Он не называл их, как прежде, несколько официально товарищами, но и не похлопывал по плечу. Он многих знал по имени, сдружился хорошей дружбой старшего с младшими. Предвидя серьезные испытания для своих питомцев, он исподволь готовил их к этому и готовился сам.
— Горкомом партии мне поручено сообщить вам, ребята, — несколько торжественно начал Устин Адамович, — что вчера под Могилевом проведено совещание представителей главного командования Красной Армии с командованием корпуса, которому поручено оборонять Могилев, и руководителями партии и правительства республики. Могилеву придается особое значение. Он должен задержать на Днепре дальнейшее продвижение противника на восток и, может быть, склонить чашу весов в нашу пользу. Городской комитет партии стал штабом народного ополчения. Повсюду па предприятиях — на шелковой фабрике, труболитейном заводе, авторемзаводе — создаются отряды ополченцев, которые примут участие в боях за Могилев. Какое будет мнение комсомольцев?
— Даешь отряд! — крикнул из зала Иван, и собрание сразу взорвалось и зашумело на разные голоса:
— Правильно!
— Хватит отсиживаться!
— Даешь народное ополчение! Устин Адамович поднял руку:
— Другого ответа мы и не ждали. Объявляю вам решение городского штаба — командиром отряда назначается Валентин Иванович, комиссаром — я.
Ребята вдруг подхватились с места, и зал грохнул бурей аплодисментов. Так бывало только в особо торжественные и праздничные дни.
Под эту бурю, размахивая забинтованными ладонями, к сцене прошел Эдик. Он терпеливо подождал, пока шум уляжется, и тихо сказал:
— Это очень правильное решение, и хорошо, что главное командование приехало в Могилев. Вы бы слышали, что говорят в адрес наших студентов на окопных работах. Выходит, что мы чуть ли не дезертиры, а теперь совсем другое дело.
— Стихи! Давай стихи! — крикнул кто-то из зала. Эдик посмотрел в ту сторону, откуда раздался голос, словно хотел угадать автора просьбы, на мгновение задумался и громко прочитал:
Друзья мои, я знаю — это будет,
На дорогих днепровских берегах
Мы защитим своей могучей грудью
Свой город, свое счастье от врага...
И снова гремели аплодисменты, а Эдик шел на место, и ни тени радости не было на его взволнованном бескровном лице.
В эту ночь ополченцы института уходили в засаду на Луполово — там участилось появление ракетчиков и диверсантов. А на Луполове были аэродром, железнодорожный и деревянный мосты через Днепр, которые надо было сохранить во что бы то ни стало — на восток уходили поезда с оборудованием фабрик и заводов, город покидали дети и старики.
С самого вечера на Луполове было неспокойно. На железнодорожной станции перекликались маневровые паровозы, стучали буфера сдвигаемых вагонов, раздавались громкие команды, гудели моторы машин — сгружались воинские части. А вскоре машины, артиллерийские орудия и повозки уже гремели по булыжнику узенькой улицы Луполово к деревянному мосту через Днепр, ведущему в центральную западную часть города.
— Я же вам говорил, — заметил Эдик, придерживая винтовку забинтованной рукой, — что Могилев не отдадут ни за что.
— Кто с тобой спорил? — сказал Сергей и вздохнул. — Эх, сейчас бы покурить хотя бы в рукав.
— Давай сообразим. — Федор снял стеганку, накрылся с головой. — Залезай, надымимся, а то потом, наверное, придется терпеть до утра.
Из-под стеганки густо валил табачный дым. Иван сидел на каком-то ящике, вспоминал сегодняшнюю встречу с Виктором. С тех пор как он вернулся из Гродно и уехал в ЦК, прошло три дня. За эти дни он ни разу не пришел домой. Выплакавшая все слезы мать сидела и вздыхала:
— Хоть бы на минуточку забежал или передал одно слово — жив. А то ведь что творится в городе — давеча выскочила утром в магазин, смотрю — лежит на тротуаре убитый. В аккуратном таком костюме, хороших туфлях, в рубашке под галстуком. Хотела кликнуть кого-нибудь — и кликнуть некого. Слава богу, ехала какая-то машина, остановилась. Командир полез к нему в карман — а при нем и документы — в Совете Министров работал. Ведь кто-то же знал и убил. Они, эти диверсанты, и в красноармейской, и в милицейской форме ходят. Может, и Виктора вот так на Луполове... Ты ж там бываешь, сынок, ничего не слыхал?
— Успокойся, мама, — говорил Иван, только бы не молчать, — Виктор привык к опасностям.
Эти волнения матери как-то не трогали Ивана — он болезненно переживал гибель Виктории. Вспоминалась до малейших подробностей ночь, которую просидели они рядышком в перелеске, вспомнилось утро и это самоубийственное бегство от самолета. Иван никак не мог понять, какой силой обладал страх, сорвавший Викторию с противотанкового рва и бросивший в открытое поле.
Не успел Иван вернуться с комсомольского собрания, как пришел Виктор.
Иван заметил, что брат изменился — от прежней растерянности не осталось и следа.
— Ну что ж, кажется, мы приходим в себя, — сказал Виктор вместо приветствия. — Начинаются дела серьезные.
— Ты-то как? — вздохнула мать. — Небось, проголодался?
— Нет, я сыт, мама, а другой раз просто не хочется...
— Садись за стол, — захлопотала мать, — успеешь еще наговориться.
— Нет, не успею, сегодня ночью ухожу.
— На фронт? — спросил Иван.
— Нет, на Гродненщину.
Иван с недоумением посмотрел на брата. Остановилась в дверях мать.
— Да, да, не удивляйтесь. Есть такая директива ЦК — организовывать партизанские отряды в захваченных районах.
— Значит, война надолго? — спросил Иван.
— Она будет тяжелой, — уклонился от прямого ответа Виктор. — И многое, наверное, решится здесь, под Могилевом. В город прибыла Тульская дивизия генерала Романова., под ружье встанут все горожане от мала до велика.
— Твой младший уже в ополчении, — сообщила мать, горестно сложив руки на груди. — Болит мое сердце, не к добру…
— Да что ты все ноешь, мама? — поморщился Виктор. — Ты знаешь, с кем я сегодня разговаривал? С самим Маршалом Советского Союза.
— А где ты с ним познакомился?
— Да не знакомился я вовсе, а дело было так. В ЦК шел разговор с нашей гродненской группой, уходящей в тыл врага. И вдруг в нашу комнату вошел секретарь ЦК вместе с Климентом Ефремовичем, пристально так посмотрел на нас, потом почему-то остановил взгляд на мне и сказал: «Идете вы на опасное дело, на подвиг, и если кто из вас почему-либо не готов к этому, пусть по-честному признается. Мы не взыщем, дадим другую работу, другие задания». Я смотрел на него и волновался. Что мне было ответить? Среди нас, сказал я, таких нет. Маршал прошелся по комнате, задумавшись, и снова остановился около меня. «Тогда в добрый путь, дорогие товарищи, — сказал он. — Желаю вам успеха. Бейте смертным боем фашистскую нечисть...»
— А чем же вы ее бить будете? — снова вздохнула мать. — Танки вам дали?
— А зачем партизанам танки? С ними в лесу не повернешься. Одна морока...
Сейчас, когда Иван сидел на этом ящике, Виктор с товарищами где-то переходил линию фронта. Хотя, рассказывал брат, такой линии не существует. Бои идут на особо важных участках вдоль железных и шоссейных дорог, а по проселкам, да еще глухим, можно пройти, не встретив ни одного фашистского солдата.
— Студенты, становись! — послышалась команда Валентина.
По Луполову пришлось идти в колонне по одному — улица была загружена войсками и техникой. Потом повернули на Оршанское шоссе, дошли до железнодорожного переезда и остановились. Валентин разбил ополченцев на две группы и напутствовал:
— Беспричинно не стрелять. Не курить, спичек не зажигать, соблюдать полнейшую тишину и маскировку. Идем вдоль железной дороги, к мосту. Удаление 200— 250 метров...
В кустарниках было холодно и сыро. Легкий туман стлался над лугом. Вдалеке на дороге по-прежнему гудели моторы машин. И хотя оттого, что в город вливалась сила, которая будет противостоять врагу, приходили спокойствие и уверенность, ночь почему-то вызывала тревогу.
Ребята находились недалеко друг от друга. Они знали об этом и в ночной тишине словно чувствовали локоть товарища. Каждый из них прислушивался к этой ночи и думал о своем...
Федор был на окопных работах недалеко от своей деревни. Он встретил многих односельчан. Не встретил лишь Катю, мысли о которой не покидали его.
В воскресенье, 22 июня, Катя была дома у ребенка да так и осталась там, ничего не сообщив о себе в институт.
Уйти с окопов было почти невозможно, но Федор улучил время и подскочил в деревню вместе с полевой кухней. Был поздний вечер, но огней никто не зажигал — боялись самолетов. Где-то на околице выла собака. Федор подошел к дому Кати и услышал за окнами приглушенные голоса. Постучал. Открыла Катя и, увидев на пороге Федора, не удивилась, словно ждала его, словно знала, что именно Федор, а не кто-нибудь другой придет в их дом в этот вечер.
— Проходи, садись.
Федор прошел к столу. Небольшая керосиновая лампа излучала слабый свет. На окнах висели старые одеяла, скатерти, все, что можно было повесить, чтобы свет этой лампы не пробивался на улицу. Мать Кати сидела за столом и чистила картошку. Девочка спала в кроватке. Катя опустилась на стул и предложила сесть Федору.
— А я ненадолго, — сказал Федор и не сел, словно он действительно очень торопился. — Тут вот такая ситуация на фронте, что хотел поговорить.
— Все эту твою ситуацию знают. Немец прет без остановки. Перед нами будет противотанковый ров. Если он перед ним и остановится, в чем я очень сомневаюсь, то ты хотел узнать, что мы будем делать под его властью?
— Нет, Катюша, я хотел предложить вам уехать за Днепр. Если не остановят его возле нашей деревни, то на Днепру обязательно, а кто знает, что тут может случиться? Говорят, они зверствуют.
— Болтают, что кому вздумается, — вмешалась мать Кати, — а мой покойный супруг был в четырнадцатом году в Германии — народ культурный и обходительный. Правда, любит строгий порядок, так что ж тут страшного.
— Что вы такое говорите? — аж задохнулся Федор. — Это же фашисты, воспитанные Гитлером за эти годы. Вы знаете, что они творят на оккупированных землях?
— А ты видел? — спросила с ехидцей мать Кати.
— Нет, конечно.
— Вот и помалкивай. Газетки и мы читаем и разбираемся, а поживем — сами увидим.
— Ты ж комсомолка, Катя... — сказал Федор. — А они, знаешь, как с нашим братом расправляются?
Катя молчала. Слушала разговор Федора с матерью и молчала.
И Федор терялся, он не знал, чью сторону принимает сейчас Катя, что она сама думает обо всем этом.
— А у нее на лбу не написано, что она комсомолка. Знают, что муж погиб, и все. Да и вряд ли кто болтать станет...
Федор чувствовал, что разговор окончен, что ему ничего не остается, как попрощаться и уйти, но он не мог этого сделать, потому что боялся за Катю больше, чем за самого себя.
— Так я пойду, — сказал Федор, а сам стоял и смотрел на колеблющийся свет лампы. Вроде бы и ветра в доме не было, а пламя почему-то колебалось то вправо, то влево.
— Иди, Федор. Спасибо за заботу. Как-нибудь перевьемся. Я на огороде такую траншею выкопала, что ни один солдат такую не сделает. Там нас с Катей и маленькой никакая бомба не достанет. А даст бог и дом уцелеет. Твои-то куда собираются?
Федор не знал, что ответить, — он дома еще не был, а сразу побежал сюда.
— Вот батьке твоему надо собираться — он первый и бессменный председатель и коммунист — тут засиживаться нельзя.
— Ну, тогда до свидания, — сказал Федор и направился к двери. Как он хотел сейчас, чтобы Катя пошла его проводить, хотя бы за дверь вышла. И, словно прочитав его мысли, Ксения Кондратьевна сказала:
— Иди закрой за человеком дверь, На крыльце Федор спросил;
— Катя, почему ты молчишь?
— А что я отвечу, Федя? Одна я без малышки никуда пойти не могу, а с ребенком мне мама первая помощница. У нас тут свой дом, свой кусок хлеба, своя картошка и свекла, а там кто нас примет, кто нас ждет? Ютиться у чужих людей? Да и примут ли?
— Примут, я договорюсь. Я, если хочешь, сейчас с отцом обо всем потолкую, а он, в случае чего, возьмет вас с собой.
— Нет, Федя, никуда я отсюда не пойду. И отца беспокоить не надо. И никого.
— Неужели ты не боишься, что тебя могут арестовать и убить?
— А чего мне бояться? — как-то отрешенно сказала Катя. — Все мои страхи уже позади. Убили Володьку, пусть и меня убивают, а мама как-нибудь вырастит внучку. Так что спасибо, Федя, до свидания.
Федор хотел здесь, на крыльце, первый раз поговорить с Катей откровенно, рассказать ей все, о чем передумал он за два года после ее возвращения с Дальнего Востока. Хотел признаться/что, кроме Кати, для него нет никого на свете. И, наверное, Федор сказал бы это, если бы не последние слова Кати про убитого мужа. Они снова, как ножом, перерезали те слабые нити, которые протянулись между Федором и Катей, перерезали и сделали их снова далекими и чужими. Катя до сих пор любит Владимира и без него не видит никакого смысла в этой жизни. Значит, не пробьется Федор к ее сердцу, не станет ей близким и необходимым человеком. О чем можно было говорить после этого?
— Ну, счастливо, Катя. Не поминай лихом.
— А ты куда? Тебя ж не мобилизовали? — спросила Катя.
— А я сам себя мобилизовал, — с неожиданным вызовом ответил Федор. — Вместе с комсомольцами института. Будем в отряде ополчения оборонять город.
— Ну, что ж, живы будем, встретимся — грустно сказала Катя. — На рожон не лезь. Может, и выживешь. Прощай.
Федор очень не любил этого слова. Оно несло в себе столько страдания, что он не хотел даже его произносить.
— Не прощай, а до свидания, — поправил Катю Федор.—Сама ведь говорила — если живы будем, встретимся...
— Так то ж если живы... — снова грустно сказала Катя и вдруг взяла Федора за голову и слабо поцеловала в щеку. — А это на память. Ну, ни пуха тебе ни пера.
— Положено посылать к черту, да как-то не хочется, — сказал. Федор.
— А ты пошли, — попросила Катя. — Потому что у нас с тобой все равно ничего не получится.
Федор, как пьяный, сошел с крыльца и побрел домой, перебирая в памяти все, что говорила Катя в этот вечер. Он не слышал, о чем рассказывала ему мать. Понял лишь, что отца срочно вызвали в райком...
Сергей чутко прислушивался к звукам звездной июльской ночи. Он устроился возле густого ивового куста и видел светлый полог неба над темным лугом. Если бы кто-нибудь появился на лугу, его силуэт был бы сразу заметен на фоне светлого неба.
Он лежал и думал о том, что война только начинается, а в жизни его произошли такие перемены, которых хватило бы на несколько лет.
Сергей всегда был дружен с отцом и матерью. Особенно с отцом. Он был для него примером для подражания. Сергея привлекали в отце его простота в обращении с людьми, с которыми он удивительно быстро сходился, его умение неторопливо принять правильное решение, его располагающая откровенность.
Сергей платил тем же. И отец и мать знали о делах его, знали о Вере, знали, что их единственный сын пойдет за этой девушкой в огонь и воду. Но вот пришел день, когда надо было решать — оставаться в городе, к которому рвется враг, или уезжать вместе с другими на восток. Улучив момент, когда сын на какие-то считанные минуты забежал домой, отец сказал:
— Нам надо поговорить, Сережа, — О чем? — торопливо проглатывая подогретый обед, спросил Сергей.
— Ты только не спеши, — попросил отец. — Речь идет об очень серьезных вещах. Нам с матерью предложили эвакуироваться. Поначалу в Рославль, а там кто знает. Тебе еще рано на фронт — поедем с нами.
Сергей был так удивлен, что кусок застрял у него в горле.
— Папа, я боец народного ополчения.
Отец смутился, а потом посмотрел на мать и сказал, словно размышляя вслух:
— Видишь ли, ополчение — дело добровольное, хочу вступаю, хочу нет. Ты вступил из самых добрых побуждений и еще потому, что находишься рядом с нами, в семье. А теперь мы уезжаем и хотим, чтобы ты был с нами.
Сергею есть уже не хотелось. Он встал из-за стола и начал вышагивать по комнате из угла в угол.
— Да перестань ты метаться, сынок, — попросила мать, — у меня уже голова кружится от твоего хождения.
— А у меня голова раскалывается от того, что я услышал сегодня, — как можно мягче сказал Сергей. — Вы всегда учили меня искренности, порядочности, справедливости, в конце концов. Все мои ребята будут драться под стенами родного города с фашистами, а я, согретый заботами папы и мамы, отправлюсь на восток. Так я вас понял?
— Зачем же в таком тоне? — с обидой спросил отец. — Насколько мне известно, ты всегда был окружен заботой и папы и мамы, и ничего плохого я в этом не вижу. Благодаря этой заботе ты отлично закончил десятилетку, успешно сдал экзамены, а сейчас без пяти минут преподаватель среднего учебного заведения.
— Нету больше этих пяти минут, нету! — сорвался Сергей и почувствовал, что зря повысил голос. — Этих пяти минут уже нету, и неизвестно, будут ли они... — задумчиво продолжал он, стоя в углу, возле этажерки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Горкомом партии мне поручено сообщить вам, ребята, — несколько торжественно начал Устин Адамович, — что вчера под Могилевом проведено совещание представителей главного командования Красной Армии с командованием корпуса, которому поручено оборонять Могилев, и руководителями партии и правительства республики. Могилеву придается особое значение. Он должен задержать на Днепре дальнейшее продвижение противника на восток и, может быть, склонить чашу весов в нашу пользу. Городской комитет партии стал штабом народного ополчения. Повсюду па предприятиях — на шелковой фабрике, труболитейном заводе, авторемзаводе — создаются отряды ополченцев, которые примут участие в боях за Могилев. Какое будет мнение комсомольцев?
— Даешь отряд! — крикнул из зала Иван, и собрание сразу взорвалось и зашумело на разные голоса:
— Правильно!
— Хватит отсиживаться!
— Даешь народное ополчение! Устин Адамович поднял руку:
— Другого ответа мы и не ждали. Объявляю вам решение городского штаба — командиром отряда назначается Валентин Иванович, комиссаром — я.
Ребята вдруг подхватились с места, и зал грохнул бурей аплодисментов. Так бывало только в особо торжественные и праздничные дни.
Под эту бурю, размахивая забинтованными ладонями, к сцене прошел Эдик. Он терпеливо подождал, пока шум уляжется, и тихо сказал:
— Это очень правильное решение, и хорошо, что главное командование приехало в Могилев. Вы бы слышали, что говорят в адрес наших студентов на окопных работах. Выходит, что мы чуть ли не дезертиры, а теперь совсем другое дело.
— Стихи! Давай стихи! — крикнул кто-то из зала. Эдик посмотрел в ту сторону, откуда раздался голос, словно хотел угадать автора просьбы, на мгновение задумался и громко прочитал:
Друзья мои, я знаю — это будет,
На дорогих днепровских берегах
Мы защитим своей могучей грудью
Свой город, свое счастье от врага...
И снова гремели аплодисменты, а Эдик шел на место, и ни тени радости не было на его взволнованном бескровном лице.
В эту ночь ополченцы института уходили в засаду на Луполово — там участилось появление ракетчиков и диверсантов. А на Луполове были аэродром, железнодорожный и деревянный мосты через Днепр, которые надо было сохранить во что бы то ни стало — на восток уходили поезда с оборудованием фабрик и заводов, город покидали дети и старики.
С самого вечера на Луполове было неспокойно. На железнодорожной станции перекликались маневровые паровозы, стучали буфера сдвигаемых вагонов, раздавались громкие команды, гудели моторы машин — сгружались воинские части. А вскоре машины, артиллерийские орудия и повозки уже гремели по булыжнику узенькой улицы Луполово к деревянному мосту через Днепр, ведущему в центральную западную часть города.
— Я же вам говорил, — заметил Эдик, придерживая винтовку забинтованной рукой, — что Могилев не отдадут ни за что.
— Кто с тобой спорил? — сказал Сергей и вздохнул. — Эх, сейчас бы покурить хотя бы в рукав.
— Давай сообразим. — Федор снял стеганку, накрылся с головой. — Залезай, надымимся, а то потом, наверное, придется терпеть до утра.
Из-под стеганки густо валил табачный дым. Иван сидел на каком-то ящике, вспоминал сегодняшнюю встречу с Виктором. С тех пор как он вернулся из Гродно и уехал в ЦК, прошло три дня. За эти дни он ни разу не пришел домой. Выплакавшая все слезы мать сидела и вздыхала:
— Хоть бы на минуточку забежал или передал одно слово — жив. А то ведь что творится в городе — давеча выскочила утром в магазин, смотрю — лежит на тротуаре убитый. В аккуратном таком костюме, хороших туфлях, в рубашке под галстуком. Хотела кликнуть кого-нибудь — и кликнуть некого. Слава богу, ехала какая-то машина, остановилась. Командир полез к нему в карман — а при нем и документы — в Совете Министров работал. Ведь кто-то же знал и убил. Они, эти диверсанты, и в красноармейской, и в милицейской форме ходят. Может, и Виктора вот так на Луполове... Ты ж там бываешь, сынок, ничего не слыхал?
— Успокойся, мама, — говорил Иван, только бы не молчать, — Виктор привык к опасностям.
Эти волнения матери как-то не трогали Ивана — он болезненно переживал гибель Виктории. Вспоминалась до малейших подробностей ночь, которую просидели они рядышком в перелеске, вспомнилось утро и это самоубийственное бегство от самолета. Иван никак не мог понять, какой силой обладал страх, сорвавший Викторию с противотанкового рва и бросивший в открытое поле.
Не успел Иван вернуться с комсомольского собрания, как пришел Виктор.
Иван заметил, что брат изменился — от прежней растерянности не осталось и следа.
— Ну что ж, кажется, мы приходим в себя, — сказал Виктор вместо приветствия. — Начинаются дела серьезные.
— Ты-то как? — вздохнула мать. — Небось, проголодался?
— Нет, я сыт, мама, а другой раз просто не хочется...
— Садись за стол, — захлопотала мать, — успеешь еще наговориться.
— Нет, не успею, сегодня ночью ухожу.
— На фронт? — спросил Иван.
— Нет, на Гродненщину.
Иван с недоумением посмотрел на брата. Остановилась в дверях мать.
— Да, да, не удивляйтесь. Есть такая директива ЦК — организовывать партизанские отряды в захваченных районах.
— Значит, война надолго? — спросил Иван.
— Она будет тяжелой, — уклонился от прямого ответа Виктор. — И многое, наверное, решится здесь, под Могилевом. В город прибыла Тульская дивизия генерала Романова., под ружье встанут все горожане от мала до велика.
— Твой младший уже в ополчении, — сообщила мать, горестно сложив руки на груди. — Болит мое сердце, не к добру…
— Да что ты все ноешь, мама? — поморщился Виктор. — Ты знаешь, с кем я сегодня разговаривал? С самим Маршалом Советского Союза.
— А где ты с ним познакомился?
— Да не знакомился я вовсе, а дело было так. В ЦК шел разговор с нашей гродненской группой, уходящей в тыл врага. И вдруг в нашу комнату вошел секретарь ЦК вместе с Климентом Ефремовичем, пристально так посмотрел на нас, потом почему-то остановил взгляд на мне и сказал: «Идете вы на опасное дело, на подвиг, и если кто из вас почему-либо не готов к этому, пусть по-честному признается. Мы не взыщем, дадим другую работу, другие задания». Я смотрел на него и волновался. Что мне было ответить? Среди нас, сказал я, таких нет. Маршал прошелся по комнате, задумавшись, и снова остановился около меня. «Тогда в добрый путь, дорогие товарищи, — сказал он. — Желаю вам успеха. Бейте смертным боем фашистскую нечисть...»
— А чем же вы ее бить будете? — снова вздохнула мать. — Танки вам дали?
— А зачем партизанам танки? С ними в лесу не повернешься. Одна морока...
Сейчас, когда Иван сидел на этом ящике, Виктор с товарищами где-то переходил линию фронта. Хотя, рассказывал брат, такой линии не существует. Бои идут на особо важных участках вдоль железных и шоссейных дорог, а по проселкам, да еще глухим, можно пройти, не встретив ни одного фашистского солдата.
— Студенты, становись! — послышалась команда Валентина.
По Луполову пришлось идти в колонне по одному — улица была загружена войсками и техникой. Потом повернули на Оршанское шоссе, дошли до железнодорожного переезда и остановились. Валентин разбил ополченцев на две группы и напутствовал:
— Беспричинно не стрелять. Не курить, спичек не зажигать, соблюдать полнейшую тишину и маскировку. Идем вдоль железной дороги, к мосту. Удаление 200— 250 метров...
В кустарниках было холодно и сыро. Легкий туман стлался над лугом. Вдалеке на дороге по-прежнему гудели моторы машин. И хотя оттого, что в город вливалась сила, которая будет противостоять врагу, приходили спокойствие и уверенность, ночь почему-то вызывала тревогу.
Ребята находились недалеко друг от друга. Они знали об этом и в ночной тишине словно чувствовали локоть товарища. Каждый из них прислушивался к этой ночи и думал о своем...
Федор был на окопных работах недалеко от своей деревни. Он встретил многих односельчан. Не встретил лишь Катю, мысли о которой не покидали его.
В воскресенье, 22 июня, Катя была дома у ребенка да так и осталась там, ничего не сообщив о себе в институт.
Уйти с окопов было почти невозможно, но Федор улучил время и подскочил в деревню вместе с полевой кухней. Был поздний вечер, но огней никто не зажигал — боялись самолетов. Где-то на околице выла собака. Федор подошел к дому Кати и услышал за окнами приглушенные голоса. Постучал. Открыла Катя и, увидев на пороге Федора, не удивилась, словно ждала его, словно знала, что именно Федор, а не кто-нибудь другой придет в их дом в этот вечер.
— Проходи, садись.
Федор прошел к столу. Небольшая керосиновая лампа излучала слабый свет. На окнах висели старые одеяла, скатерти, все, что можно было повесить, чтобы свет этой лампы не пробивался на улицу. Мать Кати сидела за столом и чистила картошку. Девочка спала в кроватке. Катя опустилась на стул и предложила сесть Федору.
— А я ненадолго, — сказал Федор и не сел, словно он действительно очень торопился. — Тут вот такая ситуация на фронте, что хотел поговорить.
— Все эту твою ситуацию знают. Немец прет без остановки. Перед нами будет противотанковый ров. Если он перед ним и остановится, в чем я очень сомневаюсь, то ты хотел узнать, что мы будем делать под его властью?
— Нет, Катюша, я хотел предложить вам уехать за Днепр. Если не остановят его возле нашей деревни, то на Днепру обязательно, а кто знает, что тут может случиться? Говорят, они зверствуют.
— Болтают, что кому вздумается, — вмешалась мать Кати, — а мой покойный супруг был в четырнадцатом году в Германии — народ культурный и обходительный. Правда, любит строгий порядок, так что ж тут страшного.
— Что вы такое говорите? — аж задохнулся Федор. — Это же фашисты, воспитанные Гитлером за эти годы. Вы знаете, что они творят на оккупированных землях?
— А ты видел? — спросила с ехидцей мать Кати.
— Нет, конечно.
— Вот и помалкивай. Газетки и мы читаем и разбираемся, а поживем — сами увидим.
— Ты ж комсомолка, Катя... — сказал Федор. — А они, знаешь, как с нашим братом расправляются?
Катя молчала. Слушала разговор Федора с матерью и молчала.
И Федор терялся, он не знал, чью сторону принимает сейчас Катя, что она сама думает обо всем этом.
— А у нее на лбу не написано, что она комсомолка. Знают, что муж погиб, и все. Да и вряд ли кто болтать станет...
Федор чувствовал, что разговор окончен, что ему ничего не остается, как попрощаться и уйти, но он не мог этого сделать, потому что боялся за Катю больше, чем за самого себя.
— Так я пойду, — сказал Федор, а сам стоял и смотрел на колеблющийся свет лампы. Вроде бы и ветра в доме не было, а пламя почему-то колебалось то вправо, то влево.
— Иди, Федор. Спасибо за заботу. Как-нибудь перевьемся. Я на огороде такую траншею выкопала, что ни один солдат такую не сделает. Там нас с Катей и маленькой никакая бомба не достанет. А даст бог и дом уцелеет. Твои-то куда собираются?
Федор не знал, что ответить, — он дома еще не был, а сразу побежал сюда.
— Вот батьке твоему надо собираться — он первый и бессменный председатель и коммунист — тут засиживаться нельзя.
— Ну, тогда до свидания, — сказал Федор и направился к двери. Как он хотел сейчас, чтобы Катя пошла его проводить, хотя бы за дверь вышла. И, словно прочитав его мысли, Ксения Кондратьевна сказала:
— Иди закрой за человеком дверь, На крыльце Федор спросил;
— Катя, почему ты молчишь?
— А что я отвечу, Федя? Одна я без малышки никуда пойти не могу, а с ребенком мне мама первая помощница. У нас тут свой дом, свой кусок хлеба, своя картошка и свекла, а там кто нас примет, кто нас ждет? Ютиться у чужих людей? Да и примут ли?
— Примут, я договорюсь. Я, если хочешь, сейчас с отцом обо всем потолкую, а он, в случае чего, возьмет вас с собой.
— Нет, Федя, никуда я отсюда не пойду. И отца беспокоить не надо. И никого.
— Неужели ты не боишься, что тебя могут арестовать и убить?
— А чего мне бояться? — как-то отрешенно сказала Катя. — Все мои страхи уже позади. Убили Володьку, пусть и меня убивают, а мама как-нибудь вырастит внучку. Так что спасибо, Федя, до свидания.
Федор хотел здесь, на крыльце, первый раз поговорить с Катей откровенно, рассказать ей все, о чем передумал он за два года после ее возвращения с Дальнего Востока. Хотел признаться/что, кроме Кати, для него нет никого на свете. И, наверное, Федор сказал бы это, если бы не последние слова Кати про убитого мужа. Они снова, как ножом, перерезали те слабые нити, которые протянулись между Федором и Катей, перерезали и сделали их снова далекими и чужими. Катя до сих пор любит Владимира и без него не видит никакого смысла в этой жизни. Значит, не пробьется Федор к ее сердцу, не станет ей близким и необходимым человеком. О чем можно было говорить после этого?
— Ну, счастливо, Катя. Не поминай лихом.
— А ты куда? Тебя ж не мобилизовали? — спросила Катя.
— А я сам себя мобилизовал, — с неожиданным вызовом ответил Федор. — Вместе с комсомольцами института. Будем в отряде ополчения оборонять город.
— Ну, что ж, живы будем, встретимся — грустно сказала Катя. — На рожон не лезь. Может, и выживешь. Прощай.
Федор очень не любил этого слова. Оно несло в себе столько страдания, что он не хотел даже его произносить.
— Не прощай, а до свидания, — поправил Катю Федор.—Сама ведь говорила — если живы будем, встретимся...
— Так то ж если живы... — снова грустно сказала Катя и вдруг взяла Федора за голову и слабо поцеловала в щеку. — А это на память. Ну, ни пуха тебе ни пера.
— Положено посылать к черту, да как-то не хочется, — сказал. Федор.
— А ты пошли, — попросила Катя. — Потому что у нас с тобой все равно ничего не получится.
Федор, как пьяный, сошел с крыльца и побрел домой, перебирая в памяти все, что говорила Катя в этот вечер. Он не слышал, о чем рассказывала ему мать. Понял лишь, что отца срочно вызвали в райком...
Сергей чутко прислушивался к звукам звездной июльской ночи. Он устроился возле густого ивового куста и видел светлый полог неба над темным лугом. Если бы кто-нибудь появился на лугу, его силуэт был бы сразу заметен на фоне светлого неба.
Он лежал и думал о том, что война только начинается, а в жизни его произошли такие перемены, которых хватило бы на несколько лет.
Сергей всегда был дружен с отцом и матерью. Особенно с отцом. Он был для него примером для подражания. Сергея привлекали в отце его простота в обращении с людьми, с которыми он удивительно быстро сходился, его умение неторопливо принять правильное решение, его располагающая откровенность.
Сергей платил тем же. И отец и мать знали о делах его, знали о Вере, знали, что их единственный сын пойдет за этой девушкой в огонь и воду. Но вот пришел день, когда надо было решать — оставаться в городе, к которому рвется враг, или уезжать вместе с другими на восток. Улучив момент, когда сын на какие-то считанные минуты забежал домой, отец сказал:
— Нам надо поговорить, Сережа, — О чем? — торопливо проглатывая подогретый обед, спросил Сергей.
— Ты только не спеши, — попросил отец. — Речь идет об очень серьезных вещах. Нам с матерью предложили эвакуироваться. Поначалу в Рославль, а там кто знает. Тебе еще рано на фронт — поедем с нами.
Сергей был так удивлен, что кусок застрял у него в горле.
— Папа, я боец народного ополчения.
Отец смутился, а потом посмотрел на мать и сказал, словно размышляя вслух:
— Видишь ли, ополчение — дело добровольное, хочу вступаю, хочу нет. Ты вступил из самых добрых побуждений и еще потому, что находишься рядом с нами, в семье. А теперь мы уезжаем и хотим, чтобы ты был с нами.
Сергею есть уже не хотелось. Он встал из-за стола и начал вышагивать по комнате из угла в угол.
— Да перестань ты метаться, сынок, — попросила мать, — у меня уже голова кружится от твоего хождения.
— А у меня голова раскалывается от того, что я услышал сегодня, — как можно мягче сказал Сергей. — Вы всегда учили меня искренности, порядочности, справедливости, в конце концов. Все мои ребята будут драться под стенами родного города с фашистами, а я, согретый заботами папы и мамы, отправлюсь на восток. Так я вас понял?
— Зачем же в таком тоне? — с обидой спросил отец. — Насколько мне известно, ты всегда был окружен заботой и папы и мамы, и ничего плохого я в этом не вижу. Благодаря этой заботе ты отлично закончил десятилетку, успешно сдал экзамены, а сейчас без пяти минут преподаватель среднего учебного заведения.
— Нету больше этих пяти минут, нету! — сорвался Сергей и почувствовал, что зря повысил голос. — Этих пяти минут уже нету, и неизвестно, будут ли они... — задумчиво продолжал он, стоя в углу, возле этажерки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47