к ней и, как прежде, просто по-дружески подать руку или броситься к ней и обнять. Пока Федор стоял в нерешительности, Катя подошла к нему и улыбнулась:
— Живой?
— Я ведь тебе говорил — не прощай, а до свидания.
— Ну, ладно... — Катя протянула ему руку и, когда Федор взял ее в свою широкую ладонь, прильнула на мгновение к нему и поцеловала в щеку. — Здравствуй, Федя. Я рада, что ты вернулся.
Федор хотел было обнять Катю, но она снова отошла к окну, с любопытством рассматривая Федора,
— А ты изменился. Повзрослел, что ли.
— Повзрослеешь... — криво улыбнулся Федор. — Если б не добрые люди — богу душу отдал бы.
— Я про Могилев знаю. Вы там были настоящими героями.
— Ты бы посмотрела на него сейчас, — вздохнул Федор. — Сердце кровью обливается. И не потому, что разрушены дома или целые улицы. Изменились люди. Ушли в себя, затаились, стали бояться друг друга. Каждый думает — кто тебя знает — может, ты теперь уже не тот, кем был раньше?
— А меня ты не боишься? — спросила Катя и улыбнулась. Федор повесил стеганку, подошел к Кате вплотную, взял ее за руку:
— Боюсь, Катюша... Честное слово. Мне казалось, что после всего пережитого тобой и мной я приду и обниму тебя... потому что... ты знаешь почему...
— Ну и обними, — шепнула Катя.
Федор не поверил своим ушам. Он посмотрел в повлажневшие теплые глаза Кати, и кровь бросилась ему в лицо. Он крепко прижал к себе Катю и неловко, торопливо, задыхаясь от радости, стал целовать ее губы, лицо, глаза, волосы.
Катя стояла притихшая, обессиленная, не отвечая на горячие ласки Федора.
— Катюша, милая... я люблю тебя...
Катя легонько отстранила Федора, села на скамью и, положив голову на стол, расплакалась. Она громко всхлипывала, вздрагивая всем телом, а Федор стоял рядом и не знал, как утешить ее.
— Катюша, что с тобой, ну не плачь... прошу тебя... я не могу видеть, как ты плачешь...
Эти неожиданные слезы снова поставили Федора в тупик. О ком сейчас плачет Катя? То ли, как прежде, при воспоминании о Владимире, то ли о себе и своей неудавшейся жизни, то ли... Он не знал, что думать, и от этого еще больше терялся.
— Ну что ты, ну успокойся...
Катя подняла голову, посмотрела на Федора покрасневшими глазами и сказала с дрожью в голосе:
— Я плачу, потому что... я потом тебе расскажу... потом... — Она поднялась и торопливо, словно боясь, что ее будут удерживать, вышла в сени, а потом на улицу.
Федор смотрел в окно. Катя шла не оборачиваясь, придерживая на груди незастегнутое тоненькое демисезонное пальто. Точно так ходила она к подругам, когда училась в школе. Только тогда у нее не было этого демисезонного пальто, а коротенький серый жакет, рукава и воротник которого были отделаны заячьим мехом. Именно в это окно смотрел тогда Федор, чтобы увидеть, как Катя будет возвращаться домой.
— Что же случилось?
Вернулась мать, пристально посмотрела на возбужденного Федора, предложила;
— Ты ляг, сынок, отдохни после баньки, а я тебе свежих картофельных оладей испеку.
— Спасибо, мама.
— Ты, наверное, уже забыл, какие они на вкус?
— Забыл.
Федор лежал за дощатой перегородкой на кровати и думал. Мать постукивала чепелой, наливала на горячую сковороду тертую картошку, а она шипела, потрескивая, напоминая Федору безмятежные дни детства, когда он, уже проснувшись, лежал с закрытыми глазами и слушал, как хлопотала в доме мать. Это было всегда, было привычно и вселяло спокойствие — раз мама хлопочет, значит, все в порядке, значит, ничего особенного не случилось.
За столом мать сидела задумчивая, не притрагиваясь к еде.
— А ты, мама?...
— Я сыта, сынок. Да ты же знаешь, что я эти самые драники не очень уважаю... А ты без них никак не мог...
Федор улыбнулся и замолчал.
— Я вот что, Федя... — продолжала мать. — Встретила я Катю, когда она от нас шла... Глаза у нее были на мокром месте... Ты бы не обижал ее, сынок. У нее и так не получилась жизнь... Вдову каждый может обидеть, а заступиться некому, кроме родной матери, пока она есть... Так ты уж... не обижай ее, не надо этого тебе... да и время сейчас такое трудное, что не мне тебе рассказывать... а Катя...
Федор встал из-за стола, молча посмотрел в окно, потом свернул цигарку и закурил. Мать смотрела на него, ожидая ответа на свои слова, а Федор думал и не знал, что сказать матери. Неужели она никогда ничего не замечала?
Федор ушел за перегородку, снова лег и сказал тихо, но так, что мать его услышала:
— Я люблю Катю, мама. Давно. Еще до того как она уехала с Владимиром на Дальний Восток. И ничего не изменилось теперь, когда она возвратилась с ребенком. Ничего. Мне кажется, наоборот, она стала для меня еще ближе... — Федор впервые говорил с матерью об этом, и откровение сына тронуло мать.
— Ты не думай, — сказала она, — что я такая слепая... я давно замечала, но думала... детское, еще от школы... а ты, оказывается... Да разве я против? Она хорошая, умная, только разве сейчас время говорить об этом? Никто не знает, что будет завтра... Вот и ты... ты тоже не знаешь?
Федор не ответил. Он чувствовал, что мать говорит правду, от которой никуда не уйти, и от этого появлялись злость и обида. Какие планы строил он накануне войны... И все, казалось, выходило так, как спланировал Федор. Катя переехала в Могилев, стала учиться в институте. Они каждый день виделись, а на выходной ехали в родную деревню.
Федор докурил папиросу, вышел из боковушки и увидел, что мать сидит за столом и смотрит на семейные фотографии, которые висели на стене.
— Как погиб отец?... — спросил он. Мать вздохнула:
— Я и сама толком не знаю, сыпок. Говорят только, что райком собрал весь актив коммунистов и поставил их вместе с красноармейцами в окопы... А потом мне передали через знакомых там, в Буйничах, моих подруг много... Я привезла его и похоронила, как могла, на нашем кладбище...
Федор надел стеганку.
— Я хочу сходить к нему, мама.
Мать достала из сундука отцовскую каракулевую шапку-ушанку с кожаным верхом и подала Федору:
— Ты один не найдешь... Там сейчас столько свежих могил.
Они медленно шли по улице, и Федор смотрел по сторонам, стараясь заметить, что изменилось в родной деревне. Нет, как будто ничего. Правда, видны пепелища двух-трех построек да сломанные снарядами деревья на околице. На месте колхозный гараж с запертыми воротами, колхозная канцелярия, окна которой крест-накрест забиты досками. Не было только людей на улице. Правда, и прежде в такую декабрьскую пору старики уже не сидели на завалинках, но молодежь и дети бегали из дома в дом, наполняя деревню веселыми голосами. Теперь Федор видел людские лица только в окнах — наблюдали за ними. Но никто не вышел, не поздоровался, словно Федор с матерью были чужими, не деревенскими.
Федор постоял у могилы, обложенной дерном, над которой возвышался деревянный крест.
— Крест надо убрать, мама, — тихо сказал Федор, — отец был коммунистом.
Мать помолчала, а потом так же тихо заметила:
— Когда вернутся наши... если они, дай бог, вернутся, тогда уберем крест и памятник со звездочкой как коммунисту поставим. А теперь... тот же Кузьмич доложит по начальству и разнесут эту могилку по косточкам. Нельзя сейчас, сыночек. Подождем. Авось дождемся.
Федора радовала уверенность матери. Он чувствовал, что в деревне она не одна верит в возвращение своих, и его уже не очень трогала замкнутость односельчан, которые поглядывали на них только из окон.
По пути домой мать сказала Федору:
— Да, совсем запамятовала. Катя просила, чтобы ты вечерком зашел к ним.
Горячая волна обдала сердце Федора.
— Я обязательно зайду. Сейчас же... Ему открыла Ксения Кондратьевна.
Федор удивился, что дверь была заперта средь бела дня — такого в деревне никогда не бывало. Он поздоровался и остановился у порога.
— Проходи, проходи, Федя, — пригласила Ксения Кондратьевна, и в голосе ее Федор не услышал прежнего холодка.
В просторной Катиной хате было шумно и весело. Маленькая дочурка ее бегала вокруг стола, ступая по полу круглыми нетвердыми ножками, а в сторонке сидел на корточках незнакомый лысый человек с приветливыми живыми глазами и, хохоча, играл с девочкой.
— А я догоню Аленушку, вот сейчас догоню, — весело приговаривал он.
Аленушка визжала от удовольствия и топала вокруг стола мимо сидящего на корточках лысого дяди.
Катя вышла из-за перегородки, взяла девочку на руки:
— Балуете вы ее, дядя.
Федор внимательно посмотрел на Катю. Впервые слышал он, что у нее есть такой родственник. Много лет, после смерти отца, Катя с матерью живут одни, и Федору, который всегда хорошо знал их семью, ни разу не доводилось видеть у них кого-нибудь из близких. Кто знает, может, именно в войну случилось так, что кому-то из них понадобилось приехать сюда, в дом Кати. Федор решил не думать о родственнике, хотя любой человек, появившийся рядом с Катей, был для него не безразличен.
— Знакомься, Федя, — сказала Катя. — Михаил Тимофеевич... — и, немного запнувшись, добавила: — Брат отца. Пришел из-под Минска да так и остался у нас.
Федор заметил смущение на лице Кати и поспешил успокоить ее, протянув руку Михаилу Тимофеевичу.
— Зовите меня просто Федор. Мы с Катей старые друзья — одноклассники.
— Очень приятно, — сказал сочным грудным голосом Михаил Тимофеевич. — Друзья детства — это, по-моему, всегда настоящие друзья... — Он почему-то посмотрел в сторону Кати: — Правильно, я говорю, племянница?
Катя зарделась и не ответила, а только молча кивнула головой, унося Аленушку за перегородку.
— Мама, — позвала она Ксению Кондратьевну, — дай я ее покормлю да буду укладывать...
Михаил Тимофеевич пригласил жестом Федора за стол. Федор сел и вынул из кармана кисет, предложив закурить и Михаилу Тимофеевичу.
— Нет, нет, здесь нельзя — Аленушка, — сказал Михаил Тимофеевич и развел руками. — Спасем его от никотина. Вот поговорим, а потом выйдем в сени и надымимся в свое удовольствие.
Федору стало неловко, что он сам не догадался об этом. Он спрятал кисет и замолчал.
Михаил Тимофеевич пристально посмотрел Федору в глаза и спросил: — Слыхал, ты был в ополчении?
— Был, — поторопился ответить Федор, обрадовавшись тому, что Михаил Тимофеевич сам ведет беседу. — Был, но когда уехал за оружием и боеприпасами под Чаусы, ранило в ногу. Лежал до излечения в деревне за Луполовом, а потом... — Он глянул на Михаила Тимофеевича и удивился — на лбу его от напряжения, с которым он слушал Федора, собрались густые морщинки, глаза горели живым беспокойным огнем. «Вот балда, — подумал про себя Федор, — первому встречному, пусть даже Катиному родственнику, я выкладываю все про себя. А если этот дядя...»
— Ты не беспокойся, — угадал его сомнения Михаил Тимофеевич. — Говори откровенно. Клянусь жизнью Аленушки — все останется между нами.
— Потом из Могилевского кольца пришло в деревню два человека — старший лейтенант с сержантом. Я вместе с ними пытался пробиться на восток, но нас схватили раз — мы бежали, затем второй — и в лагерь военнопленных на Луполово...
Михаил Тимофеевич встал и беспокойно заходил по горнице. В доме было тихо-тихо. Только слышно было, как за перегородкой, завешенной куском выцветшего сатина, Катя и Ксения Кондратьевна кормили девочку.
— Ты помнишь, как звали того старшего лейтенанта? — неожиданно спросил Михаил Тимофеевич.
Федор удивленно посмотрел на него:
— Конечно, помню. Зайчик его фамилия. Он еще рассказывал мне, что присутствовал на последнем совещании у генерала Романова, перед тем как...
— Какого же рожна он перемахнул через Днепр, когда пункт сбора был назначен в Ямницких лесах?...
Федор посмотрел на возбужденного Михаила Тимофеевича, который, видимо, знал лучше его обстановку в окруженном Могилеве и, наверное, сам принимал в этих боях участие, и понял, что его обманули. И где? В доме любимого человека, к которому шел он всегда с открытой душой. Федор молчал, и горькая обида заполняла его душу. Молчал и Михаил Тимофеевич, смекнув, что сказал лишнее. «Ну, ладно, — подумал Федор, — он человек чужой, а Катя...»
Федор встал и предложил Михаилу Тимофеевичу:
— Выйдем в сени, подымим?
— Да, да, обязательно, — оживился Михаил Тимофеевич. — Самое время покурить.
Они вышли в сени. Федор молча достал кисет, кусок пожелтевшей немецкой газеты. Михаил Тимофеевич ловко свернул козью ножку, вынул из кармана кресало, ударил кусочком железа и стал раздувать искру.
Федор с восторгом посмотрел на такую радикальную замену спичек, прикурил и облокотился о косяк двери.
— Вы не обижайтесь на Катю, — вдруг на «вы» заговорил Михаил Тимофеевич. — Я вижу — у вас настоящая дружба. А Ксении Кондратьевне на каждом шагу мерещатся страхи — зайдет как-нибудь Кузьма Кузьмич и онауже бог весть что подумает. А мы с ним поболтаем о жизни да разойдемся. Все он выпытывает у меня, где я жил да что делал. — Вы с Кузьмичом осторожно. Скользкий он человек, — предупредил Федор.
— Я знаю, — успокоил его Михаил Тимофеевич. — Так что же все-таки с Зайчиком? Боевой был командир. Его батальон первым завязал бои с противником, и довольно успешные бои.
— С Зайчиком все в порядке. А сержант умер в лагере.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47